И как раз сейчас он спускался по Унтер-ден-Линден. Когда-то вся улица купалась в тени сотен величественных лип, вздымавших асфальт и вызывавших трепет в сердце. Гитлер все смел. Вместо пышных крон он насадил белые колонны, увенчанные золочеными орлами и свастиками в обрамлении лавровых ветвей. Теперь перспектива была словно прорублена в леднике, чьи прямоугольные тени готовы были разрезать вас пополам. Неплохо.
Симон снова вспомнил язвительные разглагольствования Блоха по поводу Польши и путей развития Третьего рейха. Уже давно он перестал интересоваться политикой. Не то чтобы он решил спрятать голову в песок, просто происходящее вызывало в нем глубокое отвращение, и он был сыт по горло всем, что касалось НСДАП.
Он родился в 1903 году в Швабахе, в Баварии, недалеко от Нюрнберга, и можно сказать, что нацизм был его колыбелью. Для начала этими пакостными идеями его с самого рождения пичкали дома. Патриот, антисемит, опьяненный утраченным германским величием, его отец представлял собой сгусток злобы. Вспыльчивый алкоголик, снедаемый желчью и жестокостью… от него лучше было держаться подальше.
Симон вырос в постоянном страхе перед его приступами. В то время он еще ничего не понимал в том бреде, который нес отец, – он запомнил только горловые звуки, скрежет зубов, нервную дрожь и, конечно же, удары кулака в лицо матери. Вот каким предстал перед ним великий германский дух.
Когда отец вознамерился прикончить мать совком для угля, одиннадцатилетний Симон вмешался и получил удар в лоб. Надбровная дуга была рассечена. Сквозь алую пелену он видел, как сыпались удары на валявшуюся на полу мать, пока она не превратилась в истерзанное тело, в груду развороченной плоти. В конце концов отец убежал – и никогда больше не вернулся. На самом деле, хотя ни Симон, ни мать об этом не знали, у мерзавца в кармане уже лежал приказ о мобилизации. Добро пожаловать в окопы… И чтоб ты сдох с раззявленным ртом от газа и снарядов.
Молитвы юного Симона были услышаны. Петер Краус погиб, живьем засыпанный в траншее. Ребенок и мать благословляли Большую войну, избавившую их от монстра.
Они перебрались в Нюрнберг и благодаря маленькой пенсии, к которой прибавлялись доходы матери, подрабатывавшей шитьем, выжили. Очень рано Симон тоже начал работать, в основном в пивных.
Вот там он и наблюдал зарождение нацизма, самого настоящего.
На сегодняшний день официально считалось, что причиной рождения Коричневого дома стала немецкая капитуляция, гнусный Версальский договор, унижение германского народа. Возможно. Но нацизм родился в основном из пива. В затхлых испарениях хмеля и алкогольных парах, пропитывающих мозги. В прокуренных пивных, воняющих отрыжкой и мочой, которые по вечерам в свете колеблющихся свечей походили на огромные кровоточащие человеческие органы, где прорастают эти чертовы антисемитские идеи, это желание всех поставить на колени и раздавить народы Европы…
Работая сверхурочно в Мюнхене, Симон даже видел собственными глазами Гитлера, который тогда только начинал. В то время он выглядел скорее бродягой, которому бросали монетку, чтобы тот показал свой коронный номер. Люди смеялись, некоторым нравилось, но Симон уже тогда понял: этот человек был раковой опухолью, и она начнет распространяться чудовищными метастазами…
Дома он не был счастлив. Мать обращалась с ним так, словно он чудом уцелел на Большой войне. Он был выжившим. Он был принцем. Но Симон не желал ни такой любви, ни привилегированного положения. Принц – да, тут он был согласен. Но только для матери. Симон Краус еще покажет миру, на что он способен. Вот только придется поторапливаться, потому что нацизм собирается заняться тем же самым.
В его маленькой, на редкость красивой голове дальнейший путь всегда представал бегом наперегонки с национал-социализмом. Двадцать лет спустя можно было сказать, что он эту гонку выиграл, – во всяком случае, он заполучил свое место под солнцем раньше, чем фюрер все разрушил.
Благодаря блестящей учебе, продуманному выбору, с кем спать, и весьма сомнительным махинациям ему удалось пробраться на самую вершину. Из-за войны все пойдет прахом? Не стоит беспокоиться, он сумеет выйти сухим из воды. Сбежит в Америку или женится на богатой вдове. А может, и то и другое.
Одно неоспоримо: он видел, как зарождался нацизм, и увидит, как тот умрет. Вся штука в том, чтобы его пережить.
Симон был всего в паре сотен метров от отеля «Адлон» – уже показались Бранденбургские ворота, – но пот лил с него градом. Он проклял себя за то, что не зашел после обеда домой: встреча с Адлонскими Дамами требовала полной боевой готовности.
В конце концов он нашел скамейку в теньке, чтобы немного подсохнуть, присел и мгновенно заснул, как какой-нибудь бродяга.
20
– Дорогой, а как тебе вечернее платье и шелковый трикотаж?
– Белое или черное?
– Белое.
– А время года?
– Весна. Может, градусов двадцать к вечеру. Что накинуть поверх?
– Вязаное болеро. Я бы сказал, из ангорской шерсти, розовое или белое.
– Именно! – воскликнула Магда, поднимаясь с подлокотника кресла Симона. – А что я тебе говорила!
Она уставила указательный пальчик на другую женщину, которую Симон не знал; ее глаза торжествующе блеснули.
– И с огромным бантом вдобавок!
Она снова повернулась к Симону, опустилась на одно колено и пристроила подбородок на его скрещенные руки.
– Лапочка, – проворковала она медовым голосом, – ты и впрямь самый лучший!
Симон принял комплимент с должной скромностью, лишь согласно кивнув. Он повсюду рассказывал, что бывал в Париже на показах Коко Шанель, Жанны Пакен и Люсьена Лелонга, что было чистым враньем. Он тогда жил в грязной каморке для прислуги, и, сказать по правде, в 1936 году в Париже немецкое происхождение служило не лучшей визитной карточкой. Ему еле-еле удалось переспать с несколькими пожилыми дамами, встреченными в дансинге в «Куполь», чтобы было чем заплатить за угол.
Сейчас уже начало пятого. Симон проспал на скамейке больше часа. Следователь из тебя… И все же он застал «Вильгельм-клуб» в полном расцвете, что и требовалось.
Если атмосфера «Кайзерхофа» с его огромным холлом, растениями в горшках и стеклянными потолками – так и казалось, что вот-вот грянет большой вальс, – была скорее венской, то в «Адлоне» царил куда более немецкий дух. Его высокие своды, германские гербы, мраморные колонны и канделябры напоминали помпезную гигантскую таверну. Флорентийские статуи и мраморные лестницы вносили итальянскую нотку в стиле Возрождения.
«Вильгельм-клуб» собирался в глубине гостиничного бара, в маленьком зале, где дамы любили пощебетать за бокалом шампанского. Симон бывал и в других салонах – у графини фон Ностиц, коллекционирующей фашиствующих артистов, или у баронессы фон Дирксен, которая принимала старых пруссаков вперемешку с нуворишами, – но мало что могло сравниться с «Вильгельм-клубом». Почему? Тут собирались самые красивые женщины Берлина, вот и все. Без малейших интеллектуальных или артистических претензий, без всяких позывов к благотворительности. Только красота, смех и пузырьки шампанского. Остальное поищите в другом месте.
Среди двадцати собравшихся женщин Симон знал только четверых или пятерых. Тех, кого он хотел повидать, – Сюзанны и Лени – сейчас здесь не было. Ничего страшного, он все же сможет наскрести кое-какую информацию. Первое, что было очевидно: никто не в курсе убийства Маргарет Поль.
Дамы приняли его, как стайка кур в курятнике, куда давно не заглядывал петух. Каждая распиналась как могла, восхищаясь его костюмом, шляпой и воркуя на ушко ласковые слова. Великодушный Симон покорно все сносил, хотя от этого кудахтанья у него началось легкое головокружение.
Магда, та, которая спрашивала совета по поводу своего весеннего туалета, теперь ораторствовала, обсуждая достоинства новой коллекции «Дженсен», знаменитой американской марки купальников. Он мимоходом заметил, что большинство дам щеголяют загаром. Они только что вернулись с отдыха и, война там или не война, не замедлят отправиться обратно.
Симон улыбнулся и поднес к губам бокал шампанского. Он устроился, как паша, в глубоком кожаном кресле. Ему нравилась Магда. Родом из Польши, не больше тридцати; поговаривали, что она одна из богатейших женщин Берлина. Выйдя замуж за престарелого польского князя, перебравшегося в Германию, она в двадцать пять лет овдовела и оказалась наследницей огромного состояния.
Она была самой красивой, с личиком невинного ангела под светлыми, чутко подвижными бровками и губами настолько чувственными, что приходилось опускать глаза. Волосы, уложенные мелкими завитушками на висках, были не светлыми, а белыми. Ее красота поражала. Желая поиграть на контрастах, она любила носить маленькие черные очки, которые на ее призрачном личике походили на монеты в два пфеннига, какие кладут на глаза покойника.
Симон мечтал бы завести с ней интрижку. Увы, она никогда не обращалась к нему за консультацией. Никаких тревог или плохих снов на горизонте. Напротив, она явно пребывала в великолепной форме – по слухам, она была заядлой спортсменкой и ее чуть не взяли в национальную сборную по плаванию.
– Оставь ты этих истеричек, – неожиданно произнес укоризненный голос. – Они сейчас изнасилуют тебя, не сходя с места.
Симон поднял глаза: Соня Лов, президент клуба, взяла его за руку, чтобы отвести в более спокойный уголок. Он не заставил себя просить. Эти муслиновые платья, шелковые креповые юбки и кружевные блузки в конце концов просто вогнали его в транс. Здесь можно было забыть о призывах Геринга к самоограничению – «Пушки вместо масла!» – и о талонах на питание Блоха.
Симон и Соня расположились в алькове, в распростертых объятиях бархатных кресел.
– Давненько мы не виделись.
– Все работа. У психиатров отпуска не бывает. А вот праздность, напротив, способствует неврозам.
– Что ты здесь делаешь? Ищешь новую любовницу?
– Нет. Мне вас не хватало, вот и все. А где Сюзанна?
– Вероятно, по-прежнему на Зюльте.
– А Лени?
– Тоже где-то на отдыхе. Ты, случайно, не маешься ностальгией?
Здесь все в курсе, что у Симона был роман с этими двумя женщинами. Он выглядел как тип, который роется в своем прошлом, надеясь отыскать что-то новенькое.
Соня скользнула рукой под его ладонь и положила голову ему на плечо.
– Знаешь, в нашей коллекции прибыло! Гертруда, вон та, должна тебе понравиться…
Она указала на молодую женщину в платье в морском стиле с белой каймой на воротнике и маленьким вышитым якорем между грудей. Каре черных, коротко стриженных волос обрамляло тонкое, как у Греты Гарбо, лицо с маленьким, но твердым, словно швартовочный трос, ротиком.
– Действительно хороша.
– А есть еще Элизабет…
Та была высокой, со скульптурными формами – широкие плечи и плотные округлости. С непокрытой головой и волосами, будто осыпанными золотыми блестками, она походила на бронзовую с позолотой статую Афины, которую он видел в Париже.
Симон не мог отдать должное им всем; к тому же он не для того сюда пришел. Он мягко высвободился из объятий Сони и напрямую спросил:
– От Маргарет у тебя тоже нет известий?
Вопрос был рискованный, но ему важно было увидеть ее реакцию. Патронесса клуба не дрогнула.
– Честное слово, похоже, ты и впрямь зациклился на своих бывших. Или что? Мы для тебя недостаточно хороши?
– Ты права, – натужно засмеялся он. – Меня стала мучить ностальгия.
– Я уже довольно давно не получала от нее известий, – удостоила его ответом Соня. – Наверно, тоже уехала отдыхать…
Симон несколько секунд вглядывался в чуть суровое лицо Сони – шляпу она носила сдвинутой на правый глаз, что еще больше подчеркивало ее властность. Она явно ничего не знала.
Он не очень представлял, как поддержать разговор, но одна из дам выручила его, поставив на граммофон пластинку, старый добрый свинг, категорически запрещенный нацистским режимом.
Симон мгновенно вскочил на ноги. Он прекрасно разбирался и в моде, и в анекдотах, но где он был действительно силен, так это в танцах. Прежде всего он оставался Eint?nzer, наемным танцором. Вальс, танго, чарльстон, фокстрот, но также бальбоа, буги-вуги, линди-хоп… Как раз «Tar Paper Stomp»[56 - «Стомп жестяной крыши» (англ.) – джазовая запись 1930 года американского оркестра и джазового трубача Винги Манона.] сейчас и зазвучала; он схватил за руку Соню и увлек ее в размашистый, гибкий линди-хоп.
Ритм был как раз такой, чтобы бедра мадам мелькали с самой неприкрытой дерзостью. Соня заходилась в хохоте, в то время как другие Дамы окружили их, хлопая в ладоши. Тут было чем наслаждаться: прекрасная женщина, повинующаяся движениям его рук, ритм, уносящий подобно мягко волнующемуся морю, музыка, запрещенная рейхом и звучащая в глубине бара «Адлон» как провокация. Господи, какой же кайф оказаться по правильную сторону баррикад!
Он чередовал отдельные па с текучей плавностью рептилии. Маленький рост давал ему преимущество, потому что он с легкостью мог опрокинуть партнершу себе на спину – ну вы понимаете. И наконец он закончил свой номер дьявольским кульбитом, позволившим нескольким везучим лакеям разглядеть трусики супруги одного из самых зловещих генералов вермахта.
Когда музыка закончилась, Симон сказал себе, что выиграл партию. Он ничего не узнал, но, по крайней мере, Соня не заподозрит, что он ведет расследование.
За аплодисментами последовал смех, в бокалах засверкало шампанское. С улыбкой на губах Симон подошел к своей партнерше, как бы смакуя победу.
Соня Лов покровительственно улыбнулась ему:
– А ты ведь от меня что-то скрываешь.
21
Оказавшись на Вильгельмштрассе (он снова решил пройтись пешком), Симон испытал момент просветления: вести в одиночку такое расследование невозможно. Он по-прежнему не имел представления, как и когда была убита Маргарет. Он не знал, есть ли подозреваемый и имеется ли вообще хоть какой-нибудь след. И у него не было ни единого шанса самому докопаться до фактов.
Если он хотел продвинуться, оставалась единственная возможность: снова связаться с гигантом, то есть с гауптштурмфюрером Францем Бивеном. В качестве жеста доброй воли Симон расскажет ему все, что знает, – Мраморный человек был всего лишь сном. Может, в ответ гестаповец поделится с ним какой-нибудь информацией…
Тут он сообразил, что находится всего в нескольких кварталах от дома 8 по Принц-Альбрехтштрассе – а вдруг вот он, удобный случай нанести визит господам из гестапо? Кончай нести чушь. Он никогда не посмеет. Об этом проклятом месте ходило множество слухов, но все они сводились к одному – сюда легко войти, но невозможно выйти.
Он благоразумно продолжил прогулку и испытал радостное облегчение, оказавшись на Потсдамской площади. Его квартал. Его дом. Его периметр безопасности. Оставалось только перейти через площадь. И тут его во второй раз осенило.
Потрясение было столь сильным, что у него перехватило дыхание и пришлось присесть на скамейку рядом с киоском.
Сюзанна и Лени тоже мертвы. Все три убийства скрыли сознательно – куда уж проще, всего лишь намекнуть, что три богачки уехали отдохнуть на остров Зюльт?
Симон обхватил голову руками, уронив шляпу. Когда он ее подобрал, истина расколола его как стекло.
Всем этим женщинам снился Мраморный человек. И они были убиты.
Симон решил снять последние предохранительные гайки с собственного рассудка и сформулировал следующее: убийца и есть тот самый Мраморный человек, явившийся из мира снов, чтобы совершать свои преступления.
В таком случае никто, кроме него, Симона, «онейролога», специалиста по сновидениям, конфидента этих дам, не сможет определить, кто убийца.
22
Schei?e! Schei?e! Schei?e!
Франц Бивен не мог поверить в такое невезение.
– Кто обнаружил тело?
Унтершарфюрер Гюнтер Хёлм, которого все звали Динамо, подошел, сжимая в своих ладонях-экскаваторах крошечный блокнот:
– Гуляющая парочка. Они заблудились в окрестностях замка Бельвю около трех часов дня. Есть же люди, которые так и ищут приключений на свою задницу.
Тонкий намек на репутацию Тиргартена: с наступлением ночи «одноразовые партнеры» устраивали там групповухи в густых зарослях.
Бивен бросил на Хёлма самый презрительный и властный взгляд, на какой только был способен. Напрасный труд. Динамо (никто не знал, откуда взялось это прозвище) был как разболтанная деталь, гвоздь в сапоге, пятно яичного желтка на прекрасной черной форме. Но Бивен с самого начала таскал его за собой. И в штурмовые отряды, и в берлинскую полицию, и, наконец, в гестапо. Тот был его коллегой, другом, козлом отпущения, талисманом.
– Проводи меня.
Они находились на северо-западе Тиргартена, недалеко от Шпрее. Бивен терпеть не мог этот парк. Его мрачный лес, глухие закоулки, дикие животные слишком напоминали родной Цоссен.
Он все сделал, чтобы сбежать от этой дерьмовой природы, а тут она опять липла к подошвам в самом центре столицы. Он по-прежнему надеялся, что Гитлер в своем навязчивом стремлении все перекроить заменит эти зеленые пространства на казармы и блокгаузы. И чтоб повсюду руны, орлы, свастики!
Бивен шел, склонив голову и глядя, как сапоги зарываются в хрусткую листву. Он думал об огне, который можно развести с охапками такого валежника. О вечернем запахе на ферме. О матери, которую убила земля, и об отце, которого война превратила в безумца.
Третье убийство. Verdammt![57 - Проклятье! (нем.)] На деле вместо польского фронта он скоро окажется в Ораниенбурге-Заксенхаузене, да-да, и будет махать кайлом и дробить камни. Нужно любым способом спихнуть с себя это расследование. И срочно подкинуть начальству какой-нибудь повод для размышлений. Иначе ему светит концлагерь.
Они дошли до оцепленной эсэсовцами лужайки, совсем рядом со Шпрее. От реки доносился тяжелый плеск воды. На одном краю поляны спиной к ним в позе покаяния лежал труп, уткнувшись лицом в основание огромного дуба.
Как и предыдущих, женщину не раздели: на ней оставалось летнее платье, легкий пиджак. Изорванная одежда застыла в свернувшейся крови. Убийца не поленился задрать заскорузлые от гемоглобина лохмотья, чтобы обнажить белые ягодицы в непристойной и унизительной позе.
