Гендельсон закончил молитву, как раз когда костер полыхал вовсю. Я подбросил сухих веток, на остальные сел, чтобы не простудить задницу.
– Бог дал спасение, – сказал он значительно, – Бог дал огонь в ночи…
Я подул на разбитый в кровь палец. Хрен бы он дал, если бы я не лупил столько. Бог дает тем, кто дерется за свое, а лодыри да убогие только в молитвах счастливы.
– Надо понять, где мы, – сказал я.
Он посмотрел по сторонам.
– Мы в лесу, – сказал он важно.
– Да? – спросил я. – Как же я не заметил… Значит, надо понять, куда нас занесло. Пока они дрались, черный ангел теснил белого… и нас вместе с ним куда-то на запад… По крайней мере мне так чудилось. Или мерещилось, не уверен. Все-таки, наверное, чудилось. Но куда-то занесло… Обидно, мы уже были почти над Кернелем!.. Или в его окрестностях.
Огонь красиво и зловеще подсвечивал металл снизу. После того как был потерян плащ и перья со шлема, неприкрытое железо доспехов блестит во всей мужественной красе. Но сам Гендельсон выглядит как толстая злая жаба в панцире.
Я поглядывал на него краем глаза. Странное чувство превосходства закрадывалось в душу. Это его мир, но я, дитя асфальта, все же умею и могу больше. Конечно, я изнежен хорошей пищей, мягкой постелью, но все равно я даже в диких условиях умею больше.
Гендельсон привалился спиной к дереву. Тяжелые веки медленно сползали, закрывая маленькие глазки. Он вздрагивал, старался выглядеть бодро, но эти полчаса ходьбы по ночному лесу, похоже, вычерпали его силы до самого дна.
– Советую заснуть, – сказал я холодно.
– Но… – прохрипел он, – нужна стража…
– Не вам же, бла-а-а-гародному, – сказал я, – да еще и ура-а-а-ажденному, заботиться о таких мелочах? Я посижу, посмотрю за огнем.
– Но я…
Он захрапел, не договорив. Нижняя челюсть отвисла, жирная рожа перекосилась. Толстые губы плямкнули, дунули, словно сгонял муху. Я некоторое время смотрел с отвращением, в воображении пронеслись вереницей картины, как засовываю в эти железные доспехи горящий уголек, мол, из костра им выстрелило, или же из-за спины гаркну: «Беги!», чтобы он сослепу сонный в костер… либо башкой со всей дури вон в тот ствол…
Когда подбрасывал сухие сучья, пламя сразу же оживало, освещенный круг с усилием отодвигал тьму, как цепь омоновцев оттесняет разгневанных демонстрантов, но там, в черноте лесного космоса, чудится хруст веток, осторожные шаги, иногда над головой шелестят невидимые крылья. А может, и не крылья, а просто ночной ветерок шевелит ветви.
Тепло начало проникать в тело. Я ощутил, как расслабляются все мышцы, тело расплывается, как у медузы, веки потяжелели. В темноте блеснули две желтые точки, я не обратил внимания, потом точки приблизились, уже не точки, а желтые огоньки. Похожи на волчьи глаза, только покрупнее, покрупнее…
Дрожь прошла по телу, сон выдуло, как под лопастями мощного вентилятора. Я судорожно пошарил на поясе, молот здесь, только передвинул вместе с поясом взад, я хоть и не танцор вовсе, но мешает.
Желтые глаза словно бы стали ярче. Дрожь пробежала по телу, на меня смотрят неотрывно, злобно, точным прицеливающимся взглядом. Сердце начало колотиться чаще, уже чуть не выпрыгивает. Гендельсон спит, мерзко перекосив рожу, толстые губы скривились, блестит слюна. Сейчас потечет целая река…
Я осторожно снял с пояса молот. Рукоять сразу стала нагреваться. Мне почудилось, что молот даже задвигался от удовольствия, вот щас его метнут, вот покажет свою силушку…
– Жди, – сказал я тихо, – звери любого огня боятся… Не подойдут!
Желтые глаза стали крупнее. И… самое жуткое, не сводя с меня немигающего взгляда, начали раздвигаться в стороны. Дрожа, я вскрикнул и поспешно метнул молот. Глазами держал темное место как раз между глаза, самое убойное место…
Молот унесся с хлопаньем шумно взлетающей утки. В темноте послышался глухой удар, треск. Желтые глаза исчезли. Сверху посыпались листья, сорвался крупный сук и больно ударил по плечу. Потом там же в темноте раздался жуткий треск ломаемого дерева.
Я застыл в ужасе, не зная, куда метнуться. Шум усиливался, к нему добавился треск других деревьев, потом послышался тяжелый удар, словно ночной великан ударил по земле исполинской дубиной. Под ногами подпрыгнуло, и все затихло.
Гендельсон проснулся, сидел бледный, мотал головой, на морде все еще сонная одурь.
– Что?.. Где?.. Когда?
– Не та передача, – огрызнулся я.
– Что?
– Сидите, ваша милость, – ответил я саркастически. – Посторожите, чтобы никто костер не загасил. Без него нас и жабы забодают.
– Жабы?
– Да, жабы. Бывают – рогатые.
Темнота приняла меня только на миг, через пару шагов глаза притерпелись к лунному свету. Я осторожно двинулся вперед, нож в одной руке, молот в другой, осталось только зубы выставить и рычать угрожающе, чтоб боялись: человек идет, разбегайтесь!
Еще три осторожных шага, передо мной свежесломанное дерево. Вот след от молота, вмяло так, что спрессовало древесину на глубину трех ладоней. Дерево не выдержало такого… надпила, сломилось под собственным весом. Хорошо, не рухнуло в нашу сторону, хотя могло бы. Наверное, на ту сторону перетянули ветки.
Я походил вокруг, присматриваясь, где же зверь, которого я так в лоб, неужели промахнулся, этого быть не может, ибо молот, как ракета с самонаводящимся устройством, вильнет за целью, если та скакнет в сторону, вбок или взад…
Ноги мои застыли. Прямо из черноты на меня смотрят желтые глаза. Немигающие, беспощадные. Всего в двух-трех шагах, я даже не успею замахнуться молотом. Я поспешно выставил перед собой нож, да напорется зверюга на узкое лезвие сама… Холод побежал по всему телу. Желтые глаза следят за мной и с другой стороны. Они же и спереди. И сзади.
Тело мое от ужаса превращалось в лед. Ближайшие глаза раздвинулись, поползли в разные стороны. Притерпевшиеся к слабому свету глаза различили серую кору массивного дерева. Два светляка медленно расползались, явно после брачных ритуалов. Другие еще раздумывают, кое-кто колупирует самку, их свет интенсивнее, чем у других…
Ноги мои едва не подломились. Я всхлипнул, кости моего скелета превратились в желе. Я едва доковылял в полнейшем изнеможении до костра, рухнул. На месте морды вельможи была бледная маска, свиные глазки раскрылись широко.
– На вас лица нет, – сказал он тревожно. – Что там было?
– Лесные великаны, – сказал я слабо.
– Великаны… И что?
– Треснулись лбами, – объяснил я. – Сослепу. Темно ведь… вы слышали треск?
– Да.
– Хорошо слышали?
– Я от него проснулся.
– Вот так трещат их лбы, – объяснил я. – Крепкая слоновая кость. Наверное, тоже благородное сословие. Бароны, не иначе. Да вы спите, спите! Пока барин спит, холоп сторожит.
Он блымкнул глазками настороженно, еще не понимая, как это кто-то добровольно признает, что он холоп, ведь в этом мире всякий старается поставить себя выше и знатнее других, посопел, снова уперся спиной в дерево и закрыл глаза.
Я тупо подбрасывал в огонь щепочки, голову не поднимал. Жар от костра обжигал лицо, я предпочту думать, что это жар от огня, чем признаюсь, что обгадился так круто, так мощно. Сейчас все звери в лесу помирают со смеху, катаются на спинах и пересказывают друг другу, как сэр Ричард Длинные Руки обгадился в фигуральном смысле и чуть-чуть не обгадился в реальном.
Гендельсон долго сопел, стонал, ворочался, наконец привстал, долго всматривался в темноту. В ночи на горизонте вспыхивали огни, словно некто запускал бенгальские огни. Я отвернулся, слышно было, как Гендельсон начал было укладываться снова, потом зачем-то встал, сделал от костра осторожный шажок.
– Там, – послышался его голос, – вроде бы ручей…
Я холодно промолчал. Слышно было, как он топчется у огня, затем заговорил снова:
– Сэр Ричард, ручей в той стороне?.. Я запамятовал…
Ага, подумал я злобно, уже «сэр Ричард». Быстро учишься, скотина.
– Ну, – сказал я, – ну и что?
– Я хочу пить, – сказал он. В голосе добавилось вельможности. – У нас пустые фляги…
– Утром напьетесь, – буркнул я.
Он посопел, сказал сварливо:
– Но я хочу сейчас!
– Сэр Гендельсон, – сказал я со злостью, – вы что-то недопонимаете. Или полагаете, что я брошусь к ручью и принесу вам воды?
Я все еще не поворачивался и не видел его лица, но представляю его выражение. Он сопел уже зло, но сдержался, я не слуга, сказал все еще настойчиво, но с просящей ноткой:
– Сэр Ричард, я бы сходил сам… Но вы же сами знаете, что Шабрири на одного сразу же нашлет слепоту.
Я буркнул:
– А на двоих?
– На двоих… – донесся растерянный голос. – Сэр Ричард, вы в самом деле не… не знаете? Не знаете, что Шабрири может отравить воду только для одного, а на двоих у него нет сил?.. Более того, пока дойду до ручья, в темноте может напасть даже Такритейя… а он нападает только на одиночек!.. Если человек идет ночью один, то демоны его видят и могут вредить, если идут двое, то демоны их видят, но вредить не могут, а если идут трое, то демоны их даже не видят!
Я сказал зло:
– Понятно, почему на такие дела посылают по двое! Жаль только, наш ангел этого не знал и сопровождал нас в одиночку. Вдвоем бы они того черного…
Гендельсон молча пошел за мною к ручью. Вода журчала все громче, мы вышли к ручейку, с той стороны трава и обрывистый берег, а здесь чистый белый песок. Лунный свет просвечивал воду насквозь, только у того берега оставалась недобрая тень.
Он опустился на колени и торопливо пил, как свинья, опустив рыло прямо в воду. Я слышал, как в него вливались целые ведра, он хрипел и хрюкал, плямкал, от него пошел пар. Я даже с тенью сочувствия подумал, что этой толстой свинье в самом деле пришлось хреновей, чем мне. И толще, и привык к сидячей жизни, да и доспехи на нем что-то да весят…
– Ну, – поинтересовался я, – наводопоились, сэр Гендельсон?.. Отвести вас обратно в стойло?
Он привстал, отдуваясь, затем с кряхтеньем и немалыми трудами воздел себя на задние конечности. Я прожигал в его спине дыры размером с туннель под Ла-Маншем, но эта тупая скотина ничего не ощутила, добрела к костру и тут же заснула, пуская слюни.
Я опустил в огонь целое бревно, хватит надолго, взял в руку нож и решительно шагнул за оранжевый круг. Вообще-то искать там нечего, но стыд все еще гнездится под шкурой, надо хоть так доказать себе свою безмерную отвагу.
Призрачный лунный свет, серебристый и нереальный, превращает привычный лес во что-то иное, пугающее и таинственное, но я слишком долго жил в благополучном и рациональном мире, чтобы меня пугала темнота, а что ночной город и дневной – две большие разницы, это знают не только в Одессе.
Я вышел на край большой поляны, но дальше не пошел, чтобы не потерять костер из виду. Поляна медленно переходит в пологий холм, там кусты и мелкие деревья. Похоже, юго-восток в той стороне, а умный в гору не пойдет, даже холм постарается обойти…
Я вздрогнул, только сейчас уловив, что слева темнеет не ствол дерева, а отвесная каменная скала. Я бы назвал даже колонной, поставленной среди леса неведомым дизайнером, но, с другой стороны, это не колонна, а все-таки скала, но даже если бы колонну ветры и ливни источили до такой потери формы, то сохранилась с тех времен, когда леса здесь и в помине…
Сердце сжалось, как воочию увидел мраморные развалины прекраснейших дворцов на Капитолийском холме, пасущихся коз на том месте, где Цицерон бросал пламенные речи, увидел, как неграмотный турецкий крестьянин тяжелым молотом разбивает прекраснейшие мраморные статуи работы Фидия и Праксителя, чтобы пережечь мрамор в такую нужную для хозяйства известь…
Сверху донесся странный звук. Я задрал голову, обомлел. На вершине скалы сидит женщина. Я не понял, как она туда залезла, совершенно голая, без каких-либо приспособлений. Скала совершенно отвесная, а сюда в лес надо еще добраться, думаю – не одни сутки, но она сидит в красивой задумчивой позе, эдакая Аленушка у омута. В отличие от простецкой Аленушки каждое движение немыслимо эротично, сиськи смотрят в мою сторону так, что у меня зачесались пальцы от жажды схватиться за них, зад оттопырила, а лицо приподняла и сложила губы бантиком, словно приготовилась взять в рот эскимо.
– Черт, – прошептал я, – это во мне глюкануло, что-то… или как?
Собственный голос показался чужим и хриплым. Я попятился, кто знает, как она туда взобралась, вдруг у нее там крылья вылезут, спина ведь в тени, хрен знает, что у нее там сзади, вдруг крылья не гусиные, как у наших ангелов, а летучемышьи, как у ангелов ненаших?
Деревья сомкнулись, закрыли от меня темную странную скалу. Я торопливо пошел обратно к оранжевому огоньку. Нет, уже стал красным, свежих веточек никто не подбрасывает, вот сейчас приду, набросаю и заставлю себя хоть малость заснуть…
Нога моя замерла в движении. Я задержал дыхание, потом как можно тише присел за кустом. Колени предательски хрустнули, я застыл. Между деревьями мне наперерез медленно бредет, переступая босыми ногами, молодая девушка. Похоже, не всегда ходит голой, ягодицы снежно-белые, как и грудь, а тело все же покрыто легким солнечным загаром. Невысокая, полненькая, с круглым милым лицом, копна волос, с виду настолько мягких и нежных, что смотрятся сплошным золотистым облаком без разделения на пряди.
Впрочем, она не считает себя голой – на ней браслеты на руках и щиколотках, длинные серьги и небольшое ожерелье из крупных жемчужин.
Я уже раскрыл рот, чтобы окликнуть ее, но вдали зашевелилась трава, оттуда выскочило нечто огромное, стремительное, пятнистое. Я сжал рукоять ножа, готовый метнуться навстречу, однако женщина без страха смотрела на огромного зверя. Леопард в три прыжка оказался перед нею, брякнулся на спину, замахал в воздухе всеми четырьмя лапами, стараясь поймать ее за пальцы.
Женщина засмеялась, отмахнулась, леопард вскочил и пошел с нею рядом. Шел он крадучись, припадая к земле, но даже в таком виде его спина выше ее колена.
«Да ну вас к черту», – сказал я себе, сердце колотится, как у зайца в когтях льва. Если бы волк, пусть какой огромный, я бы еще рискнул себя обнаружить, все-таки волк – зверь благородный, привык к дисциплине в стае, к субординации. А эти кошачьи, что ходят сами по себе… Не понимаю этой страсти женщин к кошкам. Это же все предатели до единого! И не слушаются своих хозяев. Захочет меня сожрать – ничего эта красотка сделать не сможет…
Я провожал их взглядом, пока они удалялись по тропинке среди высоких, выгоревших на солнце трав. Белые полушария ягодиц мерно двигаются из стороны в сторону, спина тоже все светлая, словно эта красотка загорает брюхом кверху, попросту накрыв свои могучие сиськи лопухами.
Да, хорошо, что у кошачьих нюх уступает волчьим. Пес бы зачуял, даже простой, не охотничий…
Костер разгорелся хорошо, ярко. От горящего ствола идет хорошее сухое тепло, как от масляного нагревателя. Гендельсон спит, бесстыдно, но, наверно, благородно всхрапывая. Из перекошенного рта слюна все-таки поползла, густая и блестящая, как нескончаемая улитка. Возле его ног расплылась целая лужица.
Я отвернулся, лег возле огня и скорчился, подогнув колени почти к груди и сунув ладони между ног. Не героическая поза, рыцари спят с мечом в недрогнувшей длани, но я ведь не урожденный, а пожалованный, с такой овцы какая рыцарская шерсть…
Глава 8
В глазах сверкало и переливалось, плавали странные чудовища, словно я завис в полупрозрачном желе. Еще не раскрывая глаз, уже чувствовал, что солнце светит прямо через тонкую кожицу век. Сделал усилие, загородился ладонью и лишь тогда с трудом поднял тяжелые веки. Все тело задубело, в плече снова заныло поврежденное мясо. Мучительно хочется есть. Кости за ночь отяжелели, их пропитало свинцовым холодом. Спина моя упирается в ствол могучего дерева… ага, это дуб, ибо под нами россыпи крупных, налитых жизнью желудей, коричневых, блестящих, похожих на пули с округленными кончиками. Значит, припекало, я во сне отполз, а когда огонь начал угасать, мои тупые инстинкты не сообразили подтащить мою задницу обратно.
Гендельсон все еще спит, настоящая свинья под дубом. За ночь отяжелел, обрюзг, морда перепачканная… Правда, у меня вряд ли лучше, но себя не вижу, а эта свинья – вот она. Даже пахнет от нее по-свински, не то обгадился от страха и усилий, не то у него пот такой вонючий. Потому никто нас и не тронул ночью, брезговали подойти близко.
Машинально пощупал амулет на шее, что в прошлый раз сослужил такую хорошую службу на дороге. Но здесь даже если достанет из-под земли целый клад, в лесу он ничего не стоит.
Постанывая от жалости к себе, я потащился в чащу, орешник видно отсюда, а там может оказаться и что-нибудь еще. Нет, ни фига больше не нашел, кроме каких-то ягод. Но я, дитя асфальта, знаю только черешню да клубнику, а все остальное для меня – «волчьи ягоды», которыми вроде бы травятся. Или кайф ловят, не помню.
Гендельсон уже сидел перед черным кругом выгоревшей земли, тупо шевелил прутиком угли. Пепел ссыпался, багровые бока углей слегка вспыхивают, словно внутри этих камней загораются крохотные лампочки. Я положил на землю горку орехов в огромном зеленом листе, размером со слоновье ухо, только еще мясистее, словно выдернул из-под жабы на болоте, а не сдернул со стебля лопуха.
Он поморщился:
– Это… что?
– Орехи, – объяснил я. – Что, вам подают на блюде только очищенными?.. Вот что, Гендельсон…
Он напыжился, ухитрился посмотреть на меня свысока, хотя сидел на камне.
– Сэр Гендельсон! – сказал он надменно. – Можно «ваша милость»… можно «ваше баронство»…
