«О Господи, ну конечно», – подумала Абита и хлопнула по карману передника, уверенная, что позабыла об амулете за утренней суматохой, но нет, амулет, упрятанный в крохотный узелок из мешковины, оказался на месте. Должно быть, Абита сунула его в карман накануне.
Хелен округлила глаза.
– Это он и есть?
Абита, кивнув, вложила узелок ей в ладонь, и Хелен прижала приобретение к груди.
– И подействует? В самом деле подействует? – едва слышно спросила она. – На Исаака, как ты и сказала?
– В самом деле, – подтвердила Абита, глядя за спину Хелен и больше не видя Эдварда. Ей нужно было спешить.
– А мне надо просто положить его под подушку с…
– Да, да, – заверила ее Абита. – Просто сделай в точности как я сказала. Но помни: я ничего не обещаю. Бывает, музы щедры на дары, бывает, нет.
Однако Абита не сомневалась, что амулет поможет, подействует, так как любому имеющему глаза было ясно: Исааку Хелен нравится нисколько не меньше, чем он ей.
– А как же насчет…
Бросив взгляд за спину Абиты, Хелен метнулась прочь. Не успела Абита обернуться, как на плечо ее легла чья-то ладонь.
То была Сара Картер, жена главного из священников. Казалось, эта парочка сошла с одного и того же ткацкого станка: супруга преподобного разделяла пристрастие мужа к самой скромной одежде. Если большинство женщин предпочитало красить плащи и юбки коричневым или индиго, то матушка Картер облекала свои сухопарые, тщедушные стати только в простейшие черные платья, а голову покрывала простейшим белым чепцом.
– Абита. Твои волосы, – сказала она, с неодобрением кивнув на чепец Абиты.
– Волосы? – удивилась Абита, но тут же все поняла: из-под чепца снова выбилась непокорная длинная прядь.
Сообразив, в чем дело, она поспешила спрятать волосы.
– Тебе нужно внимательнее следить за собой. Направить помыслы вот этих юношей в ненужную сторону способна любая мелочь.
– Да-да. Прошу прощения, матушка Картер.
– Просить о прощении следует не меня – Господа.
– Разумеется, мэм, – с поклоном ответила Абита.
Блеснув голубыми глазами, матушка Картер пристально оглядела ее с головы до ног. Абита знала: жена преподобного оценивает длину рукавов – не слишком ли обнажены запястья, и длину юбки – не видна ли из-под нее лодыжка, а заодно высматривает, не украшает ли ее наряд полоска кружева, или цветная ленточка, или еще что-нибудь супротив многочисленных правил насчет излишней роскоши.
«Неужели у нас без этого забот мало?» – подумала Абита, старательно сдерживая раздражение.
– Длинные волосы есть орудие Дьявола, – сказала матушка Картер. – Отчего бы тебе не подумать о короткой стрижке, как у других женщин?
– Да, об этом я уже думала, – соврала Абита, – но Эдвард… Эдварду так больше нравится.
Это была чистая правда. В самом деле, дома, в их скромной хижине, Эдвард нередко уговаривал Аби снять чепец и откровенно любовался ее кудрями. Чувствовать себя привлекательной Абите нравилось. В ее внешности имелось немало такого, что ей хотелось бы изменить, но к волосам – длинным, густым, после мытья завивающимся сами собой – это не относилось. Пожалуй, матушка Картер объявила бы это гордыней, и, может статься, нисколько бы в том не ошиблась, однако в подобной гордости Абита не находила ничего дурного.
– И еще, девочка, – добавила матушка Картер, – ты не настолько хитра, как думаешь. Не вздумай попасться мне на глаза за баловством со снадобьями да оберегами. Ни здесь, ни где-либо в пределах деревни. Сегодня я сделаю вид, будто ничего не заметила, но в следующий раз отдам тебя в руки его преподобия.
Абита невольно вздрогнула. Да, она знала, прекрасно знала, чем рискует, однако в деревне, если не считать воскресных служб, появлялась нечасто, а среди саттонцев пошел слух, будто Абита – женщина непростая, сведущая, хотя правдой это было только отчасти. Действительно, порой она «баловалась ведовством», при возможности обменивая пустяковые амулеты и снадобья на всякие полезные мелочи, однако ведуньей опытной себя не считала. Вот мать – да, та действительно была женщиной непростой. Именно благодаря наставлениям матери, прерванным безвременной смертью, едва Абите исполнилось двенадцать, она и располагала сейчас горсткой целительных зелий и оберегов, да еще умела кое-как ворожить.
– Вы очень добры ко мне, мэм. Благодарю вас, – сказала Абита и, наскоро поклонившись, помчалась прочь, пока жена преподобного не успела сказать чего-либо еще.
Эдварда она отыскала за разговором с Уоллесом, преподобным Картером и обоими его адъюнктами, преподобным Коллинзом и преподобным Смитом, что доводился Уоллесу соседом и добрым другом. Уоллес казался спокойным, невозмутимым, и Абита сочла это дурным знаком.
Подойдя ближе, насколько хватило смелости, она спряталась за толстым кленом. Если ее поймают за подслушиванием деловых разговоров, не миновать ей строгого выговора, а может, даже колодок.
– Словом, дело проще простого, – во весь голос, твердо, точно одна громогласность делает это правдой, объявил Уоллес. – Земля моя. О чем тут еще говорить?
Эдвард неуверенно теребил поля шляпы.
– Но… по-моему… я, понимаете…
«О нет, – подумала Абита. – Только не это. Только не мямлить!»
Встретившись взглядом с Эдвардом, она стиснула руки перед грудью и натянуто улыбнулась мужу: крепись, дескать, крепись. Эдвард расправил плечи, прикрыл глаза, кивнул, устремил взгляд прямо на преподобного Картера и заговорил – ясно, без лишних слов, в точности как учила Абита. На преподобного Картера вся надежда, в этом оба были согласны. Если удастся убедить в своей правоте его, по крайней мере, преподобный Коллинз тоже займет их сторону.
– Первому эта земля была обещана мне. Это и есть суть дела. Отнять ее у меня и отдать другому – все равно, что отступиться от данного слова.
Аби затаила дух, вглядываясь в лица священников.
– Братишка, – заговорил Уоллес, будто бы с сожалением покачав головой, – это моя земля. С этим мы вчера вечером определились. Ты ею распоряжаться не вправе, пока не расплатишься за нее сполна, а этого еще не произошло. Пока ты на ней разве что самую малость больше, чем арендатор.
– По-моему, Уоллес полностью прав, – закивал преподобный Смит. – Пока за землю не заплачено, по закону надел принадлежит ему, и Уоллес вправе делать с ним, что захочет, в том числе и отдать за долги.
«Ох, да ты же туп, как полено дубовое! – подумала Абита, с трудом одолевая желание подойти и вправить этому типу мозги, и пусть ее потом хоть под плети кладут, лишь бы выслушали. – Эдвард, ты справишься. Сможешь. Вспомни, о чем мы с тобой говорили. Давай, Эдвард, скажи им, иначе все, ради чего мы столько сил положили, пропало!»
Эдвард откашлялся.
– Я, как уже говорил, расчистил надел от камней, раскорчевал, покрыл плодородной землей. Улучшил настолько, что большая часть его стоимости – плод моего труда. И выплатил почти все, кроме последнего платежа. По справедливости, это одно дает мне право распоряжаться землей. Однако на самом деле вопрос намного серьезнее. Тут речь о том, чтоб держать слово, данное перед церковью и Господом. Я все, что обещал, исполнил, а Уоллеса всего-навсего прошу исполнить свои обещания.
Абита моргнула.
«Здорово сказано, Эдвард!»
Преподобный Картер смерил Эдварда пристальным взглядом, словно бы заново оценивая его, и, наконец, кивнул.
– Да, Эдвард. Сейчас ты сказал весьма важную вещь. Кто мы таковы, если не держим своего слова? На мой взгляд, дело ясное.
– И что же вам ясно? – осведомился Уоллес.
Преподобный Картер повернулся к нему.
– Уоллес, твой уговор с Эдвардом предшествует соглашению с лордом Мэнсфилдом, не так ли?
– Да, но…
– Посему, на мой взгляд, нарушить его – все равно, что забрать назад дарованное, обещанное другому. Разве ты сам этого не видишь?
Уоллес покачал головой.
– Нет, не вижу. И рассуждений ваших не понимаю.
– А вот я вас, ваше преподобие, вполне понимаю, – кивнув, вмешался в разговор адъюнкт Коллинз. – Уоллес не имел права обещать землю лорду Мэнсфилду, так как уже обещал ее Эдварду.
– Именно, – подтвердил преподобный Картер. – И потому суждение мое таково… пока Эдвард вовремя вносит оговоренные платежи, земля, возделываемая трудами Эдварда, по праву, если не по бумагам, должна принадлежать ему, и распоряжаться ею должен только он. Что скажете вы двое?
Абита негромко пискнула и поспешила прикрыть рот ладонью.
Уоллес вмиг помрачнел, как туча.
– Что? Ну нет! Не бывать этому. Я…
Преподобный Картер вскинул кверху ладонь.
– Довольно, Уоллес. Ты свое слово сказал. Служители Господа… что скажете вы?
– Да, я с вами согласен, – объявил преподобный Коллинз.
Казалось, преподобный Смит колеблется, однако и он, пусть нехотя, но кивнул.
– Прости, Уоллес, но я тоже склонен с этим согласиться.
– Тогда на том и порешим, – подытожил преподобный Картер.
Абита едва сдержала желание завопить, со всех ног броситься к Эдварду, обнять его, что есть сил. Такой отваги, такой уверенности в себе она за ним еще не замечала. Казалось, она вот-вот расплачется от счастья.
Ошеломленный, Уоллес будто никак не мог поверить своим ушам.
– Нет, а с лордом Мэнсфилдом мне как же быть? Как мне тогда с ним расплатиться?
– Твой долг – это ваше с ним дело, – ответил преподобный Картер. – Придется тебе подыскать другой выход.
– Нет! – на глазах багровея, прорычал Уоллес. – Я не согласен! И требую…
– Уоллес! – прикрикнул на него преподобный Картер. – Ты повинуешься беспрекословно, или под суд угодишь.
Уоллес полоснул проповедников испепеляющим взглядом. Казалось, он готов броситься на преподобного с кулаками.
– Посмотрим, что скажет на это лорд Мэнсфилд.
Преподобный Картер моргнул, словно слегка опешив.
– Здесь Саттон, а не Хартфорд, – слегка раздраженно сказал он, – и лорд Мэнсфилд нам не указ.
Уоллес устремил полный ярости взгляд на Эдварда.
– Погляди, кем ты стал, – процедил он. – Наслушался этой бабы и против родного брата пошел! Предал отца и его наследие! Скажи спасибо, что папы здесь нет, что не видит он всех твоих гнусностей, иначе у него от стыда и разочарования сердце разорвалось бы!
Презрительно усмехнувшись напоследок, Уоллес развернулся и стремительным шагом направился прочь.
Глава вторая
Пинком захлопнув за собой дверь, Эдвард внес в дом охапку наколотых дров. Дрова он сложил у печи и подкинул в топку пару полешек. Абита заканчивала готовить ужин – яичницу-болтунью с вчерашними кукурузными лепешками.
Улучив минутку, Абита расшнуровала тугой корсет, со вздохом облегчения сбросила его на кровать, развязала и сдернула с головы чепец.
«В Саттоне о таком и речи бы быть не могло, – подумала она, зная, что женщинам здесь не положено снимать чепцы даже на ночь. – Но я же не в Саттоне, верно?»
Встряхнув освободившимися волосами, она запустила пальцы в длинные локоны и снова, возможно, в тысячный раз, не меньше, порадовалась нахлынувшему чувству свободы, а еще тому, что живут они тут, в глухомани, вдали от множества любопытных глаз и болтливых языков.
Наконец Абита водрузила сковороду на стол, и оба сели за ужин. Эдвард сложил руки перед грудью. Абита сделала то же.
– Аминь, – сказал муж, закончив благодарственную молитву.
– Аминь, – сказала и Абита, и оба принялись за еду.
– Отчего ты так киснешь, Эдвард? Тебе бы улыбаться, а ты…
Эдвард оторвал взгляд от тарелки.
– Э-э… а, да. Да. Знаю.
– Ужин не удался? Да, верно, кукурузные лепешки черствоваты. Смалец у нас с тобой кончился, но…
– О нет, Абита. Не в ужине дело. Ты и из горшка сосновой коры лакомство приготовишь. Нет, дело совсем не в еде.
Абита молчала. Она давно усвоила: чтобы разговориться, Эдварду нужно время.
– Дело в Уоллесе, – со вздохом сознался муж. – Что он сказал о папе…
Махнув рукой, он умолк.
– Хочешь сказать, тебе стыдно? Чушь полная, и ты, Эдвард Уильямс, лучше меня это знаешь. Брату твоему – вот кому стыдно должно быть.
– Согласен, – кивнул Эдвард. – Да, я многого не понимаю, не замечаю, но уж такие-то вещи понять способен. Это не просто ссора. Он ведь мне брат. Родной брат. Разрыв с братом… от этого-то на сердце и тяжело.
