– Что я похожа на Минну Дэвис. Мне и другие говорили.
Он поглядел, отклонившись назад, и кивнул.
– Сходство здесь. – Она надавила пальцами себе на скулы, слегка меняя очертания щек. – Здесь и здесь.
– Да, – сказал Стар. – Меня ошеломило твое сходство с нею – не с экранной, а с живой.
Кэтлин встала, точно уходя от этой темы, точно боясь ее.
– Я уже согрелась, – сказала она.
Подошла к шкафу, заглянула в глубину его и вернулась в передничке со звездчатым снежным узором на ткани. Оглядела комнату критически.
– Конечно, мы только что вселились, – сказала она, – и здесь еще по-нежилому гулко.
Отворила на веранду дверь, взяла оттуда два плетеных стула, смахнула с них дождевые капли. Он следил за ней взглядом, все еще побаиваясь, что откроются какие-то изъяны и чары рассеются. Оценивая женщин в пробных кадрах, он не раз видел, как прекрасная статуя начинала двигаться на убогих кукольных шарнирах и с каждой секундой таяла красота. Но движения Кэтлин были упруги и уверенны, а хрупкость была, как и следовало, лишь кажущейся.
– Дождя уже нет, – сказала она. – В день моего приезда лило страшно и шумело так, точно лошади ржали.
– Полюбится тебе и шум ливня, – сказал он со смехом, – раз уж ты теперь калифорнийка. Ты ведь не уезжаешь? Сейчас-то можешь рассказать о себе? Что за тайны такие?
– Нет, потом, – покачала она головой. – Не стоит и рассказывать.
– Тогда иди ко мне.
Она подошла и стала рядом, и он прижался щекой к прохладной ткани передника.
– Ты усталый, – сказала она, ероша ему волосы.
– Любить я не устал.
– Я не о том, – поправилась она поспешно. – Я хочу лишь сказать, что от вечной работы можно заболеть.
– Не будь заботливой мамашей, – сказал он.
«Будь шлюхой», – добавил он мысленно. Ему хотелось разбить строй своей жизни. Если уж осталось жить недолго, как предупредили оба врача, то хотелось на время перестать быть Старом, одаряющим других, и кинуться вдогонку за любовью, подобно простым безымянным парням на вечерних улицах.
– Ты мой передник снял, – кротко сказала Кэтлин.
– Да.
– А если проедут берегом, увидят? Давай потушим свечи.
– Нет, не туши.
Потом она улыбнулась ему, полуоткинувшись на белую подушку.
– Я себя чувствую Венерой на створке раковины.
– На створке?
– А ты взгляни – ну чем не Боттичелли?
– Не знаю, – сказал он с улыбкой. – Но верю тебе.
Она зевнула.
– Мне так хорошо. И я люблю тебя.
– Ты очень знающая, верно?
– То есть?
– В твоих словах видна образованность. И во всем тоне.
Она подумала, сказала:
– Нет, не слишком-то. Высшего образования у меня нет. Но человек, о котором я говорила, был всезнайкой и горел желанием развить меня. Писал мне целые учебные программы, заставлял посещать курсы при Сорбоннском университете, ходить по музеям. Я кое-чего нахваталась.
– А кто он был?
– Художник в некотором роде. И злюка. Помимо всего прочего. Хотел, чтобы я проштудировала Шпенглера – остальное все было на это направлено. История, философия, теория музыки – все было лишь подготовкой к Шпенглеру. Но я сбежала прежде, чем мы добрались до Шпенглера. По-моему, он под конец и не отпускал-то меня в основном из-за Шпенглера.
– А кто такой Шпенглер?
– Говорю же, что мы до него не дошли, – рассмеялась Кэтлин. – А сейчас я очень терпеливо забываю все усвоенное, потому что вряд ли встречу в жизни другого такого ментора.
– Ну зачем же забывать, – возразил укоризненно Стар. Он питал к науке большое уважение – отзвук векового еврейского почтения к синагогальной мудрости. – Забывать не следует.
– Ученье было мне просто заменой детей.
– А потом и детям передашь, – сказал Стар.
– Сумею ли?
– Безусловно сумеешь. Они усвоят и вырастут знающими. А мне, чуть что, приходится выспрашивать у пьяниц-сценаристов. Знания надо беречь.
– Ладно, – сказала она, вставая. – Передам их своим детям. Но это ведь без конца – чем больше узнаешь, тем больше остается непознанного. Чем дальше в лес… Мой ментор мог бы стать кем угодно, не будь он трусом и глупцом.
– Но ты его любила.
– О да – всем сердцем. – Заслонив глаза ладонью, она поглядела в окно. – Там светло. Пойдем на берег.
Он вскочил, воскликнул:
– Да ведь сегодня вечер леурестеса!
– Что-что?
– Сегодня, сейчас. Об этом во всех газетах есть. – Он выбежал к машине, щелкнул дверцей и вернулся с газетой в руках. – Начнется в десять шестнадцать. Через пять минут.
– Что начнется – затмение?
– Нет, приплывет очень пунктуальная рыбешка. Разуйся, и бежим скорей.
Вечер был светлый, синий. Отлив кончился, и серебряные рыбьи косяки, колышась на глубине, ждали своего нерестового срока – 10.16. Срок наступил, и через секунду-две рыба вместе с приливом хлынула к берегу и заблестела, затрепыхалась на песке; Стар и Кэтлин босиком брели в ее гуще. Берегом, навстречу им, шел негр с двумя ведрами, он проворно собирал туда леурестесов, точно падалицу. А рыба шла на приступ стайками и стаями, взводами и ротами – упорно, жертвенно и гордо, – обтекая босые людские ножищи потоком, струившимся еще задолго до того, как сэр Фрэнсис Дрейк прикрепил здесь медную дощечку к береговой скале.
– Эх, еще бы ведро мне, – сказал негр, переводя дух.
– Далековато вам пришлось из города ехать за рыбой, – сказал Стар.
– Я раньше в Малибу ездил, но голливудцы не любят пускать на свои пляжи.
Накатила новая волна, отогнала людей и тут же ушла, усеяв песок новым серебром.
– А есть ли вам расчет ездить сюда? – спросил Стар.
– Да я не из расчета езжу. Я читаю здесь на приволье Эмерсона. Вам его приходилось читать?
– Я читала, – сказала Кэтлин. – Некоторые вещи.
– Он у меня тут за пазухой. Я захватил с собой и кое-какую литературу розенкрейцеров, но мне их книжки надоели.
Ветер посвежел, прибой усилился; они шли у его пенящейся кромки.
– Вы кто по профессии? – спросил негр у Стара.
– Я в киноделе занят.
– А-а. – Негр помолчал, затем сказал: – Я не хожу в кино.
– А почему? – резковато спросил Стар.
– Толку никакого. И детей своих не пускаю.
Стар поглядел на него, а Кэтлин – ободряюще – на Стара. Волна обдала их пылью брызг.
– Есть и хорошие картины, – сказала Кэтлин, но негр не слушал.
– Есть и хорошие, – повторила она, готовая спорить, возражать; негр взглянул на нее равнодушно.
– А что, братство розенкрейцеров ратует против кино? – спросил Стар.
– Они сами толком не знают, против чего и за что ратуют. Сегодня за одно, через неделю за другое.
Только рыба знала, за что ратовала. Прошло уже полчаса, а она все прибывала. Негр наполнил оба своих ведра и понес их со взморья на дорогу – не подозревая даже, что поколебал устои кинопромышленности.
Кэтлин и погрустневший Стар пошли обратно к дому, и, разгоняя его грусть, она сказала:
– Бедняга Самбо.
– Что?
– Разве вы негров не зовете «Самбо»?
– Мы их, собственно, никак не зовем. – И, помолчав, добавил: – У них свое кино.
Кэтлин присела у электрокамина, надела чулки и туфли.
– Мне уже Калифорния нравится, – произнесла она неторопливо. – Видно, я изголодалась по сексу.
– Но ведь у нас не просто секс?
– Ну еще бы.
– Мне славно с тобой, – сказал Стар.
Она встала с тихим вздохом – и он не расслышал этого вздоха.
– Я не хочу терять тебя, – сказал Стар. – Не знаю твоих мыслей – и вообще думаешь ли обо мне. Ты сама, наверно, видишь, что Минну мне из сердца не выбросить… – Он запнулся, подумал: «А так ли это?» – Но прелестней тебя я не встречал никого уже много лет. Я налюбоваться не могу. Не знаю даже точно цвета твоих глаз, но утону в них – и жалко делается всех на свете…
– Перестань, не надо! – воскликнула она, смеясь. – А то меня не оттащить будет от зеркала. Какой уж там цвет моих глаз – они просто гляделки, и вся я заурядная-презаурядная. Зубы вот только хороши – для англичанки…
– Зубы у тебя великолепные.
– …но я в подметки не гожусь здешним девушкам…
– Перестань-ка сама, – перебил он. – Я говорю правду – и я привык взвешивать свои слова.
Она постояла минуту, задумавшись. Поглядела на него, затем опять куда-то внутрь себя, затем на него снова – и отогнала мысль.
– Нам надо ехать, – сказала она.
Возвращались они теперь совсем уже другие. Четыре раза проезжали они сегодня этой береговой дорогой, и каждый раз – не те, что прежде. Любопытство, грусть и вожделение остались сейчас позади; это было подлинное возвращение – в себя и во все свое прошлое и будущее, в неотвратимо напирающее завтра. В машине он попросил ее: «Сядь ближе», и она села, но близость не ощутилась, ибо была сейчас не на подъеме, а на спаде. Ничто не стоит неподвижно. Ему хотелось сказать ей: «Едем ночевать ко мне» – в пригородный дом, который он снимал, – но это прозвучало бы сиротливо. Машина стала подыматься в гору, к ее дому; Кэтлин принялась шарить в темноте за подушкой сиденья.
– Ты потеряла что-нибудь?
– Выпало, наверное, – сказала она, роясь в сумочке.
– Что именно?
– Конверт.
– Важное что-то?
– Нет.
