Прочитав список её имён, я попыталась вспомнить все те, которыми Он называл меня, чтобы выбрать одно. Я, существо, жившее с Ним в симбиозе на протяжении последних шестнадцати лет, теперь должна выбрать (что естественно) одно из имён, которыми называл меня Тот, частью кого я была. Только какое? Некоторые из них были очень личными, не для чужих ушей. Имя, которое Он давал мне, каждый раз зависело от Его настроения, от дня и погоды. Для меня это были лучшие из Его подарков. Он мог выбрать слова из Юрского периода, например, Велоцираптор, или название почти вымершего вида рыб: какой-нибудь Целакант. Мог – названия частиц, скажем, Фотон, или химических элементов – Стронций. Или просто сочетание звуков: Трумф, Флипс, Котор. В основном, это были имена, которые заканчивались на «-ос», но они вовсе не обязательно отличались округлостью, иногда они были квадратными и имели грани, ершистыми или колкими. Некоторые из них мне казались названиями болезней или кличками кошек и собак, но… Так ли это было на самом деле? Например, Ностос. Время от времени Он называл меня Ностос. Мне казалось, что это кличка собаки, больше подходящая для бультерьера или бульдога. Но выяснилось, что по-гречески «ностос» означает «возвращение». Я этого не знала, у меня очень много пробелов в образовании. А может быть, когда-то и знала, но забыла. Помнил ли Он?
В последние дни я вспоминаю имена, которые Он мне давал, и ищу в словарях, значат ли они что-нибудь. Я всегда принимала их как есть, и никогда об этом не задумывалась. Он некоторое время называл меня Кобольд. Мне это нравилось, имя было уютным и согревало. Но так продолжалось довольно долго, и я спросила, что оно значит. «Это гном», – сообщил Он мне. Я начала было жаловаться, что все гномы уродливы. Но на это Он ответил, что гномихи, наоборот, очень красивы. Я даже и не подозревала, что существовал женский вариант гномов, но в конце концов смирилась с этой мыслью, потому что меня очень привлекали всякие подземные царства, и, как и гномам, мне бы понравилось жить с ним под землёй, чувствовать себя защищённой, быть озорным духом, ветерком, который гоняет пыль, игривой маленькой бурей. К своему удивлению, за эти дни я выяснила о гномах ещё кое-что: они являются родственниками греческих сатиров (от греч. «cobalo?»), человекоподобных существ, маленьких и смешливых; сатиры подшучивают над всем и вся и составляют свиту Диониса, одного из любимых богов Кометы.
Мне вспомнились и другие имена, которыми Он меня называл и о значении которых я и не подозревала. Мюон, Эон, Онсра… Мюон (частица, похожая на электрон, она находится в стабильном состоянии всего две миллионных доли секунды), Эон (неизмеримый период времени) – это вполне могли быть слова, выбранные намеренно или удачно подсказанные Его подсознанием (слова, которые Он знал, но уже забыл). Но «Онсра»? Мне кажется, Он никак не мог знать, что «онсра» на одном из языков Южной Азии означает «любить в последний раз». Попал в яблочко! Ах, случай – вот уж кто настоящий сатир!
В конце концов я остановлюсь на последнем имени, которое Он мне дал. Это будет Лот. Оно не имеет ничего общего ни с Лотарией, немецким именем, очень модным много лет назад, ни с Лотос, нимфой, постоянно прятавшейся от Приапа, ни с нежным цветком лотоса. Не связано оно и с библейским Лотом (чья жена превратилась в соляной столб, обернувшись назад), что также вполне могло бы быть. Ни со словом «обормот», одним из любимых, которым Он частенько нас с дочкой называл. Оно происходит от «папалоте[8 - От кат. papallote – мотылёк.]». Несколько дней назад Он крикнул мне: «Папалоте!» И я ответила: «Да, чего?» Конечно, я поняла, что Он звал меня (человек всегда знает, когда его зовёт тот, кто неразрывно связан с ним любовью, поэтому таким людям и не нужны имена).
Скажу ещё раз, я не думаю, что Он выбирал имя по какой-то конкретной причине или помнил точное его значение, а может, и помнил, не знаю. Но в то же время я снова с удивлением обнаруживаю, что «папалоте» по-мексикански означает «звезда»: это воздушный змей (или, как там говорят, «комета»), которого мексиканские дети запускают в небо. Практически сразу, как это обычно и бывало, оно превратилось в Лоте, а затем в Лот. Сокращённая версия служила дольше, несколько дней, до самой смерти. На этот раз мы исчезли раньше имён. Значит, оставим Лот. Потому что, как и воздушные змеи, эта Лот просто обожала, когда ею управляли ловкие руки. Ничто ей так не нравилось, как быть столь талантливо ведомой и знать, что всё произойдёт, как Ему захочется. Грешна.
Что касается Его имени – выбор уже сделан. Я буду звать Его Комета. Это было Его прозвище, когда мы только познакомились. И Ему очень шло. Почему Его звали именно так, понятия не имею. Но могу представить сотню причин: потому что кометы неуловимы. Потому что от них исходит жар. Потому что оставляют после себя длинный светлый след. Потому что кажутся очень лёгкими, легко проходят свой путь, как Он, с Его лептосомным сложением, с телом длинным и стройным, когда смотришь издалека. Потому что, как и прочие небесные тела, Он постоянно вращался по орбите, хотя и оставалось небольшое подозрение, малюсенькая вероятность того, что Он может с неё сойти.
Комета… Траектория движения – непостоянная. Форма – неправильная. Студёный пламень, раскалённый лёд[9 - Первая строка из XVIII сонета Ф. де Кеведо (пер. И. Чежеговой).], как в тех стихах, что он так замечательно читал. Я выбрала это имя для одного из персонажей романа, который сочиняла в последнее время. Само собой, роман так и остался незаконченным. Стоит ли окунаться в озёра фантазии, если тебя внезапно накрывает с головой океан. Но как бы то ни было, это имя Ему подходило. А теперь подходит ещё больше. Ведь кометы, распадаясь на части, проливают звёздные дожди. И кто-то, здесь и сейчас, кромешно тёмной ночью, их ждёт. И они всегда проливаются.
Встаю. Иду посмотреть на спящую дочку. «Пиуликс, Пиуликс», – шепчу я ей. Как всегда, приходится забирать у неё из-под щеки книгу про Астерикса, подаренную отцом. Я прихожу проведать её и называю некоторыми из имён – теми, что вспоминаются в этот момент. Штук двадцать, наверно. А потом возвращаюсь к себе. Снова ложусь. Я провожу дни в неподвижности. На всякий случай. Я уже об этом говорила. По утрам пишу. Себе, другим, пишу по всем имеющимся адресам. Всё утро не отрываюсь от экрана компьютера. Чтобы писать, особо двигаться не надо. Только слегка перебирать пальцами по клавиатуре, как будто играешь какую-то нескончаемую симфонию, приглушённую сурдиной. Я боюсь пошевелиться. Словно передо мной карточный домик, чувствую, что если шевельнусь – Бог знает что может произойти. Таким образом, я почти весь день провожу у экрана компьютера. И так – до возвращения дочки. А вскоре приходит и сестра Кометы, хрупкая, как эльф, лучезарная, как пламя. Дом наполняется радостью: они обе такие весёлые и их веселье заразительно. А потом приходит час, который на долгие недели станет самым желанным. Час, когда я пью Кампари или Джин физ. И наступает приятное притупление чувств, предшествующее ночи, то есть – завершение дня. Конец.
Ночь нежна после кампари. Такие напитки я пила только в отелях, в очень определённых местах. Для того чтобы проснулся аппетит, как принято говорить. Дома мы любили простые напитки: наше пиво, нашу воду, наше вино. Безо всяких изысков, по старинке. И мне нравилось, что в том или ином месте у меня свои предпочтения. Американо[10 - Коктейль, приобретший особую славу благодаря книгам о Джеймсе Бонде.] – для отелей на берегу моря, кампари – для отелей по соседству с монастырём, Джин физ – для ночных баров в Мадриде, каталонская граппа – для дома в деревне. Всему своё место. В конце концов, те, кто меня знают, в курсе, что я всегда следую своим причудам. Или нужно написать «следовала»? Потому что теперь все мои привычки придётся менять. Только вот проблема – где же моя книга с рецептами коктейлей? Я когда-то подарила её Комете, но Он так ею и не воспользовался. Он не любил пить изысканные напитки дома. И уж точно предпочитал хорошую граппу любому коктейлю.
Я прямо завтра куплю себе шейкер, если найду книгу. А не найду – куплю и то, и другое. Вот мне и нашлось дело. Вернее даже два. (Дело, дело!) Дело – это очень важно. Я щёлкаю пультом от телевизора. Всегда думала, что если однажды им завладею, то стану смотреть какие-нибудь чудовищные передачи и погружусь в самые отвратительные дрязги, выставляемые в них напоказ, телемусор, который Он не мог смотреть, не впадая в глубокую депрессию, и который поэтому мы не смотрели. Сейчас я могла бы, но всё равно не смотрю. Мне просто нравится переключать каналы, иногда останавливаться, зависать на чем-то. И я цепляюсь за какую-нибудь фразу или картинку, которые всегда приводят меня к одному и тому же. На сей раз я застряла на «Пурпурной розе Каира».
Показывают ровно тот момент, когда обворожительный мускулистый искатель приключений сходит с экрана и направляется к Лилли, официантке из Нью-Джерси, сидящей в зале; он говорит ей «Сеньорита, вижу, эта картина вам нравится». Смутившись, она оглядывается по сторонам и спрашивает: «Это вы – мне?» Он настаивает: «Вы провели здесь целый день. Уже в пятый раз её смотрите». Она снова спрашивает: «Вы говорите это – мне?»
Бедная Лилли, ей нужно куда-нибудь положить все яйца в подоле, которые она несёт (некоторые она уже положила неудачно). Как школьница-подросток. Когда задаёшь вопрос, школьники-подростки всегда говорят «Это вы мне?», «Мне?». Конечно, тебе, кому ж ещё. Эта Лилли не из тех, кто берёт инициативу в свои руки. Такие женщины всегда меня удивляют. Не то чтобы я была очень инициативная, нет. На самом деле, я не многие свои затеи довожу до конца.
Но они у меня хотя бы есть.
А1
Сеньорита, вижу, эта картина вам нравится
Вечер октября 1987 года. У неё был ужасно грустный день. И планов на этот вечер никаких. Опасное стечение обстоятельств. Она решила отправиться туда, где надеялась встретить Комету. И не сомневалась, что Он окажется там: Комета был человеком привычки, хотя отнюдь не маниакальной, которой мог изменить ради более интересного дела. Зато её привычки были неизменны. Именно потому, что в тот день, вопреки обыкновению, у неё не намечалось никаких обязательных дел, она решилась на этот, по сути, необычный шаг. Пойти увидеть Комету. Это могло оказаться рискованным поступком, одним из тех, что меняют жизнь. Ей было нелегко подойти к Нему. Ведь они почти не были знакомы. Предыдущие встречи, которые можно по пальцам пересчитать, для Него, конечно, ничего не значили. Для неё, наоборот, важным было всё. Любое слово, любой взгляд наделялись тем или иным значением. Это было одним из её излюбленных развлечений. Она уже некоторое время думала о Нём, но они ни разу не разговаривали. Мимолётная встреча прошлой весной («Сеньора, не хотите ли чашечку чая?») позволила ей почувствовать, насколько Он деликатен. С тех пор они виделись на работе, здоровались друг с другом, но не более того.
И сейчас она хотела прочувствовать и другие вещи. Прочувствовать способность Кометы и Его окружения обольстить её опустошённую душу. Поэтому в тот вечер она приняла твёрдое решение зайти туда, чтобы выйти изменившейся. Или не выйти вообще. Она ещё никогда никуда не приходила (даже в университет) с таким амбициозным намерением. В конце концов, это был всего лишь бар. Хотя, если быть точным, это был больше чем бар. Она слышала о нём много раз и шла сгорая от любопытства. Место было особенным, оно притягивало, и по всему чувствовалось, что бар должен стать, как минимум, местной легендой. Платить или не платить за напиток, было неважно, поскольку те двое оригиналов, которые содержали заведение (на грани разорения, но на гребне славы), не придавали значения деньгам. К примеру, они могли пригласить музыканта из Нового Орлеана или из Филадельфии, оплатить ему билет и пребывание в роскошном отеле, но не собрать публику в вечер выступления из-за недостатка рекламы и коммерческой жилки. Она отсутствовала у них настолько же, насколько присутствовали отзывчивость и гостеприимство. Именно поэтому там не платил практически никто, за исключением Кометы, так как Он, по причине своих странных отношений с деньгами, чувствовал необходимость платить всегда и везде, отделываться от денег под любым предлогом, будто это заразный носовой платок или опасная бумажка, от которых надо держаться подальше. Бар был расположен в старой части города, рядом со старинным монастырём. Там были каменные стены, отражавшие рассеянный и тёплый свет, монастырская атмосфера, обострявшая чувства, и облик деревенского дома, превращавшего любовь в более земную и стихийную. В течение долгого (с точки зрения предпринимательства, конечно, чересчур долгого) времени только посвящённые знали об этом баре, таким образом, в нём никогда не было много народу, и это делало его ещё более привлекательным.
В тот вечер, когда она пришла туда, он ещё должен был быть закрыт. Но поскольку Лот понятия не имела, как работают бары, которые обычно открываются в восемь вечера, она распахнула незапертую дверь и проскользнула внутрь. Там было три человека. Фелипе, в роли бармена, ловко протирал посуду своими аристократическими руками, а его прекрасные кошачьи глаза были устремлены вдаль. В роли хозяина – Микел. Он грубовато и добродушно бормотал что-то под музыку и пытался разжечь огонь в печи. В роли клиента, у барной стойки – Комета. Войдя, она увидела Его со спины, в тот момент, когда Он делал знак бармену. Тот сразу же бросил вытирать посуду и поставил, явно уже в сотый раз, пластинку с душераздирающим звуком саксофона, который, казалось, вырывал с неимоверными усилиями каждую ноту из самых недр земли. Это была (она ещё тогда этого не знала) версия «Loverman», которую Чарли Паркер мог бы и не записать, потому что просто не появлялся в студии, а когда туда всё же приехал (точнее, его заставили приехать), то был под таким кайфом, что, казалось, ни за что не сможет сыграть. Но ему, как ни удивительно, удалось записать песню до конца странными рывками, в чём можно убедиться, слушая её. Она получилась такой чудно?й, что пока её записывали, никому и в голову не приходило, что её ждёт успех. Она была не просто чудна?я, она брала за душу. И в результате не только отлично продавалась, но стала точкой отсчёта в истории бибопа.
Однако Лот о версиях «Loverman» не знала ничего. Она знала лишь, что кто-то играл в этих каменных стенах так, будто задыхался. Ей тоже не хватало воздуха, когда она открывала рот, чтобы обратиться к человеку у стойки, поэтому Лот ничего и не говорила, а только смотрела на Него – это она запросто могла делать, потому что Он был погружён в музыку, сосредоточен на звучании нот. Внезапно Он посылал им страстные воздушные поцелуи, а затем вновь меланхолично брал свой бокал и сигарету. И когда мелодия прекращала звучать, опять просил поставить пластинку. И бармен снова ставил её.
Он даже не повернулся, когда она вошла. Однако тот, кто был за бармена, дал Ему знать о присутствии девушки. Тогда Он учтиво поприветствовал её (настолько учтиво, что Лот это показалось отточенным механизмом, позволявшим сдерживать Его вызывающую дерзость, которую иногда она в Нём замечала) и вновь погрузился в музыку. Она подошла поближе и села у стойки на почтительном расстоянии, чтобы не нарушить одиночества, которого Ему, возможно, хотелось. Ведь они не договаривались о встрече. Виделись иногда на работе, где Он в то время появлялся редко. Однако она всё же могла бы влюбиться в Него и там. Но перед этой стойкой, на фоне мелодии «Loverman», в этом мире, где всё виделось через призму кино, на котором были воспитаны девушки её поколения, Он стал для неё самым настоящим персонажем. Героем для будущего романа. То есть намного более живым, а лучше сказать, более реальным, учитывая, насколько сильнее влияют на нас персонажи в сравнении с людьми. Комета часто укрывался здесь, в недрах этого безлюдного бара. Он сидел если не у стойки, то на каменном выступе в тёмном углу, и оттуда, в одиночестве, окутанный клубами дыма, что-то созерцал в тишине. Когда Он устал от «Loverman», зазвучала «A love supreme», но почти сразу музыка прервалась. Тогда Он попросил того, кто был за бармена: «Поставь песню для этой женщины». Нет, «женщина» Он, наверное, не сказал, быть такого не могло, в подобной фразе Он бы никогда не использовал этого слова. Он бы сказал «дама» или «сеньора», и должно быть, так и сделал. Его друг поставил «Sophisticated lady». Наверное, он подумал, что эта песня точно «сработает», что бы там ни должно было «сработать» и какими бы ни были отношения его друга и клиента со вновь прибывшей. Это была известная песня, безупречная в исполнении Билли Холлидей, одна из тех песен, что и в тысячный раз действует на тебя с прежней силой; из тех, что только глухая тетеря может не знать.
После этой лаконичной просьбы Он вновь уставился в пространство. Она видела Его профиль. И потом, когда она будет думать о Нём, может, из-за того, что Он чаще сидел за стойкой, чем за столом, она будет представлять себе Его профиль. И под звучание фразы этой песни, которую Лот слышала в первый раз, а может, и не в первый, но в любом случае к ней впервые прилипла эта фраза «smoking, drinking, never thinking…». Отказ думать, о котором шла речь в этой строчке глубоко поразил Лот. Поначалу она просто засела у неё в голове, как любая другая навязчивая фраза из песни. Но оказалось, что она прекрасно описывала отношение Кометы ко времени, к самому существованию, к отчаянию и горечи размышлений… Для такого человека, как Он, побег от компромиссов, даже кратковременный, ассоциировался лишь с мгновениями, проведёнными за барной стойкой; только этот предлог и мог Ему позволить вкусить блаженства богов и на секунду забыть о больших и малых человеческих преступлениях, которые вызывали в Нём такое отвращение и которые Ему так трудно было изгнать из своей повседневной жизни.
Позже Лот поймёт, что Билли Холлидей советовала никогда не думать именно о будущем («never thinking of future»). Очень кстати, поскольку это был один из самых интересных уроков, которые Лот усвоит от Него: игнорировать будущее с олимпийским спокойствием, концентрироваться на настоящем, всегда более насыщенном, достигать тем самым, как ни парадоксально примирения с будущим, поскольку Он не ограничивал его ни предположениями, ни проектами, ни попытками предугадать. Жить с Ним означало постоянно стоять на страже настоящего.
За примерами далеко ходить не нужно, эта сцена в баре – прекрасное тому подтверждение. Часы идут, а ситуация никак не движется вперёд, в будущее. «Поставь песню для этой дамы», – сказал Он. И всё. И так несколько часов. Но, вообще говоря, Он ей подарил песню. Было ли в этом что-нибудь, кроме учтивости, которой требовал момент? Наверное, нет. Ей оставалось лишь читать Его, как книгу. Будучи писательницей, Лот умела читать мысли. Это то, что объединяет писателей с параноиками. Вот только параноики уверены, что правильно читают мысли, а сочинители романов знают, что могут ошибаться, и действуют на свой страх и риск. Лот попыталась Его прочитать. Правда, сделать это было непросто, особенно в профиль. Да это и в целом было сложно. Сложно, когда Он думал, так как Комета по самой своей природе был мыслитель, и его мысли оказывались слишком отточенными и глубокими для неё, никогда не изучавшей метафизику. Сложно, когда казалось, что Он ни о чём не думает, как в те излюбленные моменты, когда Ему нравилось, как они это называли, «полировать стекло» (стекло бокала, разумеется) – тогда все дневные демоны растворялись в музыке и все страхи человечества притуплялись под уютным покровом ночи. От попыток прочитать его мысли у Лот начинала болеть голова, и в конце концов она решила прекратить это и обратить внимание только на Его поведение, а оно, как светящаяся вывеска, удручающе предупреждало: «Оставьте меня в покое».
Что же делать? Может, светящаяся вывеска совпадала и с Его мыслями тоже. А может, способа добраться до Его мыслей не существовало. Пребывая во власти музыки, Он был неподвластен воздействию каких-либо других раздражителей, и Лот стало ясно – она должна продумать какую-нибудь стратегию, потому что Он точно не стал бы сходить с экрана, чтобы отправиться на её поиски, как искатель приключений Бакстер[11 - Речь идёт о персонаже фильма «Пурпурная роза Каира» – кинокомедии американского режиссёра Вуди Аллена, 1985 г.] – на поиски своей официантки. Лот, конечно, была не против много раз пересматривать один и тот же фильм, но ей (вечно увлечённой будущим) уже захотелось увидеть следующую сцену. Для начала она принялась оценивать желание, которое ненароком могла пробудить в Нём. Она опиралась на некоторые признаки, замеченные при их случайных встречах. Признаков было три, и, по правде говоря, все они выглядели не очень убедительными.
Первый – взгляд. Годом ранее они встретились на работе в обеденный перерыв. Тогда она почти никого не знала, лишь трёх или четырёх коллег, которые позже стали её хорошими подругами. В той части стола, где она сидела, завязался разговор о словах песен. Ей вздумалось отпустить неосторожный комментарий о мачистском содержании и порой жалостливом тоне мексиканских песен, которых вообще-то она слышала довольно мало. Некоторые, лукаво улыбаясь, предупредили её, что она высказала очень рискованное мнение и советовали поостеречься, чтобы оно не дошло до ушей Кометы, если ей не хочется стать жертвой Его острого языка. Тем не менее, именно те, кто её предостерегал от публичного осмеяния, коварно передали её слова на противоположный конец стола, где сидел Он. Услышав их, Он поднялся, готовый к битве с обидчиком, бесчувственным, не знакомым с глубокой поэтичностью мексиканских корридос[12 - Корридо – народная мексиканская баллада.], уапангос[13 - Уапанго – мексиканский танец, сопровождаемый песнями.], стихов Эспарса Отео, Чава Флореса, Чучо Монхе, Мануэля Отона, и рискнувшим высказать подобную мысль. Но оказалось, что этот невежда – женщина. Комета, готовый защитить честь народных поэтов, заметил это, уже подняв было своё благородное и острое копьё. «Ах, так это дама», – сказал Он в высшей степени уважительным тоном, разочарованный из-за невозможности дать бой и обезоруженный подобным недоразумением. Однако Он превозмог смущение, внимательно посмотрел прямо в глаза Лот своим тёмным взглядом, который никогда не отводил, поднял бокал и запел роскошным баритоном.
Чтобы доказать, что мексиканцы не грубые мужланы и конечно же не делают из себя жертв, Он пропел строфу из «La chancla[14 - La chancla – (исп.) шлёпанец, тапочка.]». Исполнил ещё несколько стихов, чтобы продемонстрировать ей скрытый в них юмор. И наконец, чтобы показать, что за кажущимся мачизмом прячется бесконечная нежность, он спел «La casita[15 - La casita – (исп.) домик.]» («tiene en el frente unas parras / donde cantan las cigarras / y se hace polvito el sol[16 - «Виноград обвивает фасад, / там поёт стайка цикад / и плавится солнце…»]»). Он не допел её, закончив на словах: «Pues con todo y que es bonita / que es muy chula mi casita / siento al verla un no sе quе… / Me he metido en la cabeza / que hay all? mucha tristeza /…creo que porque falta ustе[17 - «И хотя он такой красивый, / такой уютный, мой домишко, / как увижу его, не пойму что со мной… / Мне все кажется, / что в нём царит грусть /…Думаю, оттого, что там нет тебя».]».
После чего, продемонстрировав ей всё, что Он хотел продемонстрировать, Комета отвёл глаза и опустился на стул. Лот всё ещё сидела с раскрытым от удивления ртом, когда Он вернулся к оживлённой беседе с соседями по столу и явно забыл про неё. В последнем она была настолько уверена, что, если подумать, то этот признак можно было расценивать как не значивший ничего.
Второй признак: учтивость. На работе Он говорил с ней очень учтиво. Но так Он говорил со всеми. С другой стороны, она давала Ему мало поводов для общения. Избегала Его. Он её пугал. Она была уверена, что с ним можно было говорить только о метафизике, кантатах Баха, фрактальной теории или о чём-то таком ещё. Или – о кухне и футболе, темах, в которых она была полным профаном. Изо всех возможных тем самой доступной ей показалась первая, и она втайне начала читать «Критику чистого разума» в надежде на то, что однажды сможет заговорить с Ним. Но как-то утром, на работе она стала свидетелем одной сцены, которая заставила её раскрыть рот от удивления. Одна коллега, сидя рядом с Кометой, рассказывала Ему (с кучей никому не интересных деталей) о том, как потеряла серёжку. Рассказ сопровождался подробнейшим описанием самого украшения. Девушка объясняла, где потеряла её (дома). Как потом попросила своего парня, чтобы он помог найти серёжку. Она также не поскупилась на прямую речь, которую женщины обычно используют, чтобы рассказать о чём-то: «Пере, помоги мне найти серёжку», – сказала я ему. «Ну конечно! Заняться мне больше нечем!» – ответил он мне. Она сообщила, что ответила ему: «Я говорю, что она, наверно, где-то здесь, дома». Она рассказала Ему также, как описывала своему парню эту серёжку (снова со всеми подробностями). Рассказала о каждом уголке, в котором они её искали. И о том, как наконец она нашла пропажу. После этой истории, рассказанной так занудно, коллега ещё и вынула серёжку из уха, чтобы Комета смог её детально рассмотреть. Лот, которая не представляла себе, что могло бы ещё менее заинтересовать Комету, чем серёжки, не верила своим глазам. В довершение ко всему, девушка окончила свой рассказ совершенно банальными рассуждениями на тему случайностей (она осмелилась рассуждать с Ним о случайностях!). Но её рассуждения оказались кстати, поскольку сила случайностей была так велика, что через неделю… она потеряла другую серёжку! И снова принялась рассказывать, так же подробно и с тем же занудством. А Он внимательно смотрел на неё, открыто и дружелюбно, безо всякой угрозы, и тщательно скрывал намерение её задушить. Но может, у Него вовсе и не было такого намерения! Терпение, которое Он проявил, превзошло все ожидания Лот от темперамента этого мужчины. Таким образом, она открыла для себя, что не стоило читать Канта, чтобы заговорить с Кометой, что с ним можно побеседовать и о тривиальных вещах, не вызывая при этом желания сбежать. Тот случай Лот расценила как благое предзнаменование, как добрый знак. Как минимум, Он будет с ней вежливым (почти наверняка).
Третий признак: чашка чая. Эта сцена случилась намного позже двух предыдущих. Как-то весной, после обеда с коллегами, она чувствовала себя неважно и, прежде чем пойти домой, захотела выпить с Ним кофе. Первый бар, в который они направились, оказался закрыт, во втором было слишком много народу, так что в конце концов они поднялись к Нему домой, и Он заварил чай. Кофе у Него не было. Лот чай не любила, но ей понравилось, что чай любил Он. Ей нравились люди, которые пили чай, всегда более спокойные и созерцательные, чем любители кофе. В тот день чай ей даже понравился. Так происходило потом и со многими другими вещами, вкус которых она никогда не смогла бы оценить, не будь Его. Она была очень уставшей и решила рассказать Ему, почему её сердце было разбито. «Это из-за свадьбы», – сказала она. (Теперь она знала, что с ним можно было говорить о серёжках, а «серёжки» и «свадьба» были для неё вещами одного порядка). Он вначале не понял. Конечно, на работе Он слышал, что она вот-вот выйдет замуж, но наверняка забыл об этом. Разумеется, разговоры про «свадьбы и серёжки» влетали Ему в одно ухо и вылетали из другого. Тогда она объяснила, что у неё стали появляться сомнения, ужасные и губительные. Она сказала, что ни в чём уже не уверена. Что каждый день говорит своему будущему мужу: «Я убеждена, что ни черта у нас не получится». Она подробно пересказала Ему все их разговоры и добавила, что готовится к свадьбе без особого желания. И что из этого ничего хорошего выйти не могло. (Единственное, что ей точно удалось, это окончательно расстроить её будущего мужа, убедившегося, что она права, и отказавшегося от матримониальных планов). «Не знаю, зачем я говорю ему все эти вещи и рисую всё в чёрном цвете», – сказала она Комете, который долго хранил молчание и наконец спросил с обезоруживающей простотой:
– Так ты любишь его или нет?
– Всё не так просто… – ответила она. – Вначале он мне так понравился, что я решила влюбить его в себя, чтобы влюбиться потом самой (чем раньше, тем лучше), и он и правда влюбился. А потом, когда настала моя очередь, что-то пошло не так… У меня не получалось влюбиться, как я задумала, не получалось любить его, как я себе это представляла, но я упорствовала. Кроме того, он обладал всеми качествами мужчины, достойного любви, но чем больше я старалась, тем хуже у меня выходило… Я хочу полюбить его, больше всего на свете, но не могу. Он говорит, что если я не могу, то лучше нам расстаться. Но я и этого не могу.
Комета снова налил себе чаю и сказал:
– Вы, женщины, – очень странные существа. (В таких фразах Он никогда не говорил «дамы»).
Она продолжала:
– И вот я думаю: ведь это не Абсолютная Любовь, если она полна сомнений с самого начала, правда?.. Значит, это Любовь Относительная, совсем обычная… но не Абсолютная, нет. – Она сделала паузу в надежде на то, что понятия «относительного» и «абсолютного» вызовут у Него философский интерес, и тогда Он, возможно, скажет что-то более определённое. Но не тут-то было, Он остался верен своей привычке всегда спрашивать о том, что собеседнику казалось само собой разумеющимся, и поинтересовался:
– И что же такое абсолютная любовь?
Лот всегда была готова говорить на эту тему. И сейчас она могла бы рассказать много чего, но вспомнила «Вечный сон» и сказала:
– Это то, что всё устраивает как надо. То, что заставляет исчезнуть всех твоих демонов… Не потому что их больше нет, а потому, что ты перестаёшь видеть их… То, что сводит на нет все твои тревоги, не потому что они перестают существовать, а потому, что больше тебя не тревожат… Она всё исправляет, абсолютная любовь. Помнишь последние слова, которыми Марлоу и Вивьен обмениваются в «Вечном сне»?
Надо же, Он не помнил. И это при том, что после Джона Вейна Богарт был его самым любимым актёром, а Бэколл – самой любимой женщиной из всех. Несмотря на то, что смотрел этот фильм сотню раз, Комета никогда не мог вспомнить что-то специально, или когда его просили, а только если это само приходило ему в голову.
– Так вот, когда Марлоу уже закончил расследование и готов уйти, она спрашивает его: «А как же я?» Он говорит: «Ну… а что с тобой такое?» И она ему отвечает: «Ничего, в чём ты не мог бы помочь». Понимаешь?
Он улыбнулся, возможно – простодушной импульсивности Лот.
– Эта мысль меня вдохновляет, – продолжала она. – Любовь-симбиоз. Когда есть тот, рядом с кем тебе больше ничего не нужно. Мне претит принцип «справляйся сам», «гармония в тебе самом» и так далее. Полная чушь! Вот уж нет! Это же потрясающе – найти мужчину, или женщину, кого угодно, кто тебя исправит, развлечёт и изменит. Разве это не здорово: жить благодаря другому человеку, а не самому себе, уже сидящему у себя же в печёнках? Человеку, с которым можно жить в тесном симбиозе, как рыба-прилипала и акула?
Она вдруг подумала, что симбиоз предполагает выгоду для обоих его участников, и засомневалась, может ли акула получить какую-нибудь пользу от рыбы-прилипалы. Она хотела было привести другой пример, но не нашла ничего подходящего и продолжила:
– И наконец, меня вдохновляет само понятие абсолютной любви. Правда, я могла бы полностью довериться только тому мужчине, который постоянно подпитывал бы мою душу, у которого были бы неисчерпаемые ресурсы… А для чего ещё нужен мужчина, если не для того, чтобы пользоваться его ресурсами? Я всегда буду искать именно это. А если такой любви не существует, тем лучше: продолжу свои поиски, мне нравится искать. Но… Что если она существует? Чёрт возьми! Да об этом поют во всех песнях, об этом говорят все произведения искусства, большие и маленькие. Что же они – врут?
После такой вдохновенной речи она сделала паузу. Но Он в ответ ничего не говорил. Ни что такая любовь существует, ни – что не существует. Ничего. И тем не менее, в тот самый вечер, Он начал приводить в порядок её душу. Как? Понятия не имею. Что он сказал такого, что уже поправил в ней, как минимум, в тот вечер? Возможно, после этой неожиданной исповеди (неожиданной для Него, поскольку они были едва знакомы) Он должен был сказать ей что-то. Но на самом деле, единственная фраза, которую она помнит:
– Ещё чаю?
* * *
Они выпили чаю. Она почувствовала себя окутанной невероятной душевностью, хотя они почти не прикасались друг к другу и Он почти ничего не говорил. Но Лот поцеловала Его в губы, её удивило, до чего они мягкие, потом они обнялись и попрощались. Она чувствовала себя так, будто Он сказал что-то вдохновляющее или дал какой-то важный совет. Но Он ничего не сказал, ничего не сделал! Вскоре она поняла, что это было одной из странных способностей Кометы. Часто Его друзья вспоминали: Он «помог нам в критический момент», «дал неоценимый совет». Но… Как он это делал? Трудно сказать. Почему простые фразы в его устах становились такими мудрыми? Был ли тому виной его глубокий и низкий баритон? Происходило ли это из-за того, что думать, говорить и действовать было для него одним и тем же? Или из-за того, что он толком-то и не давал советы, не высказывал своё мнение, но время от времени говорил что-то такое, что могло сразить тебя наповал? Было ли это из-за того, что Комета никогда ничего ни от кого не хотел, и таким образом собеседник чувствовал к себе глубочайшее уважение, порой чрезмерное, и чувствовал свободу? Почему так происходило? Она ещё не знала.
Тем вечером, вспомнив о трёх признаках, Лот сделала любопытное открытие. Осенью 87-го ей было двадцать семь лет, но она уже пережила продолжительные и бурные романы и ощущала себя очень старой и опытной. Впервые она смутно поняла, почему простые и влюблённые в неё мужчины в конце концов будили в ней какую-то жестокость, а иногда и несвойственную ей словесную агрессию, разрушительную силу, которая её даже пугала, энергию протеста, которая делала абсолютно несчастной и её, и этих мужчин. Она начала догадываться, что была не готова отдавать свою любовь взамен (всего лишь) любви и горстки стандартных достоинств. Что не знала, что делать с мужчинами, которые приходили к ней со всей своей любовью на блюдечке, и чувствовала себя из-за этого виноватой. Что она хотела не просто получить от них любовь, а чтобы они сводили её с ума от любви. Её. Ей вспомнилась обложка одной книги, которую она прочла в шестнадцать лет. «Безумная любовь» Андре Бретона. Там, на обложке, было ясное небо и одна фраза, которую она всегда неправильно понимала. «Je te dеsire d'?tre follement aimеe» гласила фраза, «Желаю тебе быть безумно любимой». В шестнадцать лет она не догадалась, чем ей так не понравилась эта фраза. Теперь она это знала: пассивной формой глагола. Она-то хотела отдавать любовь, а не получать её. Она охладевала от одной мысли быть нужной, необходимой, быть объектом обожания. Наоборот, обожать до безумия, чувствовать бесконечную жажду и откладывать её утоление (ненавистное утоление) – вот чего желала она. И поэтому ей нужен был мужчина, не падкий на женщин. Мужчина, которому хватило бы деликатности и умения внушить ей, что в ней не нуждается. Мужчина, который никогда бы не ждал встречи с ней, потому что ему хватало того, что есть. Мужчина, который, хоть у него не было ничего, не нуждался ни в чём. Мужчина, готовый ставить свою свободу превыше всего, даже превыше неё. То есть, одним словом, тот, кого она, сама того не зная, всегда искала: кто-то, кто в ней не нуждался.
Таким мужчиной оказался Он.
Он.
«Не так-то просто найти мужчину, в котором всё есть», – подумала она. «Или лучше сказать, не так-то просто найти мужчину, который, имея всё, не предпочёл бы пренебречь тобой».
Её сбивали с толку стереотипы того времени. Стереотипы того времени утверждали, что современные женщины хотят иметь внимательных мужчин, мужчин, которые готовы совместно принимать решения, разделять ответственность, дела и обязанности… И она, поскольку ещё не была женщиной в возрасте, думала, что она современная женщина и верила в это. Но нет, на самом деле она была не такой. Для чего ей нужен был мужчина, готовый совместно принимать решения? Ничто не казалось ей столь отвратительным, как искать консенсус в банальных повседневных вещах. Ей совсем не хотелось выполнять совместно обязанности, скорее наоборот, распределить и разделить их в зависимости от способностей и умений обоих. И ещё меньше ей хотелось, чтобы её мужчина был чрезмерно внимателен, чтобы помнил о её дне рождения и оказывал знаки внимания. На самом деле, они её очень раздражали. Наверное, это было наследственное. С самого детства она помнила, как её родители стояли перед витриной одного ювелирного магазина. Её мама восхищённо высказалась по поводу одного кольца с бриллиантами, выставленного там. Тогда отец ей ответил: «Возможно, я когда-нибудь смогу купить его тебе». «Ни в коем случае, – ответила она, – я совсем не капризна: если ты и решишь подарить мне что-то, предпочитаю, чтобы это были земли». Маме Лот тоже не нравились знаки внимания.
Что касается Лот, ей не нужны были ни земли, ни бриллианты. Она принадлежала к тому поколению, которому не довелось пережить голод и которое мало ценило материальные блага (это было своего рода небольшое отступление в непрерывной смене поколений, как если бы это была ошибка, тотчас исправленная). Но для неё приоритетом всегда оставались духовные ценности, а не практические и приземлённые. То, что она искала в мужчине, было гораздо более сложным. Он должен был иметь роскошный внутренний мир. Особенную внутреннюю атмосферу, которая могла бы захватить её и которой он мог бы поделиться. Это и было то, что она искала.
* * *
Но мы по-прежнему за барной стойкой. Уже два часа ночи, и, похоже, других посетителей сегодня уже не будет. Возможно, с улицы кажется, что бар закрыт. Не исключено, что они просто забыли открыть наружную деревянную дверь, через которую она и пробралась, когда ещё было слишком рано, чтобы открывать. Она сломала себе голову, думая о том, как вести себя, чтобы остаться с Ним, не спрашивая разрешения. Это сложно. Она всегда была очень сдержанна, когда влюблялась. У неё есть мать – да, та самая, которой не нужны были бриллианты, та самая, которая хотела разложить яйца по разным корзинам – которая всегда внушала ей, что никогда в жизни нельзя идти за мужчиной. И она не собирается этого делать. В сложившихся условиях кто должен идти за кем, если она не может идти позади, и Он никогда не пойдёт? И если всё не так, как же совпасть? Ночь обещает быть непростой. Остаётся только одно решение: оставить всё как есть. Дать случиться тому, что должно случиться. И затем, когда придёт время уйти, что, похоже, произойдёт не скоро, они уйдут вместе, и она пойдёт рядом с Ним. Ни позади, ни впереди.
Да. Они уйдут отсюда вместе, совершенно естественно, без слов. Это осенняя ночь. Их шаги по брусчатке будут раздаваться в тишине улицы, ведущей к Его дому. У Лот возникнет ощущение, что уже на протяжении долгого времени она не дышала чистым воздухом. Они пойдут рука об руку, Комета, глядя на неё с тем удивлением, с каким смотрят на вещи после нескольких выпитых бокалов, как если бы они материализовались перед тобой по волшебству и могли бы исчезнуть в любой момент. Она захочет навсегда остаться в этом городе. Комета ничего не скажет, только будет насвистывать «A love supreme», и будет казаться, что Он не помнит о существовании девушки, идущей рядом. Наверняка в какой-то момент он признаётся ей в вечной любви, но тут же забудет об этом и продолжит идти рядом. Он будет казаться отсутствующим, но не безразличным, не пренебрежительным, не индифферентным, а очень деликатным и по-своему нежным. Лёгким. Она подумает: «Я могла бы исчезнуть, и ничего бы не произошло». «Могла бы уйти, и он никогда бы не позвонил мне». «Могла бы испариться, и Он сказал бы: «О, надо же, как интересно!» – и продолжил бы насвистывать свою песню». Снова и снова Лот будет думать об открытии, которое она сделала днём: «Какой прекрасный способ быть самодостаточным!» – воскликнет она в тишине. И, возможно, именно поэтому, ей захочется остаться и следовать за Ним куда угодно, в ад, если потребуется. И она продолжит идти рядом, пребывая в спокойной уверенности, что вместе они точно куда-нибудь придут.
Б1
Это вы мне?
Дождливая пятница, осень 2003 года. Всю ту неделю мне не даёт покоя одна и та же фраза («У меня предчувствие»), как привязчивая песня, которая незаметно проникает в голову и от которой не отделаться, и ты стараешься изо всех сил случайно не запеть её. Так и я старалась не произносить эту фразу. «У меня предчувствие», – могла бы я говорить каждый день на той неделе. Но не сказала. И к лучшему. Всё равно не поможет. Я не сделала этого, во-первых, из суеверности, а во-вторых, из деликатности: нельзя такое говорить в присутствии человека, которого нехорошее предчувствие касается. Это и плохая примета, и неэтично. Так что никто дома не произнёс эту фразу – ни в понедельник, ни во вторник, ни в среду, ни в четверг. Неделя заканчивается сегодня, в пятницу. Сегодня эта фраза неожиданно приобретёт ошеломительный смысл.
Дождливая пятница, осень 2003 года. Шестнадцатая осень с момента нашей первой встречи в баре. В баре, повидавшем всякое за долгие годы. Два совладельца закрыли его и уехали работать за границу. А потом умерли. Ф., которому было немного за тридцать, попал в аварию за два месяца до рождения первенца. Той ночью он возвращался с долгой, полной задушевных разговоров встречи с М. – другом и бывшим напарником, которому в пятьдесят лет диагностировали рак без шанса на излечение. Первоначальное очарование этого места исчезло вместе с ними. Недавно ещё один наш друг выкупил его, восстановив в первоначальном блеске. Но мы наведываемся туда не часто. Мы никогда никуда не ходим по ночам. Только днём.
Странная и выматывающая неделя. Уже некоторое время назад у Него начались непонятные боли и жжение, не связанные с физической нагрузкой. По Его словам, как будто огонь в плече, который обжигает и тут же проходит. Мы, конечно, пошли к врачу – хорошо, что не пришлось тащить Его силком, потому что Он противится ходить к врачам, всегда противился. «Шейные позвонки», – сказали нам в первый раз, когда во время отпуска пришлось вызвать местную скорую. Поскольку, несмотря на лечение, боль продолжалась и сопровождалась необычными симптомами, несколько дней назад Он пошёл к врачу, которому доверяет. Это один из врачей, славящийся своим умением точно ставить диагноз, и к тому же наш друг. Но медицина – наука не математически точная, и множество мелких нюансов могут привести к ошибке, особенно когда пациент не из тех, кто проводит жизнь, вечно ходя по врачам. Более того, у Него никогда не было симптомов, хоть как-то свидетельствующих о том, что через пару часов его поразит клинок смерти. На самом деле Он всегда был не похож на других – и телом, и духом. Ему сложно идентифицировать боль. Говорит, это потому, что у Него никогда ничего не болело. В детстве – да. Но этого Он уже не помнит. В детстве Он страдал от разных древних, словно взятых из книг болезней, таких как тиф, от которого едва не умер, или этиловая кома, в которую Он впал в возрасте шести месяцев по вине няни, давшей Ему бутылочку с медицинским спиртом вместо минеральной воды. А ещё в юности Он переболел пневмотораксом, о чём вспоминал с большим удовольствием. Вынужденный соблюдать постельный режим, Он непрерывно принимал у себя гостей, вёл глубокомысленные беседы и читал запоем, в то время как Его родители состязались за звание кулинарного гения, готовя для Него изысканные кушанья.
Воспоминания о том времени так дороги Ему (хотя, конечно, бывали и трудные моменты, о чём свидетельствуют письма, которые хранят некоторые Его друзья), что сегодня, если спросишь, кем бы Ему хотелось быть, Он часто отвечает, что его призвание – быть выздоравливающим. Думаю, Он решил так в ранней юности, возможно, прочтя «Волшебную гору[18 - Роман Томаса Манна (1875–1955 гг.), опубликованный в 1924 г.]». Тогда Он и понял, что именно в этом Его главное призвание. Ведь ни в каком другом состоянии невозможно читать, думать и располагать таким количеством свободного времени, не испытывая угрызений совести от того, что пренебрегаешь каким-нибудь ответственным делом. Никакое другое состояние не порождает той удивительной ясности ума, которую даёт мыслящему человеку соприкосновение с болезнью и приближение смерти. В любом случае, период выздоровления поразительно плодотворно послужил Его уму, но больше не повторился. С двадцати лет Он прожил ещё тридцать, не проболев ни единого дня, ни разу не переступив порога врачебного кабинета. Не испытав, по Его собственным словам, ни малейшего недомогания. «Никогда не чувствовал ни малейшей боли». Для меня это так странно, что я всё время сомневаюсь, правильно ли Он оценивает боль. Или у него такой высокий болевой порог, что Он не уделяет своим недомоганиям должного внимания. Или, может, не хочет ими докучать другим.
Это я к тому, что, не имея привычки говорить о физической боли, особенно о своей, Он затрудняется описать её. Поэтому, когда я пытаюсь добиться от Него описания, или когда это пытается сделать врач, Он всё время увиливает и не говорит, насколько плохо себя чувствует. Тем не менее, на этой неделе он постарался найти подходящие слова. «Знаю только, – твердит Он, – что это самое странное ощущение из всех, что у меня были».
– Ты не можешь поточнее? – говорю Ему я. – Как-нибудь определить, что это?
– Что-то раскалённое, – говорит Он.
И вот уже Он говорит, что это длилось лишь несколько секунд, и вот уже хочет сменить тему. Уже готовит ужин, нарезая лук, насвистывая, уже уносится прочь от своего тела со скоростью света: всё прошло, и Он больше не хочет об этом говорить, и чувствует себя, по Его словам, великолепно.
Два года назад, после тридцати лет, прожитых безо всяких врачей, его настиг рак. Точнее говоря, настиг нас: так как Он отлично обходится без тела и занимается лишь духом, то это я занимаюсь подробным анализом количества Его лимфоцитов и лейкоцитов, всех Его болей, о которых Он забывает, кажется, с той же лёгкостью, с какой забывает, по Его собственным словам, всё то, что могло бы ослабить его дух. Эта беда не сделала нас несчастными, вовсе нет. Скорее наоборот: Он, с Его способностью забывать, и я, с моей способностью выхватывать всё самое яркое и достойное внимания, прекрасно прожили эти два года.
Рак, кроме того, был не из тех, что быстро прогрессирует. И к тому же это был не рак лёгких, который разит наповал и обладает высоким процентом смертности, и которого мы боялись, потому что он унёс жизни многих Его родственников. Мне было так страшно, что сейчас, оглядываясь назад, я вижу Его: растерянного, в замешательстве, прозревшего от этой новости и тревожащегося главным образом за нас с дочкой, что очень в Его духе, говорящего себе: «Чёрт, а ведь это серьёзно». И вижу себя, повторяющую Ему с воодушевлением, как будто это хорошая новость: «Но ведь это не лёгкие! Понимаешь? Не лёгкие!» И действительно, это не был рак лёгких. Это был рак ничего. Из тех, что, после того как тебя разрезали сверху донизу, оперировали семь часов подряд и навсегда изменили твой метаболизм, возвращаются в небольшом проценте случаев. Ему было всё равно, что у Него не рак лёгких. А мне нет. И моя эйфория способствовала той радостной атмосфере, которой мы продолжали дышать. И если Он частично утратил радость, то эту утраченную часть ему возмещала я. Рак, которого мы так боялись, всё же обнаружился, и у меня было такое чувство (поскольку это был не рак лёгких), словно нам выпал счастливый билет. То есть, бессмертие.
Его бессмертие (этим словом я называю всего лишь некоторую протяжённость в будущее, не более того), с тех пор как мы познакомились, было единственной волновавшей меня лотереей. Рак, который должен был случиться, – случился. Угроза перестала быть неясной перспективой. Мы столкнулись с болезнью, и все произошло не так, как я себе представляла. Мог, конечно, случиться рак лёгких, но я решила, что его не будет. И точка. Страхи и тревоги работают вот так, иррационально. И если в страхе много от иррационального, то и в бегстве от него – тоже. Просто в таком круговороте переживаний в какой-то момент чувствуешь себя неуязвимым. Ведь ты уже получил свою порцию страданий, а значит, тебя это больше не коснётся. Абсурд, конечно. Но главное, чтобы это работало. Со мной это работало отлично.
Его болезнь научила меня жить настоящим с большей отдачей. Рядом с Ним это умение всегда было необходимо, но мне не хватало последнего штриха, приходящего лишь с опытом: болезнь дала тот импульс, который мне был нужен, чтобы жить всей полнотой мгновения. В первые недели дни полного ужаса чередовались с днями безмерной радости, которую мы бурно праздновали каждый раз, когда узнавали, что всё не так плохо. В одном из рассказов я писала о той красоте, что сопровождает болезнь. Во время нашей болезни красота часто давала о себе знать. Проявлялась самым неожиданным образом. Исходила от друзей, моих и Его. От комиксов «Капитан Молния» – их принёс ему друг, который ревностно хранил сокровища их общего детства, никогда не выбрасывал ничего, что имело к ним отношение, и который с тех пор стал превращаться в щедрого человека. Красота проявлялась и в фантасмагорической ночной поездке в почтовое отделение аэропорта, откуда нужно было срочно отправить биопсию в Бостон (дополнительная услуга по медицинской страховке): из того, что легко могло обернуться ночным кошмаром, родилась красота, и мы, смеясь, ужинали на берегу моря. Красота вновь возникла благодаря незнакомой молодой медсестре, сделавшей ему лучевое обследование (решающее для диагностики опухоли, поскольку отображает метастазы в костях, обычно необратимые, и показывает бесполезность хирургического вмешательства). И зловещая ночь в ожидании результатов обернулась поводом для праздника: через приоткрытую дверь я увидела, как Он обнимает медсестру и оба плачут. Судя по всему, нарушив ритуал исключительной вежливости, Он попросил сообщить Ему что-нибудь заранее, и она, нарушив ритуал молчания, сказала, что не видит следов Чудовища, тогда оба не смогли сдержать эмоций.
И я тоже, выйдя на улицу, дала волю своим чувствам: обняла Его, снова в Него влюбилась. Я влюбляюсь в Него ежесекундно по той или иной причине. На следующий день это было из-за скелета. Мы отправились забрать результаты, уже не волнуясь – благодаря той милой медсестре, – и когда я вынула снимок из конверта, то изумилась изяществу его костей. «Какая красота!» – воскликнула я. И попыталась показать ему: «Не хочешь взглянуть, какой у тебя красивый скелет?» Нет, Он не хотел. Ни малейшего желания рассматривать свой скелет. Но Он был явно доволен. Я сказала: «Поверь, что я немножко разбираюсь в скелетах, и твой – само изящество!» И это правда. Увлечением медициной я обязана своей чрезмерной ипохондрии, возникающей, когда с Ним что-нибудь происходит, с этим беспокойством я могу справляться, лишь до краёв наполняясь медицинскими знаниями. В результате я облазила весь интернет в поисках информации и медицинских заключений, увидела бессчётное количество гаммографий, анализов, биопсий… Благодаря одной моей подруге, любезно предоставившей свой идентификационный номер медицинского сообщества, я подписана на два серьёзных узкоспециализированных издания и на базу данных рентгеноскопических исследований. Поэтому могу иметь своё мнение – пусть и непрофессиональное, но эстетическое: например, об изяществе скелета я вполне могу судить.
Эти ключевые моменты двухлетней давности были удивительно насыщенными. Любой очень сплочённой паре они знакомы. С момента встречи мы переживали смерти очень близких людей раз в два года примерно. Это тяжёлые испытания для отношений: они либо связывают, либо разъединяют. Нас они сплотили, как сейчас сплачивает болезнь. И всё же, даже будучи одним целым с любимым человеком, больной одинок. Совершенно одинок. Я не знаю, что в тот или иной момент причиняет Ему боль и насколько она сильна. Испытывает ли Он страх, говорить о котором Ему не позволяет необыкновенная деликатность. Отношения с больным несправедливы, асимметричны: помню, как мы, четыре любящие его женщины, встретились за ужином, чтобы отметить удачную операцию и хорошие результаты анализов. Наша радость была безмерна. Друзья звонили и встречали новость с ликованием. Спокойствие и эйфория молниеносно передавались всем любящим Его людям. А что тем временем делал Он? А Он в больнице проживал одну из самых лавкрафтианских ночей в своей жизни. Радость от хорошей новости не позволяла нам, так любящим Его, разделить с Ним боль. От безграничной радости у нас в тот момент не оставалось ни капли сочувствия к тому, что Он переживал – по Его словам – самые худшие часы в жизни.
Радость, что он по-прежнему с нами. Только это имело значение.
И вот наконец после тяжёлых осложнений в последующие дни пришло окончательное освобождение, тем студёным 23 декабря, когда мы отправились забирать его из больницы вместе с дочкой, которую Он не видел уже три недели. Выпало много снега, а в то утро впервые показалось солнце. Он вышел ослабевший, но свободный и счастливый. Ему не нужно было делать химию, и всё закончилось наилучшим образом. С тех пор прошло два года, и Он всегда с огромной благодарностью вспоминал дни, когда ему не надо было вставать утром на работу, походы на рынок за продуктами, которые ему хотелось приготовить на обед, поездки за грибами с его другом А., зимние вечера, когда он с дочкой слушал «Петю и волка», плодотворную работу мысли, которая, по его наблюдениям, стала интенсивнее, наше путешествие в февральских снегах…
