978-5-00154-832-4
ISBN :Возрастное ограничение : 16
Дата обновления : 14.06.2023
– Брось его, Кейт, пока не поздно, – начинала тетя Вера. – На что он тебе сдался в новом доме? Бери детей и переезжай, а это недоразумение пускай живет как знает.
– Пэт – отец моих девочек, – возражала мама.
– Раз он отец, значит, должен их обеспечивать.
– Он нездоров, Вера.
– Ничего подобного, он просто лодырь.
– Он пытался работать, но не смог.
– Мой Фред говорит, он – позор семьи.
– Извини, Вера, твоего мужа послушать, в Брайтоне половина населения – позор семьи. Так что полегче на поворотах.
Впервые подслушав такой разговор, я вечером долго ворочалась в постели. От тревоги живот разболелся. Как это – переехать, а папу с собой не взять? Я без папы с места не тронусь, не нужен мне никакой новый дом!
Папу я очень любила. Не сомневалась, что он – лучший папа на свете, но порой рядом с папой мне делалось очень-очень тоскливо, прямо до тошноты. Почему – я не знала, а только все внутри, в животе, перекручивалось, как бывает, когда срочно нужно в уборную. Иногда, особенно при дяде Фреде и тете Вере, я себя ощущала взрослой, а папа становился для меня вроде маленького мальчика. Потому что дядю Фреда от собственной важности просто распирало. Купит, бывало, жене бусы или, там, пальто или туфли, а пыжится так, будто целую страну для нее завоевал. Ну и велит: иди к Кейт, покажи обновку. Тетя Вера слушалась мужа, а мама неизменно улыбалась и говорила без тени зависти: «Вот красота, ну просто загляденье!»
Папа тогда выходил из комнаты. Я видела: ему больно, ведь сам он не может купить маме подарок. Будь у него деньги, он бы обязательно купил, тут и сомневаться нечего. И уж мама-то в новом пальто или шляпке была бы покрасивее тети Веры, этой толстухи с жиденькими волосенками и бескровными губами.
Да, хоть они с тетей Верой и родные сестры, а сходства между ними ни на грош. Про маму все говорят, что она прехорошенькая и может любого заполучить, только ей-то нужен папа, и больше никто. Он один, а остальные пусть хоть пропадом пропадут – вот так и не иначе. И я молилась: «Милый Боженька, дражайшая Дева Мария, простите меня, но ведь вы оба и сами знаете, какая гнида этот дядя Фред, так почему бы вам его не раздавить?»
Дядя Фред был похож на помидор, который загнил, еще не дозрев. Физиономия желто-бурая, в бородавках, фу! И я решила: когда он умрет (хорошо бы дядю Фреда вогнала в гроб, предварительно помучив, какая-нибудь ужасная болезнь), я не буду ставить свечку за упокой его души. Я и с Бренды взяла обещание, что она тоже не будет. А вот за песика, раздавленного лошадью молочника, я всегда ставила свечку, хотя мы даже особо не дружили с его хозяевами. Они жили на Карлтон-Хилл через два дома от нас, и однажды их песик угодил под копыта. Когда мне про это сказали, я расхохоталась – ну еще бы, ведь песик-то теперь совсем плоский, что твой блин; а потом мне было очень-очень стыдно. Потому что ужасно ведь окончить свои дни таким образом, правда?
Кроме тети Веры у мамы была еще сестра, тетя Мардж. Ее мужа звали Джоном. Они оба мне очень нравились. Своих детей у тети Мардж и дяди Джона не родилось, и поэтому они баловали нас с Брендой, иногда даже слишком. Тетя Вера однажды назвала тетю Мардж пустоцветом. Я не поняла, что это значит, а мама тете Вере ответила: «Лучше быть пустоцветом, чем исторгнуть кусок урода». Тут уж я догадалась: речь о Малколме, тети-Верином сыне, препротивном типе, из тех, с которыми лучше вообще не пересекаться. Малколм умудрился получить первый приз по плаванию; мама сказала, это удивительно, а я удивилась еще больше, потому что Малколм плавать не умел, я это наверняка знала, сама видела: его однажды спихнули с моста возле Шорхэм-Бич, он плюхнулся в реку Адур, и его пришлось выуживать с лодки, которая как раз там случилась. Тетя Вера потом неделю ему из постели вылезти не разрешала.
За тетей Мардж и дядей Джоном было закреплено место на рынке у вокзала – простой прилавок, с которого они торговали овощами и фруктами. Под Пасху или под Рождество, когда все закупают провизию, они сами не справлялись, и тогда им помогал мой папа, и за это дядя Джон платил ему деньги и еще давал кулек табаку. А по воскресеньям, ближе к вечеру, дядя Джон привозил нам полный ящик овощей и фруктов, правда подпорченных, но еще годных. Мама говорила, если б не Джон и Мардж, мы бы с голоду умерли. Однажды папа не стерпел и выдал: «Я бы этого не допустил, Морин, так и знай», а мама с досады как шарахнет дверью – ба-бах!
Помню, выдался плохой день – мама только и делала, что хлопала дверьми, а потом и говорит:
– У тебя, Морин, три отца, и ни от одного, черт подери, толку нет.
Я не поняла, но переспрашивать не стала. Когда мама в таком настроении – дверьми хлопает, – лучше рот держать на замке. Про себя я думала: где же остальные? Ведь у всех знакомых детей строго по одному папе.
Мысль крепко засела у меня в голове. Каждый вечер, перед тем как заснуть, я прикидывала: кто эти двое других пап? Может, один из них – угольщик? Угольщику я симпатизировала, он ласково щипал меня за щеку, оставляя на коже черное пятнышко. Еще он иногда совал мне мятную пастилку – из тех, что называют друзьями рыбака. Ужас какие они противные на вкус, эти «друзья», но ведь угольщик желал мне добра. Говорил, у него в груди булькает мокрота и пастилки ему помогают. Гм, как-то не хочется иметь папу с мокротой в груди. Может, это не угольщик, а лавочник, мистер Чу? Вряд ли, а то у меня кожа была бы желтоватая, как у него. Старьевщика и молочника я сразу отмела – первый вонял, второй был лопоухий.
Так я переживала и мучилась, но ни с кем своими страхами не делилась. Даже с Брендой. Потому что, если у меня три отца, одному Господу Богу известно, сколько их может быть у Бренды. И не хватало еще ей заморочиться. А вскоре я поняла, что мама имела в виду. Поняла, что это правда – насчет трех отцов.
Первый мой папа был нежный, ласковый, мудрый. Он водил нас с Брендой гулять в парк. С ним мы стояли в полосе прибоя, он держал наши ладошки и учил нас «печь блинчики». Он сочинял истории, чтоб мы сладко спали, дурачился с нами и катал нас на закорках. Второй папа запирался в спальне на целые недели, и никак его было не выманить. Он же кричал по ночам, да так истошно, что мы с Брендой прижимались друг к дружке в постели. Но это бы еще ладно. Третий папа был просто кошмарен. Он хохотал слишком громко, шагал слишком быстро – мы за ним не поспевали. Он однажды подбросил Бренду к потолку. Правда, поймал, но не заметил, не понял, что Бренда перепугалась. Напрасно я кричала «Прекрати!» – броски продолжались и хохот тоже. А потом он расплакался, как маленький, обнял нас до хруста костей и все бормотал: «Простите меня, простите».
Вот что они значили, мамины слова: «У тебя три отца, и ни от одного, черт подери, толку нет».
Глава четвертая
Нас с Брендой воспитывал папа – ну он ведь не мог работать, а маме приходилось убирать в богатых домах. Мы трое были неразлучны. Пока Бренда не подросла, мы сажали ее в коляску и везли к морю. Коляску нам добыл дядя Джон – нашел где-то, вычистил, служила она отлично. Правда, жуть как скрипела, но мы привыкли. Порой на обратном пути я, усталая, тоже в этой коляске устраивалась, а Бренду брала на колени. Вообще, пляж был нашим любимым местом – песка для куличиков сколько угодно, да качели, да горка. Если у папы имелось хоть несколько пенсов, он покупал нам билетики на карусель – железную дорогу, где малышам разрешали звонить в колокольчик. Еще там были два пруда, побольше и поменьше, и тропинка между ними. Мы любили растянуться на земле и наблюдать за крабами. Всегда рядом околачивались мальчишки – ловцы крабов. Привяжут кусочек бекона к ниточке и бросают в воду. Мы таким не занимались – крабы куда милее, когда плавают на свободе. Помню, Бренда шептала им: «Не троньте бекон!»
Но самый лучший пляж был чуть подальше – пройти берегом, залезть на каменную стену и спрыгнуть прямо на гладкие камешки. Особенно здорово, если попадешь во время отлива. Тогда песок блестит под солнцем – отливает золотом и серебром, а вода отступает, да не вся сразу, а какими-то извилистыми ручейками – глядеть не наглядеться. Мы, бывало, разуемся, шлепаем по песку и хихикаем – так щекотно песок скользит между пальцев.
Папа часто рассказывал про свою родную Ирландию, про городок под названием Йол. У папы было девять братьев и сестер, но в Ирландии остались лишь две сестры. Старшая, Мэри, регулярно писала папе, и он читал нам ее письма вслух.
– Остальных по белу свету разметало, по всем четырем сторонам, – говорил папа. – Я сам тянул с отъездом сколько мог. Потому что лучше места, чем Йол, просто нет.
– Вот бы нам с Брендой отправиться в Ирландию, – сказала я.
– Да, это было бы хорошо. Мы бы вместе взобрались на холм.
– На какой холм, папа?
– Город Йол лежит у подножия большого холма. В детстве я частенько забирался на самую вершину. Стою, бывало, и воображаю себя королем – будто у меня и замок есть настоящий, и глядится он в реку Блэкуотер. Никогда мне это занятие не надоедало.
– А почему ты не поедешь в Йол, к тете Мэри?
– Где ж я деньги-то возьму? Ведь надо не просто ехать – надо плыть по Ирландскому морю. А главное, разве я оставлю моих девочек и их маму?
Помню, мне очень-очень захотелось раздобыть денег на билет – чтобы папа снова забрался на холм и взглянул на реку. Такими были для нас долгие летние дни, когда солнце ласкает кожу, а синее небо кажется бескрайним.
Когда наступала осень, мы гуляли в парке. Папа собирал сухие листья, потому что нам с Брендой нравилось прыгнуть на такую вот кучу, да чтобы листва взлетела облаком. Папа, бывало, смотрит, смотрит, а потом возьмет да и сам прыгнет, да еще полные пригоршни листьев захватит и давай их рассыпать над нашими головами. Листья красные, оранжевые, бурые, липнут на пальтишки, застревают в волосах. Возвращались мы в коляске. Дорожка была усыпана листвой так густо, что шороха ее под колесами не заглушал даже фирменный скрип.
Зимой нам нравилось дождаться непогоды, чтоб ветер завывал и дождь хлестал. Тогда мы надевали пальтишки и спешили к морю. Вот это была игра так игра – самая лучшая! Встанем на променаде у самого ограждения, лицом к волнам, за руки возьмемся и ждем. Волна надвигается, сейчас разобьется о железное ограждение, окатит пеной – тут не зевай, отскакивай, желательно с восторженным визгом, и пусть пена попробует дотянется, замочит твои ботинки.
А весной мы отправлялись в Саут-Даунс[2 - Возвышенность в южной Англии. С конца XIX в. является точкой притяжения для туристов, представляет огромный археологический интерес.]. Собирали цветы и бегали в догонялки с неопрятными овцами. По траве коляску везти не будешь – колеса вязнут, и папа нес Бренду на закорках. Так мы поднимались на Дьяволову Дамбу[3 - Англ. Devil’s Dyke – гряда холмов, окружающая долину. Легенда гласит, что это работа дьявола, желавшего прорыть канал к морю и затопить юг Англии в отместку за то, что местные жители приняли христианство.] и смотрели вниз. Перед нами простиралась долина с крошечными деревушками. Налюбовавшись, папа ложился прямо на траву, закуривал, а вскоре и засыпал, а мы с Брендой плели венки из маргариток. Проснувшись и увидев нас в этих венках, папа спрашивал: «А куда подевались мои девочки? Их подменили! Теперь у меня две принцессы-малютки!» Тут мы прыгали ему на грудь, и начиналась потеха – кувырканье и всякая возня.
Так текла наша жизнь. Во всякое время года, во всякую погоду мы находили себе занятие и были счастливы. Ну почти. По большей части. Малютка Бренда хлопот не доставляла, никогда не капризничала. И я наверняка знала: случись папе учудить – Бренду не затошнит, как меня. Потому что Бренда любит его и доверяет ему безоговорочно. В этом смысле она была папе лучшей дочерью, чем я. Моя сестренка еще не доросла до того, чтоб стыдиться папы, – она его просто принимала со всеми особенностями. Что до папы, мне кажется, порой он смотрел на себя моими глазами, а такое не на пользу ни осуждающему, ни осуждаемому. Например, моя неприязнь однажды открылась папе, когда мы поехали с ним кататься на трамвае. Редкое развлечение: папа катал нас, только когда ему удавалось заработать немножко денег у дяди Джона и тети Мардж. Стоило нам с Брендой оказаться в трамвае, мы мчались по лесенке на верхнюю палубу. Неважно, какая погода: с моря дул вечный ветер, и с каким наслаждением мы подставляли ему лица – пусть треплет наши волосы, а мы будем глядеть на роскошные виллы, что, в свою очередь, глядят на море. Для полноты ощущений папа на ходу сочинял истории про обитателей этих вилл.
– Видите, во-он там, в саду, играет маленькая девочка?
Мы округляли глаза:
– И что ты про нее знаешь, папочка?
– На самом деле она – бедная сиротка. Ее приютили богатые тетя с дядей.
– Они ее не обижают, правда, папа?
– Ничуть. Детей у них нет, и они в племяннице души не чают.
– Души не чают, – прошептала Бренда.
Такая у нее была слабость – новые слова и выражения. Бывало, услышит что-нибудь и повторяет потом неделями к месту и не к месту.
Трамвай уже миновал дом с девочкой-сироткой, а я развернулась на сиденье, все смотрела на нее. Вдруг папа позвонил в звонок – сигнал вагоновожатому, чтобы остановился. Никогда раньше мы не выходили в этом месте, среди садов и вилл. Однако я молча помогла Бренде спуститься, а папа вынес коляску.
– Куда мы пойдем, папа?
– Терпение, Морин. Сейчас увидишь.
И папа мне подмигнул. Он почему-то выбрал большущий белоснежный дом. Открыл калитку, вошел и двинулся по подъездной аллее прямо к парадному крыльцу, толкая перед собой коляску. Я семенила следом.
– Что ты задумал, папа? Давай вернемся!
Так я лепетала, просила – да только зря. Меня стало тошнить. С утра папа не являл никаких признаков того, что днем выкинет фортель, и я не волновалась. Думала, сегодня у меня папа как папа. А он, извольте радоваться, катит Бренду в скрипучей коляске прямо к роскошному особняку!
Господи! Он уже на крыльце – в звонок звонит! Правда, никто ему не открывает.
– Папа, пойдем отсюда, – взмолилась я.
В эту секунду дверь отворилась. На пороге, облизываясь, словно его отвлекли от обеда, стоял толстяк – пузо в брюках не помещается, в глазах подозрительность и брезгливость.
Папа коснулся лба, словно приподнимая несуществующую шляпу, и начал:
– Простите за беспокойство, сэр, я лишь хотел поинтересоваться насчет…
У толстяка стало такое выражение физиономии, будто папа только что вылез, как червяк, из-под камня.
– Чего вам?
– Я насчет кукольной колясочки, сэр.
– Кто вы такой вообще? Что вы делаете у меня в саду?
И тут из дома послышался женский голос:
– Кто пришел, Питер?
– Побродяжка какой-то, не иначе из этих, из кочевников[4 - Так называемые «кочевники», или «белые цыгане», по обычаям сходные с цыганами, но этнически к ним не принадлежат. Как и цыгане, «кочевники» вызывают недоверие обывателей, порой заслуженное.]. Спрашивает про кукольную коляску.
– Побродяжка, – прошептала Бренда.
Мне захотелось садануть этого жиртреста прямо в пузо. Мой папа никакой не побродяжка и не кочевник, он ничуть не хуже всяких, которые живут в белых особняках. Нет, папа лучше, гораздо лучше! Я потянула его за полу пальто:
– Папочка, пойдем отсюда!
В это время женщина сама вышла, а толстяк исчез в доме. Женщина заулыбалась. Вроде добрая, подумала я про нее.
– Чем вам помочь?
И голос тоже добрый, и интонация. Папа снова коснулся лба. Мне стало за него стыдно. Зачем он так, ведь перед ним вовсе не королевская особа.
– Я, хозяюшка, заприметил кукольную колясочку в вашей живой изгороди.
Ужас! Какая она папе «хозяюшка»?
– Вот и думаю: а может, колясочка вам без надобности? – продолжал папа. – Коли так, мои дочки оченно были б вам благодарные.
Хоть бы земля разверзлась подо мной! Не нужно мне никакой коляски. Бренда, наоборот, оживилась, глазенки заблестели.
– Колясочка! Для кукол!
Женщина присела на корточки, коснулась Бренди-ной щечки.
– Как тебя зовут?
– Колясочка! – повторила Бренда.
Женщина поднялась и улыбнулась папе:
– Что ж, если вы дадите себе труд извлечь коляску из колючих кустов – она ваша. Пользуйтесь. Все равно я хотела ее выбросить.
– Благодарствуем, хозяюшка.
– Надеюсь, ваши дочки будут с удовольствием катать в ней кукол. Моим племянницам она в свое время очень нравилась. Хорошо, что старая вещь еще послужит.
И мы с папой полезли в ежевичные заросли, не без труда достали коляску. Она была грязная, ее сорняки оплели, а одно колесико держалось на честном слове.
– Ну не прелесть ли, а, девочки? – изрек папа.
– Ну не прелесть ли, – повторила Бренда.
Прелесть, черт ее возьми, подумала я. Денег больше не было, вернуться домой на трамвае нам не светило. И мы начали долгий обратный путь: папа катил Бренду, оглашая окрестности скрипом, а я толкала кукольную коляску, боясь, как бы не отлетело колесико.
Глава пятая
Мы с Брендой думали, всегда так будет: мы трое вместе, игры, прогулки. Но однажды мама сказала:
– Пэт, купи для Морин туфли – со следующего понедельника она идет в школу.
Потрясенный, буквально убитый этой новостью, папа почти на неделю заперся в спальне. Новые туфли мы выбирали с тетей Мардж. Однако в понедельник утром папа вышел – умытый, побритый, одетый подобающим образом – и объявил, что готов отвести меня в школу.
Школа носила имя святой Марии Магдалины, до нее от нашего старого дома на Карлтон-Хилл было совсем недалеко. Бренду мы взяли с собой. Пока шли морским берегом, папа ни слова не проронил. Я тоже молчала. Не потому, что боялась школы, – ничего подобного. Наоборот, я дождаться не могла занятий. Тем более что новенькие туфельки так и сверкали: я то и дело на них косилась, очень довольная. Скоро узнаю много интересных вещей, думала я, и наверняка с кем-нибудь подружусь – это же здорово. Конечно, я люблю папочку и Бренду, только дома мне порой грустно и тревожно и поэтому стыдно. А это тяжело – стыдиться родного отца.
Вот мы пришли. Возле школы уже было полно детей, пап и мам. Некоторые дети ревели в голос или хныкали, жались к родителям. Вот глупые! Их же в школе учить будут, а не вешать!
И тут я подумала: а как же Бренда? Вдруг, пока я буду на занятиях, папу постигнет приступ тоски и он запрется в спальне? Кто тогда присмотрит за моей сестренкой? Или еще хуже – выпадают ведь такие дни, когда папа громко хохочет, а через минуту обливается слезами. Может, маме теперь придется брать Бренду с собой на работу – и, уж наверное, ни одна из богачек, для которых мама убирает комнаты, не обрадуется, увидав у себя в саду скрипучую коляску с чужой девчонкой. Я присела на колени и сказала Бренде:
– Сегодня я иду в школу, но это не на целый день. К ужину я вернусь, мы вместе будем пить чай, слышишь, Бренда?
– В школу, – повторила Бренда.
Тут со школьного крыльца спустилась дама с колокольчиком в руках и принялась трезвонить, командовать громким голосом:
Все книги на сайте предоставены для ознакомления и защищены авторским правом