– Это все меняет, – сказал воинам десятский. – Не церемониться с ними!
Слева были две двери, обе вели в библиотеку, обе были открыты. Дими сделал знак, и мальчики разом побежали к ближайшей. Долгоногий Робер и Жан-Люк успели проскочить; других остановили выставленные копья стражников.
– Второй ряд, кругом! – крикнул десятский. – Они заходят сзади.
Робер и Жан выскочили из дальней двери. «Бегите прочь!» – крикнул Дими, но они подбежали с другой стороны и, пока три стражника пытались развернуться с копьями, успели зайти им за спину и перерезать двоим горло. На золотом и алом кровь казалась невероятно красной.
Остальные товарищи Дими, пользуясь временным преимуществом, рванули вперед. Мишель Реми поскользнулся в крови. Стражник ткнул его копьем, наконечник прошел по кожаному дублету. Стражник отвел копье и ударил с размаху. Наконечник вонзился Мишелю под ребра и вышел сзади, перекрестье с орлом осталось прижатым к груди. Мишель упал, даже не вскрикнув.
А вот Ален закричал и, ухватив копье, убившее его брата, выдернул древко из рук стражника. Ален был на полголовы выше воина и одним взмахом кинжала рассек ему шею, чуть не снеся голову напрочь.
В такой тесноте несподручно орудовать копьем. Если бы воины обнажили мечи, то еще могли бы выиграть бой, но они замешкались. Шарль уложил одного, другому Робер отсек правую руку, но когда тот падал, его копье пропороло Леону бедро. Еще один стражник выхватил кинжал и ударил Жан-Люка в грудь; клинок застрял между ребрами, и, когда воин попытался вырвать кинжал, Жан-Люк рухнул на него. Мгновение слышались проклятия и крики, потом оба замолкли. Дими прижал десятского к стене и трижды полоснул кинжалом по горлу, осознав на третьем ударе, что учился у него стрельбе из лука и что это не имеет никакого значения.
У Леона была почти отрезана нога, Жан-Люк и Мишель лежали мертвые. Ален стоял над братом, охраняя тело, с кинжалом в одной руке и мечом стражника в другой.
– Мы пойдем дальше, – сказал ему Дими. – Ты прикрывай наш тыл.
Ален молча кивнул. Глаза его смотрели в одну точку, как у слепого.
– Библиотека пуста, – сказал Робер. – Теперь мы знаем, где он.
Он быстро прошел в конец коридора, где тот сворачивал в западную галерею. Тут его глаза расширились, рука с кинжалом взметнулась так быстро, что за ней было не уследить. В галерее раздался глухой звук и крик, затем звук повторился. Робер повернулся к Дими и Шарлю.
Из его груди торчала арбалетная стрела, и он правой рукой сжимал ее древко. В следующий миг он упал.
Наступила тишина.
Шарль и Дими переглянулись. Шарль сказал: «Нам туда». Дими кивнул, отодвинул Шарля мечом, который забрал у десятника, и шагнул за угол. Шарль тут же встал с ним рядом.
Посреди галереи у занавеса, за которым скрывался выход на потайную лестницу, высилась темная фигура Тертуллиана. На нем был черный кожаный доспех с пластинами белой стали. В руках он твердо и ровно держал взведенный арбалет. Второй арбалетчик распростерся рядом на полу. Дими уже знал, что так лежат убитые, хотя не видел, куда попал брошенный Робером клинок.
– Должен ли я вас убить, молодые люди? – спросил Тертуллиан, и сталь в его голосе была холодна, как сталь его доспеха.
– Ты можешь застрелить лишь одного, – сказал Шарль, – и пусть это буду я.
Он сделал шаг вперед.
– Я убью обоих. Одного застрелю, другого зарублю. Или задушу голыми руками.
Шарль сделал еще шаг, Димитрий – два, чтобы его нагнать. Тертуллиан даже глазом не повел.
Димитрий глянул на занавес, на сводчатый потолок, потом вновь на Тертуллиана.
– Знаю, что не могу тебя убить, – проговорил он на греческом образованного сословия, которого Шарль не понимал. – Но я прошу тебя меня пропустить. Ради льва.
На миг все застыло. Потом Тертуллиан направил арбалет в пол, повернулся и ушел, даже не пожав плечами.
Дими отдернул занавес, ножом отыскал трещину в стене и поднял задвижку. Панель бесшумно отворилась. Дими сделал знак глазами. Шарль кивнул, и они поднялись по лестнице через темноту и затхлый холодный воздух.
Задвижка верхней двери открылась с еле слышным щелчком; панель повернулась.
Лукиан стоял меньше чем в десяти шагах от них по другую сторону заваленного стола; он смотрел в окно на раскинувшуюся внизу Алезию. Теплый воздух из отдушины в полу колыхал его белое одеяние.
Лысая голова повернулась, острый нос наморщился. Лукиан держал на уровне груди двуствольный пистоль. С поразительной скоростью он прицелился и нажал на крючок. Из дула вырвалось пламя.
Голова Шарля раскололась, словно упавшая на мостовую дыня, забрызгав стену у него за спиной.
Димитрий прыгнул; в тот миг, когда его ноги оторвались от пола, он очень явственно видел, как Лукиан вновь прицелился. Второй курок упал с тихим металлическим щелчком. Искры не было. Пистоль не выстрелил.
Дими перескочил через стол, разбрасывая бумаги и чернильницы, и схватил египтянина за грудки. Затылок Лукиана ударился об окно, стекло треснуло; Лукиан застонал в падении и вновь застонал, когда Дими навалился на него сверху. Дими ударил его коленом в пах, потом ругнулся и приставил кинжал к Лукианову горлу.
Лента, державшая очки Лукиана, лопнула, и линзы лежали у него на щеках; карие глаза скосились к носу и моргали.
– Димитрий, ты делаешь мне больно.
Дими чуть не отодвинул нож, но тут же прижал его сильнее, пока под острием не выступила полоска крови.
– Ты… ты убил моего отца?
Лукиан заморгал.
– Истребить род – не такое простое дело, – педантично сообщил он. – После резни остаются выжившие, хуже того, резня порождает слухи о выживших. Изгнание воспитывает узурпаторов. Подкуп действует не всегда – твоего отца было бы не подкупить даже и троном.
– Тогда зачем ты его убил?! – Дими было все равно, сбегутся ли воины на его голос. Ему осталось перерезать лишь одно горло. – Он… он любит твою Империю.
– Он подчинялся Империи, но не любил ее, как не любишь и ты. Однако люди тебя любят. Это общая опасная черта Дук. Потому и был отдан приказ уничтожить род.
– Кто отдал приказ? – Теперь получалось, что Дими должен сбежать, отправиться в далекие края и убить кого-то еще. И он это сделает, даже если потребуется вечность.
– Конкретный эксперимент начался в царствование Иоанна Четвертого Ласкариса.
Это было два века назад.
– Не понимаю! О чем ты? Кто… убил… моего… отца?!
– В некотором смысле, Димитрий, его убил ты.
Дими до боли стиснул зубы.
Лукиан продолжал:
– …или я. Или профессиональный отравитель из Италии. Юлий Цезарь. Солнце Галлии. Слабый кровеносный сосуд. Филипп Дука. Политологи из Александрийского университета, дабы подтвердить теорию группового поведения. Что-либо одно из этого. Все вместе.
Он шумно втянул воздух.
– А меня сгубила неспособность оценить мальчишеское рвение, и тот Дука, про которого я знал, что он самый опасный, потому что самый любимый. И ненадежный пистоль… Димитрий, ты меня когда-нибудь любил хоть немного?
Дими молчал. Теплый воздух поднимался из отдушины гипокауста[20 - Гипокауст – античная система отопления, при которой под полом располагалось пустое пространство, куда попадало тепло из печи и нагревало напольные плиты, а через отдушины распределялось по всему помещению.] с тихим звуком, словно от легкого ветерка.
– Я не хочу подвергаться пыткам, Димитрий. Я видел, как это бывает. И тебе лучше тоже этого избежать. Когда покончишь со мной, перережь себе вены на руках. Не поперек, а по длине. В доброй римской традиции.
Димитрий отодвинулся и поставил колено на грудь Лукиана. Тот не делал попыток вырваться. Дими глянул на лезвие кинжала, на острие, на рукоять.
Лукиан произнес спокойно:
– Тебе это удовольствия не доставит. Я слишком быстро теряю сознание.
Дими провел два быстрых косых надреза в сгибе лукиановых локтей. Египтянин кивнул, потом глаза у него закатились, голова повернулась набок. Кровь у него была жидкая, но такая же красная, как у всех.
Дими прошел через комнату туда, где лежал у открытой панели Шарль.
Они были в одинаковой одежде. Оба черноволосые. Лицо Шарля превратилось в кровавое месиво.
Димитрий стянул с пальцев перстни, бросил кинжал. Нащупал холодный и тяжелый медальон с вороном и снял шнурок через голову.
Это будет первое, на что глянет мать, если она еще жива, а если и нет, то медальон узнает Тертуллиан.
«Да, Тертуллиан, – подумал Дими. – Перс узнает ворона. Даже если Тертуллиан считает меня предателем, он не откажет брату в погребении».
Медленно, аккуратно, слушая, не приближаются ли стражи, Дими встал на колени и отдал Шарлю последнее, что у него оставалось – свое место на небесах.
Покончив с этим, он подошел к окну. Внизу мерцали огни Алезии, слияние рек серебрилось под луной. Очевидно, жители города не поднялись с оружием в руках.
«Значит, василиски спят и не увидят уходящего государя», – подумал он. Распахнул узкое окно, приглушив скрип занавеской, выпрыгнул наружу и затворил раму. Затем двинулся вниз по склону, к городу.
Он знал, где найти лошадь, которой не хватятся до утра. И знал человека в Труа, который нанимает солдат для войны в чужих странах, не задавая лишних вопросов.
Кроме этого он не знал ничего, только, что ему очень холодно.
Глава 3
Флоренция
Цинтия Риччи была не очень пьяна, но, вероятно, пьянее, чем позволительно врачу в присутствии больного. Особенно если больной – самый могущественный властитель в Италии, а врач и ее отец-врач советуют ему воздерживаться от красного вина.
Впрочем, Лоренцо де Медичи, il Magnifico[21 - Великолепный (ит.).], глава банка Медичи и неофициальный правитель Флорентийской республики, уже вряд ли мог заметить, что кто-нибудь пьян. Как и все остальные на вилле Кареджи. Ибо сегодня был последний день лета; завтра мессер Лоренцо и все спутники на его орбите вернутся во флорентийский дворец Медичи. А там придется чуть-чуть больше заниматься делами между пением, танцами, поэзией, философией и вином. Чуть-чуть.
Пол был вымощен белыми и черными плитами в шахматном порядке – Лоренцо любил шахматы. Стены украшали ребристые полуколонны и фриз с музами и сатирами под сводчатым потолком. Бесчисленные свечи – на столе, в стенных канделябрах, в хрустальных люстрах – превращали полночь в ясный день. Двери были распахнуты в ботанический сад Лоренцо – осенние цветы распускались, летние увядали, их запахи сливались в изумительный аромат.
Ночной воздух был необычно свеж, и гости надели самые теплые парчовые и бархатные одеяния – к молчаливой досаде слуг, которым предстояло заново упаковывать все это к отъезду.
Мессер Лоренцо, впрочем, знал, как исправить досадную неприятность. На вертел насадили еще одного барашка, выкатили еще несколько бочонков, и вскоре гостям стало все равно, в сундуках их одежда или на полу (или на каком именно мягком месте, сказал Луиджи Пульчи в импровизированном стихе).
Мессер Пульчи сегодня сиял золотом: бархатный медового цвета дублет, желтые чулки, золоченое кружево на рубахе, золотое ожерелье с топазами. Рядом с ним сидела Лукреция де Медичи, вдовая мать Лоренцо, в багровом и коричневом с огненными опалами в золотистых волосах, и делала вид, будто скандализована поэмой, которую декламировал Пульчи, в то время как сама следила за текстом по книге у нее на коленях. Первые экземпляры нового творения Пульчи, отпечатанного во Флоренции, доставил в Кареджи нарочный; чрезвычайно дорогая пересылка для книжицы, которая продавалась по всей Флоренции за несколько сольдо. Лоренцо презентовал книги сочинителю с большой торжественностью, напомнив, что condotta[22 - (здесь) Контракт (ит.).] на издание гарантирует пятнадцать авторских экземпляров и что ни один Медичи никогда не забывал про малейший пункт договора.
Джулиано, брат Лоренцо, сидел с Гвидобальдо да Монтефельтро; они обсуждали турниры, любовниц и огнестрельное оружие, в произвольной последовательности перескакивая с одного на другое. Джулиано был в шахматном лазурно-алом дублете с золотым английским львом на красном фоне слева, где сердце. Дублет подарил ему английский король Эдуард IV, занявший престол силой оружия и денег из банка Медичи.
Отец Гвидобальдо, Федериго, герцог Урбинский, был одним из лучших итальянских кондотьеров наряду с Франческо Сфорцой и невероятным англичанином Джоном Хоквудом. (Разумеется, невежливо было бы привести это сравнение при младшем Монтефельтро; точно так же Джулиано не надевал дублет с геральдической французской лазурью, если Медичи принимали у себя вечного изгнанника, короля Франции Людовика.) На Гвидобальдо был шелковый дублет, крашенный в технике alessandro – синий с металлическим отливом, усаженный серебряными бляшками, придающими ему поразительное сходство с ламеллярным доспехом.
Кто-то тронул Цинтию за плечо. Рядом с ней, держа кувшин с вином, стоял Марсилио Фичино. Фичино был в длинном белом одеянии; он переводил Платона на латынь для деда Лоренцо и на тосканский для самого Лоренцо, поэтому любил одеваться (по собственным словам) «немного как мессер Платон, немного как жрец» – жрецом он, правда, недолгое время был, – «но в достаточной мере по-флорентийски, чтобы спокойно ходить по улице». Росту он был едва пять футов, очень худой, с большим крючковатым носом; его глаза всегда сверкали весельем, но смотрели отрешенно, иногда очень отрешенно, поскольку Фичино посещали видения Платона, и Граций, и еще более странных сущностей, и он был убежден, что его душа по временам покидает тело.
Он налил вина сперва Цинтии, затем себе. Пальцы у него были длинные и очень изящные. «Ваше здоровье», – произнес он. Они чокнулись кубками и выпили.
Глаза у Фичино расширились, и он ухватился за кончик носа, который окунулся в вино и теперь с него стекали алые капли. Потом похлопал себя по макушке, выставил руку, будто измерял расстояние от пола, и встревоженно произнес:
– Это не может быть мой нос, дотторина Риччи. Это нос куда более крупного человека. – Он взял ее за руку. – Скажите мне, доктор, может ли человек родиться с чужим носом?
Цинтия попыталась сформулировать серьезный ответ, но изо рта у нее вырвался лишь смех, и даже не смех взрослой женщины, а девичье хихиканье. Она взяла кубок обеими руками, глядя, как пляшет в жидкости пламя свечей; смех рвался из нее, словно пузырьки, которые должны всплыть или лопнуть.
Фичино принял трагическую позу.
– Возможно, это знак незаконного рождения, – сказал он и тронул свой нос, действительно очень большой. – Хотя такой ли уж явный знак? Быть может, матушка изменила отцу всего лишь раз или два.
Цинтия чувствовала, что если не захихикает, то умрет. Она отвернулась, ища защиты у хозяина.
Лоренцо де Медичи был в червленой мантии, в разрезах рукавов проглядывал белоснежный шелк. На груди была вышита плоская версия palle – шести красных шаров, составляющих герб Медичи. Он сидел, упершись ногой в край столешницы, и держал на коленях среброструнную лиру.
Лоренцо был нехорош собой – широкое лицо, свернутый набок нос (хоть и не такой крючковатый, как у Фичино), жесткие и прямые черные волосы. Однако в нем чувствовалась сила; он был словно высечен из тосканского камня, а когда говорил, его голос казался рокотом гор.
Или когда пел, как сейчас. Лоренцо подбирал слова для новой карнавальной песни… о планетах на их орбитах вокруг Солнца… По крайней мере, так предполагалось: о ядрах, согретых срединным огнем, о телескопах, нацеленных во тьму, о белом токе зодиакального света. Все карнавальные песни Лоренцо были такие: дерево с привитыми ветвями, льющийся в форму сплав, изысканные шутки с очаровательной претензией на невинность.
А затем он клал на ту же музыку другие слова, о своей жене Клариче, или о серебрящихся в утреннем свете оливах, или о своих сыновьях Пьеро и Джованни, или о последней картине Сандро Боттичелли – и похоть обращалась любовью, а смысл уже не двоился, а множился, как множественна человеческая душа.
Цинтия любила его.
Лоренцо коснулся лиры, на струнах задрожал отраженный свет. Он глядел на Цинтию, склонив голову набок. «Тьфу, холера», – подумала она, гадая, насколько ужасно выглядит.
Цинтия была в зеленом бархатном платье; в скромных разрезах рукавов проглядывала крашенная шафраном шелковая подкладка. Зеленая шапочка и золотая сетка для волос почти болезненно стягивали голову. В свои двадцать два Цинтия была седа как снег – странность, которая привлекала одних и отталкивала других. Вырез, хоть и довольно глубокий, не открывал грудь, на шее висел подарок Лоренцо – тонкое ожерелье из золота и жемчугов с золотой подвеской в виде цветка крокуса.
Подвеска была не цельнозолотая, но знали об этом лишь Цинтия и Лоренцо.
Он глянул на нее и на подвеску:
– Пока ночь не растаяла, дотторина… я должен сделать вам предложение.
Несколько стремительных мыслей пронеслись у Цинтии в голове. Все остальные продолжали свои разговоры, так что услышать мог лишь Марсилио Фичино, однако Фичино был архиплатоником во всем.
Лоренцо открыл рот. Пробили часы. Лоренцо закрыл рот, сморгнул, вновь собрался заговорить, но тут раздался следующий удар часов. С внезапной усмешкой Лоренцо коснулся струн, запрокинул голову и пропел: «Три». Затем сжал руку и продекламировал: «Четыре».
На шестом ударе Цинтия уже хихикала неудержимо, а к двенадцатому все смеялись и хором повторяли за Лоренцо.
– В сад! – воскликнул Лоренцо, когда затих последний удар. Он вскочил. – Скорее! Все за мной!
Смеясь и пошатываясь, гости поднялись из-за стола и вышли в арки.
