– И Уоллес прекрасно об этом знает. Знает, Эдвард, и пользуется этим, будто оружием, играет на твоей братской любви, чтоб вертеть тобой, как захочет.
Эдвард надолго умолк, устремив взгляд в огонь.
– Ты же помнишь о моих затруднениях. Что люди для меня – загадка. Что я сроду не понимал, чего от них ждать… что говорить, что делать. Подрастая, прочие дети это приметили… а дети порой очень жестоки к тем, кто на остальных не похож. Так вот, Уоллес всегда за меня заступался. Никому не позволял надо мной измываться… никому.
Эдвард вновь замолчал. Абите очень хотелось напомнить, что теперь Уоллес сам над ним измывается, и даже хуже, но вместо этого она лишь вздохнула.
– Быть может, со временем эти раны заживут.
Эдвард не отвечал, по-прежнему глядя в огонь.
Поднявшись, Абита подошла к буфету, сняла с полки кастрюльку, поставила ее на стол и подтолкнула к Эдварду.
– Что это? – удивленно моргнув, спросил он.
– А это я тебе еще кое-что приготовила.
Эдвард нахмурил брови.
– Открой же, глупый!
Сняв крышку, Эдвард увидел внутри горстку хрустящего медового хвороста. На губах его мелькнула улыбка.
– Может, все остальное у нас и на исходе, – сказала Абита, – но меда, благодаря твоему мастерству пасечника, еще хватает.
Сунув в рот ломтик хвороста, Эдвард принялся с хрустом жевать.
– Спасибо, Аби.
– Сегодня ты замечательно себя показал, – заметила Абита. – С Уоллесом справился. Я тобой так гордилась: знала ведь, насколько для тебя такие вещи трудны. Но ты был просто восхитителен!
– Да, уж это точно, – просияв, даже негромко хмыкнув, согласился Эдвард. – А ты мне из-за того дерева рожи корчила… и, знаешь, так помогло! Откуда только в такой крохе, как ты, этакий твердый нрав?
С этими словами он вернул крышку на место.
– Нет, съешь еще. Ты заслужил.
Эдвард взял себе еще ломтик.
– Всего одна, последняя выплата, Эдвард, и мы свободны! Вспомни об этом. А как только от долгового ярма избавимся, всего у нас будет в избытке. И я смогу покупать сахар, и смалец, и соль, и столько имбирных пряников тебе напеку – ешь до отвала! А может, хватит даже на ткань, чтоб новую одежду пошить. Чтоб в кои-то веки не выглядеть, как попрошайки.
– Бог даст, все у нас с тобой будет, – сказал Эдвард, накрыв ее руки ладонями. – А ты, Абита Уильямс – просто благословение Господа. Что б я без тебя делал?
– Мы с тобой – просто пара белых ворон, – рассмеялась Абита. – Что ж, может, вдвоем и найдем себе место под солнцем.
Сложив тарелки и ложки с ножами в большую лохань, чтоб вымыть поутру, Абита обнаружила Эдварда за извлечением из-за буфета спрятанной там черной кожаной сумки.
Муж поднял на нее взгляд.
– Абита, ты мне сегодня почитаешь?
– Почитаю, – с улыбкой отвечала она. – Знаешь же, что почитаю.
Пристроив сумку возле кровати, Эдвард снял сапоги, сел, зажег масляную лампу, вынул из сумки пару книг и выбрал из них одну. Читать он умел и сам, но очень уж медленно складывал буквы в слова.
– Что сегодня читаем, Эдвард?
Муж подал Абите «Королеву духов» Эдмунда Спенсера.
– А-а, моя любимая!
– Я помню.
Эту книгу Абита привезла с собою из Англии. Как всполошился Эдвард, впервые увидев ее, как горячо настаивал, чтобы Абита немедля ее сожгла: ведь среди пуритан чтение любых книг, кроме Библии почитается за тяжкий грех… Однако Абите удалось уломать его послушать несколько глав, и после этого Эдвард согласился сберечь книгу, пока она не будет дочитана до конца. Сейчас они читали «Королеву духов» уже по третьему разу, а книг в доме завелось целых шесть. Похоже, с тех пор без приобретения нового романа не обходилась ни одна поездка в Хартфорд.
«Да, Эдвард, пожалуй, ты не безнадежен», – с улыбкой подумала Абита.
Раздевшись до нижней рубашки, она устроилась на кровати, рядом с мужем, скрестила ноги, открыла книгу там, где остановилась в последний раз, и начала читать.
Тем временем Эдвард подтащил к себе сумку. Ее он унаследовал от отца. Внутри хранились несколько угольных карандашей и пять-шесть дюжин старых листов пергамента. Пергамент был сплошь исписан многословными отцовскими толкованиями всевозможных отрывков из Библии, но сохранил его Эдвард вовсе не ради них, а из любви к рисованию и украшал эти страницы – с лицевой стороны, с оборотной, хоть чистые, хоть поверх строк – на удивление точными, уверенно выполненными рисунками. Вот и сейчас он достал пергамент и уголь, уложил сумку на колено, а сверху пристроил пергаментный лист, чтобы порисовать, пока Абита читает вслух.
– Я так радуюсь, когда тебе удается выкроить время для рисования, – сказала Абита, наугад вынув из стопки листок.
Рисунок, как и большая часть их, оказался ее портретом, одним из первых, нарисованных Эдвардом: лицо кривовато, глаза косят, губы – всего-навсего толстые линии… Абита тихонько хихикнула. Выглядела она здесь, точно печальное огородное пугало, однако, несмотря на всю грубость рисунка, узнала в портрете себя, а вынув из стопки еще один, сделанный совсем недавно, изумленно подняла брови. Вот это разница! Здесь черты ее лица и волосы слагались из мягких, волнистых, оживленных растушевкой штрихов. Но больше всего ей нравилось, что Эдвард изобразил ее настоящей красавицей. Оставалось только надеяться, что он вправду видит Абиту именно такой.
– Эдвард, скажи: как так выходит, что каждый новый рисунок получается лучше прежнего? Может, ты в детстве уроки рисования брал?
– О нет, единственным уроком изящных искусств за всю мою жизнь была порка, заданная отцом, заставшим меня за рисованием. Кажется, мне тогда было лет около восьми. Рисовать снова я начал только после смерти отца, и то не сразу.
– Тогда как же у тебя получается? Как можно постичь мастерство рисования самоучкой?
– Само собой выходит, – подав плечами, ответил Эдвард. – По-другому объяснить не могу.
– Вот эти, новые, просто чудесны. А невозможность вставить их в рамки и повесить на стену – сущее безобразие!
Представив себе ужас на лице Сары Картер при виде одного из этих рисунков, Абита хихикнула и вынула из стопки еще листок. Этого она раньше не видела. Тут Эдвард изобразил ее спящей: волосы, точно в сказочных грезах, вьются вокруг озаренного лунным светом лица; особо подчеркнуты полные губы и выпуклость полуобнаженной груди…
«Вот красота-то! Какая же красота!» – подумала она, взглянув на Эдварда так, точно видит его впервые. В эту минуту, страстно чертя углем по пергаменту, он сделался просто прекрасен: губы слегка приоткрыты, в глазах огонь…
«По-моему, за всей этой неловкостью прячется романтик».
С этой мыслью Абита показала Эдварду рисунок.
– Ты вправду такой меня видишь?
Муж, покраснев, кивнул.
Озорно улыбнувшись, Абита потянула книзу ворот рубашки, медленно обнажила плечи, а после и грудь.
Эдвард отвел взгляд, уставился на пергамент.
– Мне нравится, Эдвард. А нарисуй меня… вот такой? Пожалуйста.
Не ответив ни слова, Эдвард краешком глаза выглянул из-за пергамента, не спеша, без нажима, принялся рисовать. Но вот уголь в его руке замелькал быстрее, едва ли не с лихорадочной быстротой, устремленный на Абиту взгляд мужа ожил, дыхание участилось, и сердце Абиты тоже застучало куда быстрее.
– Эдвард, похоже, читать я больше не в настроении.
Отложив книгу, она вынула из рук мужа пергамент и карандаш, отложила в сторонку и их, и поцеловала Эдварда в губы.
Казалось, Эдвард на миг растерялся, не зная, что делать, но тут же страстно ответил на поцелуй. Языки их встретились, ладони Эдварда легли на грудь, скользнули к бедрам.
Любя друг друга во мраке, под треск огня в очаге, ни Абита, ни Эдвард даже не заметили пауков – многих дюжин пауков самой разной величины, разом вылезших из укрытий, засеменивших по полу, по потолку. Не заметили они и трех небольших теней, замерших в дальнем углу комнаты, парящих над полом, в ожидании глядя на них.
– Нет, папа, твою ферму я сохраню, – шептал Уоллес, шагая по ступеням, ведущим к роскошному парадному крыльцу особняка лорда Мэнсфилда. – Клянусь тебе, сохраню.
Трижды ударив в дверь увесистым бронзовым молотком, он принялся ждать.
При виде гостя вышедший на стук дворецкий слегка растерялся.
– Мистер Уильямс, сэр… э-э… сегодня я вас не ожидал.
– Да, но мне нужно увидеться с лордом Мэнсфилдом. По срочному делу.
– Хм-м… позвольте, я справлюсь, готов ли он вас принять. Прошу, входите. Можете присесть здесь, в фойе.
В дом Уоллес вошел, однако садиться не стал, а вместо этого зашагал из угла в угол и мельком заглянул в примыкавшую к фойе гостиную. В стенах особняка лорда Мэнсфилда он оказался впервые и от души восхищался бронзовыми дверными ручками, канделябрами, прекрасными живописными полотнами, узорчатыми коврами, изысканной мебелью. Лорд Мэнсфилд тоже был пуританином, однако даже среди пуритан богатство и положение в обществе приносили их обладателям немалые привилегии. Некоторые вовсе считали, что богатство свидетельствует о благоволении Господа, а посему его не только можно, но и до?лжно выставлять напоказ.
– Уоллес… сэр, – окликнул его дворецкий, – лорд Мэнсфилд примет вас в кабинете. Прошу, ступайте со мной.
Проводив Уоллеса до конца коридора, дворецкий распахнул перед ним одну из дверей.
– Можете войти.
Переступив порог, Уоллес увидел перед собой трех человек в элегантных покойных креслах. Все трое дымили трубками так, что от дыма в кабинете было не продохнуть. Ноздри защекотал аромат табака. Собравшиеся оживленно беседовали, и потому Уоллесу оставалось только стоять да ждать. Наконец лорд Мэнсфилд поднял на него взгляд.
– А, Уоллес! Входи, входи. С мировым судьей Уотсоном ты, если не ошибаюсь, знаком?
Невысокий, пухленький человек средних лет, в напудренном парике, разодетый с иголочки, оглянулся на дверь и кивнул Уоллесу.
– Действительно, встречаться нам доводилось, – кивнув в ответ, подтвердил Уоллес.
– А это его помощник, капитан Джон Мур.
Суровый на вид, темноглазый, с ног до головы в черном, капитан смерил Уоллеса испытующим взглядом. Из-за его широкого кожаного пояса торчала рукоять кремневого пистолета, а рядом, прислоненная к подлокотнику кресла, стояла шпага в ножнах.
– Не имел удовольствия.
– Капитан, это Уоллес Уильямс. У нас с ним кое-какие совместные дела. Уоллес – сын Натаниэля Уильямса. Того самого Натаниэля Уильямса, одного из основателей Саттона.
– Ну, кто такой Натаниэль Уильямс, мне напоминать ни к чему, – сказал Мур, поднимаясь и протягивая Уоллесу руку. – Искренне рад знакомству. Я бился плечом к плечу с вашим отцом, когда был совсем еще молод.
Оба обменялись рукопожатием.
– Да, – подтвердил лорд Мэнсфилд, – если бы не отец Уоллеса, как знать, удалось бы мне сохранить при себе вот этот прелестный скальп? Ведь это он, Натаниэль, подставил мне плечо в тот день, при Ферри-Пойнт, когда я получил стрелу в бедро, вот сюда! Вместе мы кое-как доковыляли до форта Сэйбрук, а эти растреклятые краснокожие дикари не оставляли нас в покое всю дорогу. Твой отец, Уоллес, был замечательным, на редкость замечательным человеком.
– Благодарю вас, сэр. Услышать такое от вас дорого стоит. Вы же понимаете, что он для меня значил.
– Верно, верно, всем нам весьма его не хватает. Ну, а теперь говори, с чем пожаловал? Судя по выражению лица, новости – так себе?
Уоллес сокрушенно вздохнул.
– Вижу, я не ошибся, – заметил лорд Мэнсфилд. – Что ж, присаживайся и расскажи, каковы наши дела.
– С сожалением вынужден сообщить: вся загвоздка в жене брата, Абите. Я изложил Эдварду ваше справедливое, великодушное предложение, и он, несомненно, не стал бы артачиться, сделал бы все, что от него требуется, как обычно. Как всегда. Однако его супруга продолжает совать нос в наши дела, при всяком удобном случае вбивает между мною и братом клин. Она-то и подучила его отвергнуть ваши условия.
– Что? Баба? – удивился судья Уотсон, впервые нарушив молчание. – Так отчего же ты сразу преподобным на нее не донес?
– Следовало, но брат упросил не делать этого, и я обещал дать ей еще один шанс, – пояснил Уоллес, покачав головой. – Сам же теперь и жалею. Брат… он умом не силен, вот она этим и пользуется, настраивает Эдварда против меня.
– Добрая ты душа, Уоллес, – сказал лорд Мэнсфилд. – Как о брате заботишься… Я понимаю: родная кровь, но вспомни не только об Эдварде, вспомни об интересах каждого. Тебе и о собственной семье позаботиться нужно, а он загоняет тебя в тупик. Хочешь не хочешь, придется тебе пойти к преподобному Картеру. Преподобный Абите этаких выходок с рук не спустит, и Эдварда, я уверен, вразумит непременно.
Уоллес нерешительно кашлянул.
– Уже ходил, но… э-э… но эта ведьма вбила в голову Эдварда столько всякого вздора, что он сумел убедить проповедников в своей правоте.
– Что? – ошеломленно выдохнули все трое. – На каком основании? Как это?
Уоллес изложил разговор с проповедниками во всех подробностях, однако недоумение лорда Мэнсфилда с гостями только усилилось.
– Преподобный Картер у меня с давних пор – что заноза в боку, – сказал лорд Мэнсфилд. – Порой он настолько прямолинеен, что не воспринимает истинного смысла наших заповедей во всем его богатстве и широте.
– За деревьями леса не видит, – вставил судья Уотсон.
– Да, именно. В этом и состояла вся суть наших разногласий еще тогда, многие годы назад. Поэтому он и откололся, и поселился там, в Саттоне.
Испустив долгий вздох, лорд Мэнсфилд глубоко затянулся табачным дымом.
– Уоллес, мой долг перед твоим отцом – позаботиться, чтобы ни ты, ни Эдвард не остались без ферм. Выход, для всех приемлемый, несомненно, найдется. К примеру… что, если каждый из нас возьмет на себя часть долга? Я снижу сумму первого платежа, а остальное разделим меж вами двумя. Выплачивайте, скажем, по четвертине от урожая с ваших хозяйств в течение десяти лет, а после оба свободны и ничего никому не должны. Что скажешь?
– На мой взгляд, более чем справедливо, – заметил судья.
