Бес
Ульяна Соболева
Моя! Да! Вот теперь Ассоль принадлежала мне. Вот теперь мне действительно плевать, играет она очередную роль или проживает свою жизнь, говорит правду или откровенно лжёт. Потому что она уже от меня никуда не денется. Моя в самом примитивном смысле этого слова – когда я могу сделать с ней что угодно и когда угодно, и никто и никогда об этом не узнает. понимает ли это сейчас моя девочка? И насколько страшно ей от этой мысли?
Внимание! 18+ Является вольной интерпретацией Любовь за гранью 10. Вторая книга дилогии.
Содержит нецензурную брань.
Ульяна Соболева
Бес
Глава 1. Бес
Я смотрел на неё и думал о том, насколько она похожа на куклу. На такую заводную, говорящую. Возможно, когда-нибудь научатся производить именно таких: живых кукол, которые двигаются и разговаривают как люди. Возможно, они даже будут есть и справлять нужду, возможно, они будут петь и танцевать почти как настоящие женщины. Пока я только видел обратное: как становились бездушными куклами живые люди. Красивые, со звонким мелодичным смехом, с отточенными грациозными движениями, живые на вид и мёртвые, полые внутри. Когда-нибудь, возможно, отпадёт надобность в таких вот скучных красивых пустых куколках, которые легко заменялись одна другой. Сколько подобных сменил я сам? Несчётное множество. До фига. Одна ломалась, покупал другую. Тех, которые не разбивались при первом использовании, предпочитал разрушать сам. Ведь это единственное, что мне было интересно делать с ними: проверять, насколько быстро сломается очередная красавица с аккуратным носиком и словно нарисованными чертами лица. К сожалению, все они оказывались слишком хрупкими.
Мне нравилось наблюдать за её реакцией. Нравилось видеть, как сменяются на её лице одна за другой эмоции…и вот я уже с раздражением ловлю себя на мысли, что готов многое отдать за то, чтобы влезть в её маленькую головку и узнать, что она думает обо мне. Точнее, узнать, КАК она думает обо мне. Чувствует ли ту же ненависть, что во мне бьётся в ритме пульса. Тук-тук…монотонными ударами. Ровными, короткими. Тук-тук…к каждому безмолвному слову, бьющемуся в черепной коробке. Вопросы. Так много вопросов к ней, и чёткое понимание – мне не нужны её ответы. Они не способны повлиять более ни на что. Прошло время, когда я жаждал, я алчно жаждал каждый из них. Каждый её правдивый ответ на мои вопросы. О, когда-то у меня даже был список таких вопросов, пронумерованный, хорошо обдуманный, не раз переписанный. Я хотел отдать его ей, ткнуть в лицо и потребовать отчёта по каждому пункту. Нет, даже не так. Я собирался выцарапать эти ответы, выдрать их любой ценой. И я сжёг его. Сжёг, потому что однажды просто понял: я не услышу истины от неё. Даже если сумею поймать, а я был уверен в том, что сделаю это рано или поздно. А потом вдруг словно удар по голове – а мне не нужны её ответы. Мне не нужны причины её поступков. Сделала, как сделала. Смогла обмануть – молодец. По хрен, в каких целях, смогла использовать, – именно она и права. Это была её победа. Тогда. Потому что всё же наша игра состояла из двух таймов, и теперь настало время моего хода. Настало именно тогда, когда пропало желание выяснить что-то из того, нашего с ней общего прошлого. Нет, оно не испарилось неожиданно, оно погибало долго и мучительно, пока не сдохло, оставив после себя вонь прогнивших насквозь останков из веры и какой-то нелепой надежды, что имеет значение всё, что она скажет. Не имеет. На самом деле не имеет. И она сама больше не имеет для меня никакого значения. Та девочка…моя обворожительная, моя ослепительная девочка, связь с которой стала наркотиком иного уровня…сверхзависимостью, той самой, унизительно-непрерывной, когда даже возможность о расставании казалась катастрофой…та девочка ведь была не больше, чем плодом моего воспалённого, моего больного сознания. Я сам себе придумал её, попавшись на лживые речи ребёнка с кукольной внешностью. Это на самом деле оказывается очень просто сделать – вот так ошибиться, поверить, когда сам ты моральный и физический урод. Впрочем, она ведь не виновата в том, что я родился таким. Смогла использовать мои слабости себе на пользу – умница, девочка! Теперь всё же пришло время получать по заслугам. Нет, моральные уроды не становятся вдруг красавцами, они превращаются в самых страшных монстров именно в тот момент, когда разочаровываются в близких людях. Ассоль не повезло. Моим злейшим врагом и самым близким человеком была именно она.
Дьявол…если бы я знал, что переживу ещё не одну сотню таких катастроф. И ведь я не могу обвинить её в этом. Насколько бы хороша она ни была в своей лжи, это всецело моя ошибка. Это я облажался и повёлся на её обман. И именно поэтому пульсация ненависти в голове увеличивается, бьётся активнее, причиняя уже едва ли не физическую боль, заставляя впиваться кончиками пальцев в виски, чтобы утихомирить эту тварь внутри. Тук-тук…тук-тук…тук-тук…
Впрочем, разве это отменяет её предательство? Маленькая наивная девочка не могла так быстро превратиться в законченную расчётливую стерву, а значит, Ассоль всегда именно такой и была. Хладнокровной, проницательной дрянью, очень тонко сыгравшей на моих чувствах, а когда эта игра стала её обременять, попросту растоптавшей их к чертям собачьим. И снова напоминание себе – ты ведь мог не позволить подобного. Не будь жалким, Бес. Не оправдывай себя, как последний жалкий нарик. Ты мог не подсаживаться на этот наркотик, не позволить тонкой заражённой игле войти в твою плоть и впрыснуть яд с названием «Ассоль» в твою кровь. Сильнодействующая дрянь. Продержалась гораздо дольше всех остальных отрав, которые когда-либо в меня вводили. И без всякого распада вещества. Оно так и осталось циркулировать в венах, подбираясь каждый день к самому сердцу ровно настолько, чтобы вызывать одновременное желание и сдохнуть, и жить…жить, жить, жить. Сдохнуть, чтобы прекратить эту агонию, растянувшуюся в более чем десятилетие…и я понятия не имел, как мне это удавалось. И в то же время адски хочется жить, чтобы заразить этой отравой маленькую зеленоглазую дрянь с лицом ангела и душой самого гнусного из всех демонов.
И ни хрена этот яд из организма не выводится. Я с его привкусом во рту просыпаюсь и с ним же засыпаю, мечтая только об одном – когда-нибудь суметь сделать вздох полной грудью, с ощущением свободы, без этой расщепляющей на молекулы боли.
Она спит. Обессиленная уснула поперёк своей кровати. Прямо поверх покрывала. А я так уже больше двух часов, словно пёс верный, и от этой преданности своей жалкий, сижу возле клетки, вцепившись пальцами в стальные прутья верёвки, и на неё смотрю. Любуюсь. Психопат конченый. Просто смотрю, как дышит она. Сам себе запрещаю подойти близко. Потому что нельзя. Отвык организм от дозы её, приучать себя теперь к ней нужно помаленьку…иначе снова крышу снесёт. Если от одного взгляда на мерно поднимающуюся и опускающуюся грудь так колбасить начинает, что, кажется, прутья решётки ходуном ходят. А это я…это меня так колотит от запаха её одного. Твоя мать ведь не просто эксперименты ставила, девочка. Она ведь сверхчеловека создать хотела со звериным чутьём и выносливостью, без изъянов, идеальную машину для убийства, способную не жрать и не пить подолгу, свободную от любых зависимостей. У неё почти получилось. Не человек я. Вот только она просчиталась. Смешно. Я, когда понял это, долго хохотал над ней и над собой. Ошиблась она таки. Потому что оказался я повёрнутый на тебе, на запахе твоём, на цвете твоих глаз, который мерещится каждую сраную ночь вдали от тебя, и на звуке твоего голоса. Иногда глаза закрываю, и вижу, как смотришь на меня, а у меня от взгляда твоего нутро переворачивается, и ощущение, будто сам ожил, хоть и понимаю, что трупом давно по миру этому хожу. Я в такие моменты даже ладошки твои на лице своём ощущаю, и мне от них то тепло приятное греет, а то льдом кожу обжигает так, что приходится бежать в ванную и под кипяток вставать, чтобы отогреться. Недочеловек. Вот каким сделала меня эта одержимость тобой. Моя единственная слабость.
И она же придавала смысл жить все эти годы, выгрызать у расчётливой склочной суки-судьбы каждую, буквально каждую корку хлеба, и плевать, из чьей руки мне придётся её выбить, и какой черствой она будет. По хрен. Со временем я вообще перестал ощущать вкус любой еды. Словно жевал резину, пластмассу без вкуса и запаха. Имело значение только, чтобы эта дрянь дала силы открыть глаза в очередное утро очередного дня. Имело значение только то, что я ещё на один день приближался к своей цели. Ты – моя цель. Когда-то казавшаяся недостижимой. Но ведь и я изменился за это время. И я научился выгрызать то, что действительно хотел. А я хотел всегда только тебя.
***
– Мутный ты, Бес…слишком мутный, чтобы тебе доверять.
Тигр сплюнул сквозь дырку между зубами и прищурился, внимательно глядя мне в лицо. Одна бровь, укороченная порезом от ножа, из-за чего всегда кажется, что она вздёрнута, поднялась ещё выше. Изучает. Впервые изучает так долго, неторопливо. Явно получил какие-то гарантии, раз такой спокойный. Правда, мне было всё равно. Я понимал, что нужен ему и не только…но и он теперь стал нужен мне, а значит, пусть изучает.
Молча пожал плечами, сидя на полу и прислонившись головой к холодной стене. Точнее, это они все говорили, что стена холодная. И пол. Не знаю. С некоторых пор я не ощущал ничего. Ни-че-го. Ни холода, ни жары, ни голода, ни усталости. У меня никогда не было особой потребности разговаривать или слушать чужие разговоры, поэтому какое-то время я просто существовал в отдельно взятой камере вместе с другими заключёнными. Я автоматически запоминал их голоса, не привязывая к именам, и не глядя в лица. Зачем? Любого из них я мог разорвать голыми руками при надобности, а пока они меня не трогали, они не были мне интересны.
Тупо закидывать в брюхо любую самую отвратительную похлёбку, отдалённо отмечая, как плюются с неё зэки. Ну и пусть. Вкус? Я потерял чувство вкуса. Я разучился сны видеть. Очень редко. И во всех она. Причём всегда начало сна – её глаза зелёные колдовские, блестящие тем самым блеском, от которого крышу сносит и смеяться хочется от счастья. Смеяться, потому что оно, проклятое в груди отчаянно бьётся, щекочет рёбра, лёгкие, растягивает губы в дурацкую улыбку только от одного взгляда в эти ведьмовские омуты. И я смеюсь. Я, оказывается, по ночам смеюсь. Когда Тигр наутро сказал об этом, не поверил поначалу. Потом дошло – вот отчего потом в груди болит. Словно снарядом разорвало. А как иначе, если потом фокус смещался на живот её круглый и на кольцо. На чужое кольцо. На то, что не я дарил. Не моё оно. И ребенок не мой. И она моей никогда не была. И улыбка её на моих глазах в оскал превращается, а уши начинает от её дикого хохота животного разрывать болью. Она – моя боль.
– Ни хрена ведь о тебе неизвестно. Не нравишься ты мне…ох не нравишься.
Врал Тигр. Ещё как врал. Потому что я не просто ему нравился. Самсонов мной восхищался. Скрывал свои эмоции, но и гнобить не мог, как других. Когда и не кулаком даже, а презрительным взглядом, от которого тушевались и огромные амбалы. Мне в глаза Тигр стал недавно смотреть. С тех пор, как понял, что разрешено это. До этого взгляд отводил. Как хищник, который чувствует рядом с собой более сильного…и не решается бросать вызов, потому что понимает – проиграет в любом случае. За то, что я сделал, мне грозила не одна смертная казнь, а с десяток. И терять мне было больше нечего, кроме постоянной агонии, в которой кровоточила душа. А им всем жить до одури хотелось. Вот и перестали связываться со мной от греха подальше.
Тигр второй день меня на разговор выводит. Впрочем, я даже не удивлялся. Судя по тому, что слышал, люди ему нужны были для своих дел, каких – я не интересовался на тот момент. Зачем? Цель у меня была своя и местных авторитетов не касалась. Так я поначалу думал. А вот он меня отметил. Видать, после того, как на прогулке ублюдку одному не просто шею свернул, а голыми руками живот разодрал, а после смотрел, как вертухаи обыскивают меня, приставив автомат к голове, в поисках оружия, которым брюхо вспорол идиоту, решившему самоутвердиться за мой счёт перед мужиками. И это чистейшая правда, что первыми умирают идиоты, потому что соперников себе по силам выбирать надо уметь. Конечно, ничего не нашли, а через некоторое время из нашей камеры увели Дрозда, приписав ему это убийство.
Степан Тимофеич долго потом тяжело вздыхал и всё в глаза мои заглядывал. Чёрт его знает, что он там искал, но, видать, ничего не нашёл, раз решил спектакль не играть и прямо к делу приступил. Сказал: начать сотрудничество с Тигром, и меня выпустят. Не сразу, конечно. Через несколько лет, но это лучше пожизненного или смертной казни. Ну, он думал, что получше. Мне было снова по хрен. Какая разница, когда моё тело сдохнет, если внутри меня уже вовсю то самое «ничего» расположилось и воняло абсолютным безразличием ко всему происходящему? Нет, оно, родное, периодически выдавало приступы агрессии, но это, как считал Тимофеич, побочный эффект от проводимых Ярославской исследований…а ещё реакция на любые воспоминания о НЕЙ.
Тимофеевич кстати периодически любил напоминать о ней. Нашёл, тварь, мою больную точку и редко, но оооочень метко любил надавить на неё своим мясистым пальцем с обгрызенным пожелтевшим ногтем.
Степан Тимофеевич Заплатов – чинуша, вызывавший только отторжение и не более того…а да, ещё неуемное желание приложить ублюдка носом о стол при каждой встрече, но с этим я научился побороться, подавлять в себе, понимая, что с Заплатовым нас объединяет общая цель и стремление увидеть, как дело знаменитой Ярославской вместе с ней самой будет похоронено в самой глубокой яме, откуда эта сука уже никогда не сможет выбраться. И я готов был разодрать глотку любому, кто встанет на моём пути и попробует добраться до этой мрази первым.
Но я и не был настолько наивен, чтобы поверить в доброго дядю Стёпу с неуёмным желанием помочь советскому Маугли освоиться в этом жестком мире тюрьмы. Да и не обещал он мне ничего подобного. Помощь обещал, если сдам Монстра. Защиту обещал от ментов и надсмотрщиков. А ещё от местных авторитетов. Свободу обещал…только мы оба понимали, что свобода эта будет неабсолютной, мнимой. Своеобразной иллюзией, которая продлится ровно до тех пор, пока будет нужна тем, кто отправил его ко мне. А ещё он обещал помочь мне в моей мести…ублюдок отлично подготовился к работе со мной. Он давал смотреть видеозаписи, снятые издалека и потому едва прослушиваемые…но на них я чётко различал ничтожного Бельского и Ассоль. На них я смотрел, как он рывком притягивал её к себе, и она рыдала, уткнувшись в его грудь, пока тот с видом какого-то конченого наркомана гладил её волосы, всё сильнее прижимая к себе. Та самая поговорка про «рыбак рыбака». Ведь я видел ровно такую же одержимость в каждом его действии. Ровно такую же, что меня грызла все эти годы. Одержимость одной и той же дрянью. Сучка оплакивала крах их с матерью дела на плечах своего любовника…а я в этот момент чувствовал, как всё сильнее извиваются в предсмертных судорогах останки моей души…пока всё же окончательно не сдохли.
И тогда Заплатов приступил к своей основной миссии. А вообще странно было понимать каждое действие своего оппонента, предугадывать каждый его следующий шаг…и не испытывать желания обыграть его, оставить ни с чем. Абсолютное безразличие, апатия к его словам и обещаниям…пока однажды он не принёс то единственное, что вызывало дикую жажду жизни. То единственное, что заставило снова циркулировать кровь уже истлевшую оболочку сердца. Он принёс дело на Ярославскую, последними строками которого было сообщение о том, что старая сука исчезла, просто испарилась, предположительно, в странах Европы или в США, лаборатория временно закрыта, а её единственная дочь благополучно вышла замуж за Виктора Бельского. Фотография со свадьбы была пришита к делу…Заплатов лишь недовольно буркнул что-то, когда я содрал её, чтобы приблизить к лицу и рассматривать…со временем я выучу каждую её мельчайшую деталь, продумаю всё, что не вошло в неё настолько подробно, будто сам присутствовал в этом фарсе. Буду представлять эту свадьбу так, словно был на ней почётным гостем. Хотя нет…фотография была настоящей. Как и свадьба её с ублюдком-мажориком. Как и платье её белое настоящее. И улыбка его триумфальная и довольная. Фарсом был я в её жизни. Фарсом были мы и она…моя Девочка, которой на самом деле не было.
Впрочем, теперь это всё не имело совершенно никакого значения. Заплатов сделал самый верный ход в своей игры – он дал мне цель, ради которой встрепенулось желание жить и мстить. Оно вдруг взметнулось вверх, оставляя внизу тот самый зловонный труп безразличия. Взметнулось, чтобы расправить чёрные крылья своей ненависти и яростной жажды возмездия.
– Он обеспечит тебя нужными связями и возможностями. Ты больше его не сторонись. Тигру тоже пришёл указ взять тебя под крыло. Сам понимаешь: такими, как ты, там, – Тимофеич выразительно поднял указательный палец вверх, – разбрасываться не будут. Так что хватайся за этот шанс, Саша. Либо ты выходишь на свободу на наших условиях, либо возвращаешься в неволю, но уже на других.
Придурок…если бы ты знал, что угрозы не значили ничего в сравнении с улыбающейся рожей Бельского на фотоснимке. В сравнении с ней, живой, здоровой и счастливой в то время, как я продолжал подыхать и воскрешать каждый грёбаный час своей жизни.
Глава 2. Бес
Тигр был умным старым сукиным сыном, ведь несметные сокровища я должен был достать для него самого и взять себе лишь свою долю. Конечно, я понимал, что мой Фариа подыхать в ближайшие дни не собирается и карту мне не предоставит, а может, и вовсе сольет меня, после того как я сделаю то, что он просит. Только мне было нечего терять. И я рискнул. Всего-то поехал на север и убрал «вора в законе» и рыбного короля – Геннадия Васильчука, который костью в горле стоял у Тигра, мешая загрести под себя жирнейший и лакомый кусок. Убрал так, как просил Самсонов, он же Тигр – грязно и кроваво, чтоб все знали, чьих рук дело. В одно прекрасное утро судно Васи подошло к берегу, заполненное не рыбой, а мясом. Человеческим. Вряд ли их смогли опознать, не то, что похоронить в открытых гробах.
Тигр отвалил мне и еще двум пацанам, которые ходили подо мной по его приказу, около десяти вагонов с довольно дефицитными продуктами: макаронами из Югославии, импортным табаком и отечественной тушенкой. Товар ушел мгновенно, и я принес Тигру первый клад в виде лимона зеленых. Бешеные бабки по нынешним временам. Я отродясь не видывал и не слыхивал о суммах таких. Первое время вообще на деньги смотрел, как на никчемные бумажки. Моя маленькая Ассоль учила меня всему, кроме меркантильности, и сама же продала за брюлики и богатую жизнь со своим лошком-мужем. Тигр же в меня вбивал информацию примерами и личным опытом. В том числе и как вести бумажкам счет. Пацанов Самсонова я потихоньку со временем убрал. Я хотел, чтоб со мной рядом были проверенные мной люди, а не его верные шестерки. Да и северная братва смирилась с нашествием волков (так нас называли местные) и исправно платили свою долю в общак. Но мы с Тигром говорили совсем о другом кладе. О целой пещере, наполненной сокровищами, которая кормила бы нас долгие годы. Он обещал мне будущее не хуже, чем у арабских шейхов. Я не верил, но ощутить на себе, как живут шейхи, мне все же хотелось. Тогда я начал присматриваться к властям, которые все еще не собирались с нами сотрудничать и упорно прикрывались коммунистической честностью, неподкупностью и страхом ссылки…В Сибирь? Я мог им оформить только расстрел, о чем и поспешил популярно объяснить.
Меня интересовали рыболовецкие коммерческие структуры. Мы с Самсоновым пробили, что государству данные структуры не подчиняются, как бы они ни утверждали обратное, а все бабки, сделанные на этом бизнесе, просачиваются в оффшорные зоны сквозь пальцы правительства.
С властями я договорился своими старыми методами, которые так не любил Тигр. Пожалуй, это были последние разы, когда я добивался результата физическим насилием такого плана. Антонов – губернатор округа распрощался с тремя пальцами и с ухом перед тем, как дал мне официальное разрешение вывезти первую партию минтая в Южную Корею и Японию. Я щедро заплатил капитанам суден и владельцам, а также за «слепоту и немоту» японских портовых офицеров и чиновников. Со временем у меня появился свой штат хорошо прикормленных людей в портах.
***
– Неееет, Саня, неправ ты, ох как неправ. Бабу-то нельзя упускать из виду. Бабу, её вот тут, – Кощей сомкнул пальцы в кулак и потряс им, – вот тут держать нужно. И чтобы пискнуть не смела. Свобода, она не про любовь. Не любит эту тварь любовь. Не уважает. Соперницы они злейшие. Как увидит, что где-то у кого в семье эта дрянь наглая затесалась, так уходит она. А чего ей оставаться? Любовь – это же не кровать одна. Это не физика. В душе она должна быть. Под кожей узорами плестись. В подкорке мозга. Это кандалы. Тяжеленные такие. Идешь ты в них, и мысли не появляется даже по сторонам смотреть. И женщины-то вокруг все разом испаряются, а только люди женского пола ходят, к которым по вопросам разным обращаешься. А хочется только свою. И любится её одну только.
Кощей закашлялся, прикрывая ладонью иссохшие губы. Приложил к ним стакан с водой, придерживая голову старика за затылок. Сдал он в последние недели. Резко сдал. Но онкология никого не щадит. Всех косит без разбору: богатых или бедных. А может, и не она столько, сколько справедливость. Хрен её знает. Наверное, и не должно было по-другому быть. Вон дети сплошь помирают от рака, потому что денег нет у родителей. Маленькие, невинные. Не успевшие и мира посмотреть, не то, что зла в него принести. А вынуждены точно так же сгорать на глазах любящих родителей, которые с ума сходят в своём бессилии. А Кощей…ведь не зря таким называли. Ведь и олицетворял для города нашего, да и не только, он самое истинное Зло во плоти. Сколько бабла вбухал в своё лечение – и ничего. Даже смирился как-то что ли…только философствовать стал много в последнее время. Никогда особо словоохотливым не был, за что я и любил его, а тут прорвало словно старика. Никого видеть не хотел рядом, кроме меня. Скрывали мы от всех болезнь его, благо, врачи все прикормленные были.
– А те, кто иное кричат…эти вот, – Кощей болезненно сморщился и снова зашёлся в приступе, раздражённо руку мою с бокалом оттолкнув, наконец, успокоился и продолжил, – не надо…так вот, эти вот, что за уважение в отношениях, – лицо старика брезгливо скривилось, – те, что за свободу и личное пространство, шлюхи это самые обыкновенные, Саш. Шлюхи и олени. Ибо баба никогда свободы не захочет от любимого мужчины. Она не им самим даже, а именем его жить будет, а других мужиков отваживать взглядом одним. На хрен ей сдались те, другие, если руки в кандалах, цепь их по ту сторону к его несвободе прибита? И смотреть они могут даже через толпу чужих мужиков и баб, а видеть только своих. Вот она какая, любовь настоящая, а не эта ваша, – Кощей сплюнул на больничный пол.
– Ты чего это разговорился, Ефимыч? Никак невесту себе нашёл? – сел рядом с ним, улыбнувшись его недовольному взгляду из-под кустистых бровей, – Так ты только свистни – мигом тебе свадьбу самую шикарную отыграем…фрак тебе прикуплю модный, чёрный, с блёстками.
– Дурак ты, Тихий…вот самый умный из всех сукиных детей, что я по жизни своей долгой встречал, а всё же ой какой дурак! Думаешь, я про девку твою не знаю? Ты это…расслабься…сразу зверем не гляди. Думаешь, твои эти фортели мимо меня прошли?
Кощей засмеялся старческим смехом и снова в кашле зашёлся.
– Дела ворочаешь, людей пачками убиваешь, а решил, что сумел вокруг пальца старика Кощея обвести? Да я в своё время таких, как ты …ууух, – и снова кулак сжал, и глаза блеснули самодовольно, – Да ты ж за ней, как щенок привязанный по следам…столько лет.
– Ты за словами-то, Кощей, следи…, – тихо, зная, что воспримет правильно даже шёпот, – не думай, что тебе болезнь твоя в случае чего поможет.
– Да знаю я, знаю, – он отмахнулся, с выдохом откинувшись на подушку, внимательно на меня смотрит, изучающе так, будто впервые видит, – знаю, что и не играешься мне тут в благодарного, по своей воле сидишь с дряхлым дедом, но и кончины моей ждёшь. Власть, она сладкая. Она манит призывно, и чем больше получаешь её, пробуешь, тем больше хочется. Ты не отрицай. По себе знаю. Да ты и лучше меня, Тихий. Я бы на твоём месте ещё месяц-два назад подушку приложил к лицу немощного, место его занял. Чего уж проще? Не стал бы время тянуть, власть, она медленных не любит.
– Ты за меня не беспокойся, дед. Я своё в любом случае возьму. И тебя мне не надо для этого убивать.
– И это я знаю, – он удовлетворённо кивает, – за что и благодарен тебе. Мужик ты. Настоящий. С таким не страшно ни бабе, ни ребенку, ни авторитету. Дура твоя краля. Дура полная, раз такого потеряла и вернуть не хочет.
– Кощей, – предупреждающе…
– Да ты не ерепенься. Ты меня послушай. Не знаю, что у тебя там за история. Тигр, чтоб его черти на том свете разодрали, тоже ни шиша не знал. Ни кто ты, ни откуда, ни с кем связан будешь. Сильный ты этим. Не только характером своим, – Кощей тяжело выдохнул и замолк надолго, прикрыв глаза, так, что я даже решил, что он просто уснул, но вдруг старик встрепенулся, – но и тем, что не подкопаться под тебя. Не за что схватить, понимаешь? Думаешь, я не пробовал? Доверия-то я однозначно к пареньку с глазами волка и повадками самого дьявола не испытывал. Столько раз руку свою вскидывал, чтобы ухватиться за места твои больные, а ладонь только воздух хватала и от злости разжималась. И надо ж, – снова засмеялся, – прямо перед смертью увидел эту твою…опухоль. Она ж как моя, Саша…только мою не отрезать больше. А если и отрежут к чертям, то один хрен – сдохну. А твою можно убить. Можно избавиться, пока не разрослась. Не я один искал слабости, Бес…не позволь никому эти твои кандалы против тебя ж использовать. Они ж по ту сторону одну лишь пустоту окольцовывают. Лечись. Не жалей денег никаких…и не только денег. А то намотает кто-нибудь догадливый и предприимчивый цепь твою себе на руку и управлять тобой будет.
Ошибался дед. Ой как ошибался. Невозможно мне было от этой опухоли спастись. Лишиться её казалось более невыносимым, чем жить, зная, что погибаю, что каждый следующий час с ней в моей плоти продлевает агонию, приближает к смерти жуткой и беспощадной.
***
Невольно потёр свои запястья, по-прежнему глядя на неё спящую. А вот в этом Кощей не обманул. Я действительно чувствовал те самые кандалы на них. Чувствовал, как стягивают они кожу до боли. Иногда даже манжеты отворачивал, проверяя, не остались ли на коже следы, и мне казалось, что я вижу их. Вижу отметины от острых металлических зубьев, впивающихся в плоть, в самую кость, не позволяющих сделать ни одного лишнего движения без моей любимой спутницы-боли. Прав был Кощей…ни на кого не даёт эта боль посмотреть так, как на неё.
Глаза видят стройные фигуры, сиськи круглые, полные, задницы соблазнительные, губы пухлые…а воображение другую картинку дорисовывает. Я его победить пытаюсь, сломать. Первое время даже ни одной темноволосой. Только блондинок трахал. Противоядие искал. От неё. С другим цветом глаз, с другой формой губ и носа. А всё равно очухивался обозлённым на то, что кончить часами не могу. Что вгрызаюсь зубами в её шею, в грудь, полосую их сталью или жгу воском…а самого колотит от раздражения на то, что вкус кожи не тот, что волосы слишком светлые, да и стоны слишком томные, словно наигранные. А мне плевать. Их не хотелось возбуждать так, чтобы трясло, как её когда-то. Впрочем, трясло её, потому что она была самой настоящей бл**ю…или же виртуозно играла свою роль, написанную для неё тварью-мамашей. Разве отличалась она от них? Неа. Только эти были честнее. Эти не скрывали, что их привлекло во мне. И что ноги раздвигали передо мной из-за денег или же от страха. И я щедро вознаграждал их за эту честность.
Ассоль вдруг застонала во сне, словно от боли, и я на ноги вскочил и решётку на себя дёрнул чисто инстинктивно. И тут же сам на себя выругался. Кретин чёртов! Прав был Кощей и в том, что как привязанный за ней. К ней. Для неё. Потому что ничего больше не имело смысла. Вообще. Никакого. Только она. Мой маяк в абсолютном мраке, полном самых ужасных голодных чудовищ, и одновременно мой камень на шее, который тянет ко дну, в пасть к самому голодному из монстров. Остановился, смотря, как переворачивается, как хмурится и стонет что-то. Кажется, имя какое-то произнесла, но так тихо, что не разобрал. Скорее, выдохнула его, а не сказала. Единственное, что понял – не моё. Однозначно не моё. Да и почему решил, что оно должно быть? И почему в очередной раз в груди разочарованием кольнуло? А и чёрт с ним! Какая разница, что она говорит, если все её слова, сказанные мне до этого, были ложью? И плевать, что выть хочется каждый раз, когда думаю об этом. Столько лет прошло, а не могу…реветь зверем хочется, и кажется, не сдержусь однажды.
Но нельзя. Потому что прав Кощей был. Слабость это моя. А мне нельзя быть слабым. Только не тогда, когда мой список стремительно сокращался, когда мне оставалось так мало до того, чтобы достать её суку-мамашу. И она поможет мне в этом, хочет того или нет. Я уже приготовил всё для добродушного приёма доктора. После того, как наиграюсь вдоволь с её единственной дочуркой и её неудачником-мужем. И они зря считают, что время стерло их долги. Некоторые мало просто отдать, их даже мало смыть собственной кровью. Их хоронят вместе с должниками заживо.
***
Она потянулась, сидя на своей кровати, затем посмотрела по сторонам, на мгновение застыв, словно после сна не сразу поняла, где находится. Вскочила на ноги, обхватив себя руками за плечи, и я подался вперёд к камере слежения, чтобы насладиться выражением осознания на её лице. Оно тут же сменяется ужасом…и каким-то смирением. Череда эмоций, как в фильме…отработанная или настоящая, я уже не знал. Тем более, когда Ассоль прошлась по своей клетке, все так же продолжая себя обнимать…но как изящно, чёрт бы её подрал, она шла. Словно по красной ковровой дорожке, а не холодному бетонному полу своей камеры. А меня пронзило осознанием собственного наслаждения. Моя! Да. Вот теперь Ассоль принадлежала мне. Вот теперь мне действительно плевать, играет она очередную роль или проживает свою жизнь, говорит правду или откровенно лжёт. Потому что теперь она от меня никуда не денется. Моя в самом примитивном смысле этого слова – когда я могу сделать с ней что угодно и когда угодно, и никто и никогда об этом не узнает.
Понимает ли это сейчас моя девочка? И насколько страшно ей от этой мысли? Впрочем, я думаю, что навряд ли. Наверняка, до последнего будет надеяться на то, что её спохватятся, будут искать. Всё же отечественная звезда кинематографа. Да вот только у меня для неё уже была приготовлена легенда. Легенда, которую уже активно распространяли мою люди. Согласно ей, связь с самолетом, в котором летела на съёмки своего нового фильма знаменитая актриса Алина Бельская, была внезапно потеряна, а сейчас уже, наверняка, поисковые службы обнаружили обломки аппарата, на котором она прибыла на остров. А среди этих обломков – и останки молодой женщины и экипажа самолёта. Естественно, бортовые самописцы выдадут ту информацию, которая выгодна мне сейчас. И тогда я, возможно, даже позволю ей посмотреть на собственные похороны по телевизору, в последний раз посмаковать народную любовь и обожание. Потому что потом она останется один на один с моей ненавистью. С той самой, которую я вижу ответным блеском в глубине зелени её взгляда.
Глава 3. Бес
– Александр Владимирович, она увидеться хочет,– Егор замялся, сминая татуированными пальцами чёрную короткую шапку, которую носил, кажется, в любое время года, обычно закатывая её снизу так, чтобы не видны были две прорези для глаз. Зимой он менял её на такую же вязаную, и обязательно с теми же дырками. Говорил, что никогда не знаешь, когда понадобится лицо скрыть.
– Хочет? – сдержав улыбку, когда он как-то резко глаза прикрыл веками. Да, ведь парень, как и весь остальной персонал сразу же усвоил, что моя гостья здесь на особых правах, пусть даже их у неё по большому счёту и не было. И она могла жить хоть в клетке, хоть в моей спальне, никому из них в голову не придёт отнестись к ней иначе, чем с уважением и осторожностью. Что мне нравилось в этих ребятах – никаких особых распоряжений по этому поводу я не давал. Только относительно её кормления и наблюдения в те дни, когда самому приходилось улетать с острова. И в то же время я был уверен – ни один из них не посмеет пальцем притронутся к пленнице или даже заговорить с ней. Жалость ли, похоть ли, сочувствие ли…любые эти эмоции меркнут по сравнению со страхом. Со страхом ошалелым, почти животным. И я постоянно подпитывал в них его, давая чётко понять: своим людям я прощаю всё, кроме предательства. Предательством автоматически считалось любое, даже малейшее нарушение моих приказов.
– Требует. Римма сказала.
Римма – это девушка, которая как раз и следит за Ассоль в моё отсутствие. Она же и кормит, и убирает в её комнате. Всем остальным туда вход запрещён, потому что все остальные на этом клочке земли – мужчины.
– Пусть требует.
Понимающий кивок, и Егор, бывший десантник, отсидевший десять лет за убийство шлюховатой жены, разворачивается, чтобы уйти. Хотя, конечно, ни хрена он не понимает. Простой мужик, в голове которого навряд ли укладывается необходимость содержать молодую красивую бабу, которую ещё и по телевизору регулярно показывают, у чёрта на рогах да в дорогой клетке. Обустраивать для неё целый комплекс зданий. О, да, у меня для моей девочки были припасены интересные испытания. И я очень надеялся, что ни одно ей не понравится. Для таких, как Мороз, сначала «служивших» Кощею, а теперь перешедших «по наследству» мне, всё это казалось бредом и глупой тратой времени. Все мои действия с Ассоль. Нет, конечно, никто и заикнуться б не посмел или вопроса какого-нибудь задать, да и взгляды зачастую они прятали, скрывая любые мысли по этому поводу. Но иногда я всё же успевал заметить недоумение, мелькавшее в глазах. Потому что в нашем мире женщины были лишь материалом. Поначалу интересным, после – отработанным, который стоило выкинуть на свалку. Исключение составляли только родные по крови…или жёны. У меня не было ни того, ни другого, и все они знали об этом.
Чёрт…а ведь я и сам удивлялся себе. Почему-то, когда разрабатывал всю схему похищения и дальнейшего содержания Ассоль на острове…а я не просто всё тщательно обдумывал, но и подолгу рисовал связки между действиями карандашом на листе ватмана, ведя стрелки от каждого, даже самого незначительного, на первый взгляд, персонажа моего спектакля к его шагу…так вот когда я всё это скрупулезно вычерчивал, почему-то представлял, как возьму её в первую же ночь. Бл**ь, да это было настолько естественно…само собой разумеющееся, как подыхающему, иссохшему от жажды путнику сделать долгожданный глоток живительной влаги из обнаруженного источника.
А сейчас я стоял у этого самого оазиса и не мог заставить себя нагнуться к кристально чистому озеру, чтобы, наконец, напиться. Мне казалось, я буду пить её жадными глотками, захлёбываться ею и продолжать пить до тех пор, пока не станет противно, пока не начнёт вызывать отвращение одна мысль о воде.
Но теперь что-то не позволяло взять её сразу. Нет, не жалость и не наивные розовые воспоминания о нежности, с которой когда-то она сама протягивала мне флягу за флягой. Раздумывал об этом все эти дни, пока не понял: там, в озере я вижу слишком чёрную, слишком мутную воду. А должен – своё отражение. Я смотрю в её гладь и вижу лишь тёмные подтёки яда, извивающимися скользкими тварями поднявшиеся к поверхности озера. Стоит только опустить туда руку, как они набросятся на неё, чтобы сожрать, чтобы разъесть до костей, до полной ампутации конечности.
Просыпался среди ночи именно от этого сна. Всё казалось, если сделать ещё один шаг вперёд, если приглядеться получше, то можно увидеть сквозь густые, вонючие пары отравы ту самую чистую, хрустальную, прозрачную водную гладь…и уже через секунду это наваждение спадает, уступая место омерзению к тварям, раззявившим свои зубастые пасти в предвкушении жертвы, и к самому себе, способному шагнуть в это уже болото ради мерзавки, так просто забывшей обо мне.
