– А третий? Его семья и сейчас там?
– Джексон Пай, – ответила я. Едва имя сорвалось с языка, я тут же представила ферму. Просторный серый дом, большой ветхий амбар, тут и там сельскохозяйственная техника, желтеют на солнце плоские поля. В неподвижной глади прудов отражается знойное синее небо.
Дэниэл напряженно ждал. Я сказала:
– Третьего звали Джексон Пай. Паи, вообще-то, ближайшие наши соседи. Но судьба у них незавидная.
* * *
После нашего разговора я все время думала о старой мисс Вернон. Вспоминался ее рассказ, который лучше бы забыть. Мисс Вернон, с лошадиными зубами и щетинистым подбородком, – дочь одного из первопоселенцев. В старших классах я ей помогала на огороде. Даже тогда ей на вид было лет сто. Из-за артрита она почти ничего не могла делать, только сидеть на стуле, который я по ее просьбе выносила из кухни, и за мной приглядывать. Это с ее слов, а на самом деле ей просто нужен был собеседник. Я полола, а она рассказывала. Вопреки тому, что я сказала Дэниэлу, далеко не все можно впитать из воздуха, и мисс Вернон я обязана почти всем, что знаю о Вороньем озере.
В тот день она мне рассказывала о детстве, об играх и шалостях. Однажды в начале зимы она с братом и двое Паев-младших – сыновья Джексона Пая – играли на берегу озера. Озеро едва замерзло, и выходить на лед им строго-настрого запретили, но Норман Пай, самый старший, предложил поползать по льду на животе – мол, ничего не будет. И они так и сделали.
– Ох и весело было, – рассказывала мисс Вернон. – Лед под нами трещит, но не ломается, а мы ползаем, как тюлени, на брюхе. До чего же весело! Лед прозрачный, как стекло, аж дно видно. А на дне камушки – яркие, цветные; когда сквозь воду смотришь, совсем не то. Даже рыб и тех видно. И вдруг лед треснул да и сломался под нами, и очутились мы в воде. Холод был адский, но до берега рукой подать, мы сразу и выбрались. Да только Норман домой не пошел. Говорил, так только хуже будет.
Она умолкла, заскрежетала зубами – дескать, конец рассказа, такая была у нее привычка. Минуту спустя я спросила:
– То есть не пошел домой, пока не высох?
Я представила его: весь синий, зубы стучат, коченеет в мокрой одежде, боится отцовской взбучки. Он же старший, с него и спрос.
Мисс Вернон сказала:
– Нет-нет. Он и вовсе домой не пошел.
– То есть совсем?
– Решил пойти вдоль дороги, поймать лесовоз. Больше мы его не видели.
С тех пор эта история меня преследовала не один год. Всю юность я ее вспоминала. Представляла, как бредет по дороге мальчишка – обмахивается руками, спотыкается на льду, ноги немеют от холода. Темнеет. Валит снег.
И страшнее всего было для меня то, что даже в дедовские времена в семье Паев нашелся сын, готовый замерзнуть насмерть, лишь бы не иметь дела с отцом.
4
Тетя Энни приехала два дня спустя после похорон. Без рассказа о тете Энни тут не обойтись – в том, что случилось, она сыграла большую роль. Старшая сестра отца, достойная наследница прабабушки Моррисон, во всем ей под стать. Впервые в жизни она покинула Гаспе, при этом Люк и Мэтт были уже с ней знакомы, родители однажды возили их «домой», а Бо и я видели ее в первый раз.
Она была намного старше отца, низенькая, плотная (притом что отец был высокий и худой) и с огромной пятой точкой (рада, что я ее не унаследовала), но мне сразу почудилось в ней что-то родное, общее с отцом. Замужем она никогда не была. Моя бабушка по отцовской линии умерла несколько лет назад, немногим позже прабабушки Моррисон, и тетя Энни с тех пор вела хозяйство у своего отца и братьев. Думаю, родственники послали к нам ее лишь потому, что дело это им представлялось женским, а детей-то у нее нет, вырваться ей проще, но на самом деле могли быть и другие причины. Вести, с которыми она к нам ехала, – о том, как родные решили распорядиться нашей судьбой, – были невеселые, наверняка мало нашлось охотников такое сообщать.
– Простите, что так задержалась, – сказала она, когда преподобный Митчел нам ее представил (после аварии машины у нас не стало, и он подвез тетю Энни с железнодорожного переезда), – уж больно страна наша велика. Есть в этом доме уборная? Как же без нее! Кейт, ты вылитая мама, повезло же тебе! А это, я так понимаю, Бо. Здравствуй, Бо.
Бо, сидя у Люка на руках, сурово смотрела на нее. А тете Энни хоть бы что. Она сняла шляпку – маленькую, круглую, коричневую, которая была ей вовсе не к лицу – и стала искать, куда бы ее пристроить. Кругом был кавардак, но она будто не замечала. Шляпу она бросила на буфет, где лежал на блюде тусклым полумесяцем одинокий ломтик ветчины. И пригладила волосы.
– Как я выгляжу, чучелом? Наверняка чучелом. Ну да ладно. Покажите мне, где у вас уборная, и можно к делу приступать. Хлопот наверняка невпроворот.
Говорила она бодро, по-деловому, словно просто приехала погостить, а родители в соседней комнате. И правильно, вполне уместно. Наши родители в схожих обстоятельствах вели бы себя так же. Мне она сразу понравилась. Я не понимала, почему у Люка с Мэттом такой встревоженный вид.
– Ну вот, – сказала она через несколько минут, когда вышла из ванной. – Начнем. Который час? Четыре. Отлично. Надо бы нам познакомиться поближе, но это успеется. А пока на очереди неотложное – стряпня, уборка, стирка и так далее. Преподобный Митчел говорит, вы управлялись отлично, но наверняка найдется что-нибудь…
Тетя Энни умолкла. Видно, что-то ее насторожило во взглядах Люка и Мэтта, потому что фразу она так и не закончила. А потом заговорила чуть тише, мягче:
– Знаю, надо нам кое-что обсудить, но, пожалуй, денек-другой это потерпит, да? Сначала разберем папины бумаги, свяжемся с его адвокатом и с банком. И тогда кое-что прояснится, а до этого смысла нет ничего обсуждать. Согласны?
Люк и Мэтт закивали, и оба сразу расслабились, как будто надолго задержали дыхание, а теперь выдохнули.
* * *
Итак, нам выпало несколько дней вольного житья, за это время тетя Энни восстановила порядок, дав Люку и Мэтту передышку. Хуже всего дела обстояли со стиркой, с нее и начала тетя Энни, а потом навела чистоту, потихоньку унесла одежду родителей, разобрала неотвеченные письма, оплатила счета. Все она делала умело и с тактом и не пыталась завоевать нашу любовь. Не сомневаюсь, при ином раскладе мы бы ее полюбили.
В четверг, спустя почти две недели после аварии, тетя Энни вместе с Люком отправилась в город – к папиному адвокату и в банк. Преподобный Митчел их подвез, а Мэтт остался со мной и Бо.
Проводив их, мы спустились к озеру. Я ждала, что Мэтт предложит окунуться, а он постоял, посмотрел, как Бо шлепает по мелководью, и вдруг сказал:
– Может, сходим на пруды?
– А как же Бо? – спросила я.
– И Бо с нами. Пора ее просвещать.
– Она же свалится, – испугалась я. Берега у прудов были обрывистые, не то что у озера. Теперь мне за каждым углом чудилась опасность, я все время боялась. Страх не оставлял меня ни перед сном, ни по утрам.
Но Мэтт отвечал:
– Свалится, куда ж она денется, – правда, Бо? На то и пруды.
Он нес Бо по лесу на плечах, как когда-то меня. Шли мы молча. Во время наших вылазок говорили мы всегда мало, но в этот раз молчание было иным. Прежде мы молчали, потому что понимали друг друга без слов, а сейчас – потому что в нас теснились мысли, которые словами не выразишь.
На пруды мы пришли впервые после смерти родителей, и едва я снова там очутилась, едва мы сбежали вниз по крутому берегу ближнего пруда, ко мне вернулась радость, несмотря ни на что. Первый из прудов мы называли «нашим» – он ближе всех; по одной стороне тянется отмель четыре-пять футов в ширину, глубиной меньше трех футов. Вода там теплая, прозрачная, прудовая живность так и кишит, и видно до самого дна.
Бо, сидя у Мэтта на плечах, оглянулась кругом.
– Там! – крикнула она и указала на воду.
– Сейчас увидишь, кто там водится, Бо, – сказала я. – А мы расскажем, кто как называется.
Я по старой привычке растянулась на животе и уставилась в воду. Головастики, что теснились у кромки воды, прыснули в стороны, едва их накрыла моя тень, но вскоре мало-помалу вернулись. Головастики были уже почти взрослые – с отросшими задними лапками и толстыми куцыми хвостиками. Все лето мы с Мэттом, как и в прошлые годы, наблюдали, как они растут, – с первого дня, едва они зашевелились в прозрачных бусинках-икринках.
Тут и там бесцельно сновали колюшки. Брачный сезон уже миновал, и самок было не отличить от самцов. А в брачный сезон самцы щеголяли нарядом – брюшко красное, спинка серебрится на солнце, глаза отливают бирюзой. Мэтт мне говорил – весной, всего несколько месяцев назад, а кажется, будто в другой жизни, – что у колюшки всю работу берет на себя самец. И гнездо вьет, и за самкой ухаживает, и проветривает гнездо, чтобы икринкам хватало кислорода. Когда вылупляются мальки, охраняет их тоже самец. Если малек отобьется от стаи, самец берет его в рот и возвращает обратно.
– А самка что делает? – спрашивала я у Мэтта.
– Да так, прохлаждается. В гости ходит, болтает с подружками. Самки есть самки.
– Нет, серьезно, Мэтт. Что она делает?
– Не знаю. Отъедается, наверное. Столько икры выметала, нужно силы восстановить.
В тот раз он лежал со мной рядом, подперев руками подбородок, и глядел в воду, и занимало нас обоих одно – крохотный мирок, что был перед нами как на ладони.
А в этот раз я оглянулась на Мэтта. Он застыл в нескольких шагах от воды и смотрел вдаль невидящим взглядом. Бо, сидя у него на плечах, вытянула шею.
– Туда! – сказала она.
Я спросила у Мэтта:
– Что ж ты не подойдешь посмотреть?
– Подойду.
Он поставил на землю Бо, и та заковыляла к воде. Мэтт сказал:
– Ложись, Бо. Ложись, как Кейт, и смотри на рыбок.
Бо взглянула на меня и уселась на корточки со мной рядом. На ней было легкое голубое платьице, а из-под юбки свисал подгузник, и когда она садилась, он доставал до земли, и казалось, будто у нее огромная задница.
– Не умеет Люк подгузники надевать, – сказала я. Тетя Энни вызвалась сама переодевать Бо, но Бо ей не далась, и Люк с Мэттом по-прежнему переодевали ее по очереди.
Мэтт ответил:
– Спасибо на добром слове, подгузник ей надевал я и этим горжусь.
Он улыбнулся, но когда я посмотрела ему в лицо, глаза его не смеялись. Я вдруг поняла, что больше не вижу в нем счастья. Настоящее счастье куда-то ушло, осталась лишь видимость, ради меня. Я поспешно от него отвернулась, уставилась в воду. Тревога и ужас, дремавшие в сердце, проснулись, хлынули наружу потоком. Я, глядя на пруд, постаралась их запереть внутри.
Вскоре Мэтт прилег рядом с Бо, так что она оказалась между нами. И сказал:
– Смотри, какие рыбки, Бо. – Указал на воду, и Бо уставилась на его палец. – Нет, не туда, ты в воду гляди. Видишь, там рыбки?
Бо закричала:
– У-у-у-ух! – Встала и запрыгала, вереща от восторга, и рыбы попрятались, будто их и не было. Бо, перестав скакать, посмотрела в воду, потом, с удивлением, на Мэтта.
– Всех рыбок распугала, – сказал Мэтт.
– Нету рыбок! – крикнула Бо. Она не поверила, расстроилась, личико сморщилось, из глаз покатились слезы.
– Хватит, Бо. Просто не шевелись, и они вернутся.
Бо недоверчиво покосилась на Мэтта, сунула в рот большой палец, но все-таки присела на корточки. Мэтт занимал ее разговором, чтобы она не шумела, и наконец минуту спустя подплыла небольшая колюшка.
– Вот она, – шепнул Мэтт.
И Бо обрадовалась, вскочила, наступила на свисавший до земли подгузник и плюхнулась в воду.
* * *
По дороге домой на железнодорожных путях мы встретили Мэри Пай с полными сумками продуктов. Ферма Паев была сразу за прудами – вообще-то и земля, где находились пруды, принадлежала им, – а по путям до лавки Маклинов идти было ближе, чем по дороге. Мэтт, завидев Мэри, замедлил шаг, и Мэри тоже, а потом и вовсе остановилась, дожидаясь, когда мы подойдем.
– Привет, Мэри, – сказал Мэтт, усадив Бо на плечах поудобнее.
– Привет, – робко отозвалась Мэри. И посмотрела вдаль, в сторону фермы, как будто вот-вот примчится разъяренный отец и задаст ей взбучку. Мама однажды обмолвилась, что из всей этой разнесчастной семейки одна Мэри нормальная, но мне она казалась такой же дерганой, как и все Паи. Была она коренастая, крепкая с виду, хоть и бледная, с ореолом тонких льняных волос и большими испуганными глазами. Мэтт знал ее довольно хорошо – или, во всяком случае, давно. Мэри была на год старше, но Мэтт перепрыгнул через класс, и учились они вместе. И часто видели друг друга, хоть и издали, когда Мэтт работал у ее отца.
В тот день встретились они впервые после похорон и не знали, что друг другу сказать. Я и вовсе не понимала, зачем им вообще разговаривать. Я устала, хотелось домой.
– Бо на рыбалку сходила, – сказал Мэтт, откинув назад голову и ткнувшись макушкой в живот Бо.
Мэри посмотрела на Бо, мокрую до нитки, всю в ряске, и неуверенно улыбнулась. Перевела взгляд на Мэтта, вспыхнула и зачастила:
– Мне… мне так жаль твоих родителей…
– Да, – отозвался Мэтт. – Спасибо.
– Ты… знаешь, что вам теперь делать? Что будет дальше?
– Пока нет. Надо разобраться… – Он замолчал, и даже не глядя на него, я почувствовала, что он кивнул в мою сторону.
– А-а, – вздохнула Мэри. – В общем, мне очень жаль.
Мы постояли еще минутку, Мэри посмотрела на меня, на Бо и рассеянно улыбнулась.
– Ну пока.
Мы зашагали дальше. Я думала: что же будет? Каких бед еще ждать? Чего такого пока не знает Мэтт? Что же случится? Что-то плохое, настолько ужасное, что при мне он не хочет говорить.
Мы дошли до тропки, что вела от насыпи в лес. Как только мы оказались в спасительном сумраке, я решилась спросить. Открыла рот, но страх победил любопытство, и я не смогла вымолвить ни слова. Вслед за языком отнялись и ноги, я застыла столбом. Мэтт обернулся, посмотрел на меня:
– Что-то в туфлю попало?
Я спросила:
– Что она хотела сказать? – У меня вырывались частые, судорожные вздохи.
– Кто – она?
– Мэри. Когда спросила, что дальше будет. О чем это она?
С минуту Мэтт не отвечал. Бо копошилась у него в волосах, брала в горсть пряди и что-то мурлыкала. Рубашка у него была такая же мокрая и зеленая от ряски, как платье у Бо.
Я начала:
– О чем она… – И не договорила, расплакалась, застыв неподвижно, руки по швам. Мэтт поставил на землю Бо, опустился передо мной на колени, взял меня за плечи:
