– Но вы сказали, чтобы я…
– Но не так! Ты понимаешь, насколько это опасно? Ты…
Я приоткрыла полы пальто, совсем чуть-чуть, но она успела увидеть курицу.
Пани Диамант схватила меня за руку, втащила в квартиру и, захлопнув за нами дверь, торопливо провела меня сквозь прихожую в комнату, которая, возможно, служила в прошлом столовой, а теперь в ней размещалось все семейство Диамант. Пан Диамант лежал на полу с подложенным под спину свернутым в валик одеялом. Он протянул ко мне обе руки, взял в них мои руки и поцеловал, но тут пани Диамант стала стаскивать с меня пальто.
– Осторожно, тут яйца, – прошептала я, но сразу же замолчала. Она сердито бормотала, мешая польский и идиш, разматывая шпагат на моих запястьях и бросая опасливые взгляды в сторону коридора, как будто боясь, что кто-нибудь войдет и отберет у нее еду.
Может быть, так бы оно и случилось.
– Глупая девчонка, – повторяла она еле слышно. – Глупая, безрассудная девчонка…
– Но вы сами сказали, чтобы я пришла!
– Я сказала, чтобы ты отдала еду Максу, а не изображала из себя мишень для стрельбы.
Она кружила по комнате с пакетом муки, в конце концов засунув его под спину пана Диаманта.
– Тебе что, жизнь не дорога? Что я буду делать, если тебя здесь застрелят?
Мне стало стыдно. Наверное, я и вправду поступила опрометчиво. Если меня убьют, они, возможно, погибнут от голода. Я виновато открыла сумку, и пани Диамант уставилась на потерявшее форму масло и яйца. Ее лицо сморщилось, она взяла мою голову в ладони и расцеловала меня в щеки.
– Ты хорошая девочка, ketzele, – шептала она. – Но ты не понимаешь. Да и как ты можешь это понять, когда я сама не понимаю? Но сейчас слушай меня внимательно. – Держа в ладонях мое лицо, она пристально смотрела мне в глаза. – Они могут тебя убить. И они сделают это с удовольствием. Не давай им такой возможности.
– Фуся!
Я взглянула через ее плечо и увидела входящего в комнату Хенека. С ним была девушка, и он улыбался. Я не сразу поняла, чему надо больше удивляться: тому, что он улыбается, находясь в гетто, или тому, что он улыбается мне.
– Люди на улице сказали, что нас кто-то разыскивает. Это была ты? Тебе надо быть осторожней. Ты принесла…
– Тихо, Хенек! – прервала его пани Диамант. Она погладила меня по волосам и отодвинулась. – Фусе надо идти.
Из-за плеча Хенека выглядывала его девушка. В обрамлении темных локонов ее лицо казалось особенно бледным, и я не знала, было ли оно таким от природы или же от жизни в гетто.
– Я много о вас слышала, – произнесла она нежным голосом. – Вы член семьи, но не еврейка, правда?
Мои брови поползли вверх.
– Это девушка Хенека, Данута, – быстро сказала пани Диамант. Девушка протянула мне руку, и я пожала ее. С каких это пор у Хенека появилась девушка? Пани Диамант стала нахлобучивать на меня пальто.
– А где Изя? – спросила я.
– На работах, – ответила она. – По крайней мере, он получит суп.
– Можно мне подождать? Я…
– Ты не слышала, что я тебе сказала? Нет!
Она положила руку мне на плечо, я помахала им на прощанье, и пани Диамант стала подталкивать меня к выходу. Мы остановились возле двери.
– Что еще вам нужно? – спросила я.
Она на секунду задумалась.
– Мыло. И каждый день немного еды. Давай Максу не больше того, что он сможет унести, хорошо?
Я кивнула.
– И больше никогда сюда не приходи. Ты меня поняла?
Я снова кивнула. Она поправила импровизированную повязку у меня на рукаве и поцеловала меня в лоб. Как это делала мама, когда мне было два года.
– Sholem aleikhem[16 - Да пребудет с вами мир.], – сказала она, и мне показалось, что она сейчас заплачет. – Теперь поскорее уходи. Будь умной, осмотрительной и постарайся выжить. Обещаешь?
Я пообещала и пошла прочь, пробираясь между плакавшими детьми. Спускалась по лестнице, и каждый следующий шаг давался со все большим трудом, как будто на плечах у меня лежал тяжелый груз. Этим грузом был страх. Я боялась.
Боялась, что больше никогда их не увижу.
6. Июнь 1942
По пути из гетто я видела, как до смерти забили прикладом девочку. Не знаю, сколько лет ей было, совершила ли она какой-нибудь проступок или же ни в чем не была виновата. Но эсэсовец убивал ее с улыбкой на лице, а затем ушел, оставив на тротуаре лежавшее в луже крови безжизненное тело. Чувствуя свою полную беспомощность, я, выйдя из тени, дошла до проулка между зданиями и, дождавшись подходящего момента, выбралась из-за ограды тем же способом, каким попала внутрь. Я бежала домой, и меня колотила дрожь.
В ту ночь я впервые до конца осознала и свела воедино происходящие вокруг меня события. Раньше мне казалось, что все ужасные вещи, творившиеся вокруг, были какой-то ошибкой. Идеи заблуждающегося вождя, который, в свою очередь, внушил их своей армии и народу. Ведь всегда на свете были бедные и голодные. Так же как и люди, которых ненавидели и презирали. И с незапамятных времен случались войны, в которых сражались между собой молодые мужчины и гибли ни в чем не повинные люди. Как это ни ужасно, так был устроен мир. Но в лице того эсэсовца я увидела нечто иное – звериную радость и ненависть. Наслаждение, которое он испытывал, причиняя боль и убивая другое человеческое существо.
Я видела зло в его концентрированном виде.
И все мое существо восставало против него.
Так начался третий этап моего образования.
Мы увидели, что на обратном пути в гетто рабочих обыскивают, и, если находят еду, отбирают. Тогда я стала каждое утро встречать Макса, когда их вели на разгрузку угля, не для того, чтобы передать ему еду, а чтобы подать знак. Я делала это так часто, что охранник начал меня узнавать; качая головой, он следил за мной, пока я не уходила. Я посылала ему воздушный поцелуй. В тот же вечер Макс из-за забора привлекал мое внимание, насвистывая, покашливая, чихая или напевая, давая мне таким образом знать, что поблизости нет полиции. Тогда я передавала ему еду в том месте, где ее можно было просунуть через заграждение. Это было опасно, но все же не настолько, как попытка для меня, не еврейки, проникнуть в гетто. Кроме того, это значило, что я не нарушаю слово, данное мною пани Диамант. Или, во всяком случае, не нарушаю его слишком сильно.
Принесенного мной было недостаточно, я видела это по усиливавшейся худобе Макса. Но все же это было лучше, чем ничего.
Эмилька по-прежнему приходила спать ко мне в комнату, но по рабочим дням она часто допоздна задерживалась в фотоателье, проявляя пленки, и иногда прибегала домой за несколько минут до начала комендантского часа. Поэтому я удивилась, услышав в один из дней ее стук в дверь задолго до темноты. Открыла дверь, но за ней не было Эмильки. Это был Изя.
Не знаю, как он попал в дом. Я не стала спрашивать. И он ничего не сказал, даже не поздоровался. Только молча обнял меня. Он был как столб в ограждении гетто: такой же сухой, жесткий; и я так же легко притянула его к себе и закрыла за ним дверь.
Солнце село, и наступил вечер, но я долго не зажигала свет. Масляная лампа обходилась дешевле электрического освещения; отсветы ее пламени плясали в темноте. Я была счастлива. Так счастлива! Отодвинув волосы с моего лица, Изя покрывал мой лоб и щеки поцелуями.
– Ты знаешь, что я тебя люблю? – спросил он.
Я молча кивнула. Я это знала.
Все еще прижимая меня к себе, он повернулся на бок и подпер голову рукой.
– Я пришел сказать, что немцы увозят тысячу наших молодых мужчин в трудовой лагерь.
– Куда?
– Думаю, во Львов. Не знаю, по каким критериям они отбирали, но Макс попал в этот список.
У меня сжалось сердце. Люди исчезали во Львове. Совсем как их сестра.
– Работа на перегрузке угля очень тяжелая. Люди падают, не выпуская лопат из рук, Макс и так ослаблен из-за недоедания, а тем более для такой работы. Думаю, в лагере будет еще хуже.
Он переплел свои пальцы с моими, и его лицо исказила гримаса. Он закрыл глаза.
– Нам не выжить, Фуся.
Я нахмурилась.
– Конечно, мы выживем. Что-нибудь произойдет…
– Ты имеешь в виду, русские придут? Надолго ли нам это помогло в прошлый раз? Евреям не помогло.
Мне хотелось сказать, что Германия будет побеждена, война закончится и все станет как раньше. Но не было уверенности, что это правда.
Нет, я знала, что это не так. Даже тогда. Ничто и никогда уже не будет как прежде.
– Я хочу, чтобы ты знала, – сказал Изя, – я хочу выжить, хочу, чтобы это был я. И чтобы ты выжила. Хочу больше всего на свете. Не забудь этого.
Я не знала, почему он так сказал. Даже не задумалась об этом. Была ослеплена любовью. Я поняла это на следующий день, когда увидела Макса, шагавшего в колонне других мужчин в сторону угольного склада. Послала воздушный поцелуй охраннику, смотревшему в противоположную сторону, и поравнялась с шеренгой, стараясь идти с ней в ногу. У Макса был ужасный вид, под глазами лежали глубокие фиолетовые тени. Он сказал, что не едет в трудовой лагерь во Львов.
Потому что Изя поменялся с ним местами.
На следующее утро я отправилась в городскую ратушу, ожидая увидеть там немца в очках с металлической оправой. Однако на этот раз там оказался другой мужчина, правда, в точно таких же очках. Внешне он напоминал хорька, таскавшего наших кур на ферме.
Я спросила, как узнать, в какой трудовой лагерь отправили того или иного человека, и он нахмурился. Поляки из Перемышля отправлялись в Германию и в бывшую Чехословакию исполнять свой долг во имя процветания Отечества, а грязные евреи из этого города должны были оправдывать свое содержание, работая в Белжеце или в Яновском трудовом лагере во Львове, объяснил он.
Значит, Яновский.
Мне хотелось плюнуть немцу в лицо, но вместо этого я его вежливо поблагодарила. Вернувшись домой, обнаружила плакат, наклеенный на стену перед входом в подъезд.
ОКАЗАНИЕ КАКОЙ БЫ ТО НИ БЫЛО ПОМОЩИ ЕВРЕЯМ КАРАЕТСЯ СМЕРТНОЙ КАЗНЬЮ
УКРЫВАТЕЛЬСТВО ЕВРЕЕВ КАРАЕТСЯ СМЕРТНОЙ КАЗНЬЮ
ПЕРЕДАЧА ПРОДУКТОВ ЕВРЕЯМ КАРАЕТСЯ СМЕРТНОЙ КАЗНЬЮ
ПРЕДОСТАВЛЕНИЕ ЕВРЕЯМ ТРАНСПОРТА КАРАЕТСЯ СМЕРТНОЙ КАЗНЬЮ
ПОЛУЧЕНИЕ С ЕВРЕЕВ ПЛАТЫ В ВИДЕ ДЕНЕГ, УСЛУГ ИЛИ ЦЕННОСТЕЙ КАРАЕТСЯ СМЕРТНОЙ КАЗНЬЮ
Трижды перечитала плакат. Я нарушила бо?льшую часть перечисленных правил. Некоторые из них – прямо сегодня. А сейчас мне нужен был билет на поезд, и у меня на него не хватало денег.
Неделю я питалась одним хлебом и, не имея другого выхода, продала юбку из коробки пани Диамант. В ней уже почти ничего не оставалось, но я должна была убедиться, что с Изей все в порядке. Что он не слишком ослаб. Что он жив. И вся его семья хотела об этом узнать.
Было раннее утро, солнце еще только начинало подниматься над крышами домов. Понаблюдав некоторое время, как я, не притрагиваясь к чаю, грызу ногти, Эмилька в конце концов потеряла терпение.
– Ну что ты сходишь с ума? Ты что, с парнем своим поссорилась?
– Нет, дело не в этом, – ответила я. От человека в очках я узнала, что в Яновской содержались еще и политические заключенные, а также поляки, цыгане и даже некоторое количество украинцев. Люди отовсюду. Эмильке необязательно знать, что Изя еврей.
– Его отправили в трудовой лагерь во Львове. Я хочу поехать повидать его, но билет на поезд стоит дорого. И потом, даже если накоплю денег, мне его не продадут. У меня нет немецких документов.
– Ну так поменяй свои польские на немецкие.
– Я пыталась, но им требуются свидетельство о рождении и новая фотография.
– Ну и? – нетерпеливо спросила Эмилька.
– У меня нет свидетельства о рождении, нет денег на фотографию. По крайней мере, пока. Я две недели копила деньги на билет…
– Поэтому ты ничего и не ела? Боже мой, Фуся…
Я поморщилась при упоминании Бога и собственного имени. Я не давала ей разрешения называть меня Фусей. Но Эмилька была человеком действия и не обращала внимания на такие мелочи.
– Прекрати кукситься и одевайся, – сказала она. – У нас есть дела.
Я подумала, что она предлагает заняться стиркой, но она повязала голову шарфиком. Эмилька подождала, пока я оденусь, и, оставив позади гору нестираного белья, мы вышли с ней на залитую ярким солнцем улицу.
Я с трудом поспевала за ней. Она вежливо, хотя все же не очень приветливо кивнула двум немецким солдатам, остановившимся покурить около груды кирпичей, и, не сбавляя шага, помчалась дальше с таким видом, как будто немецкой армии лучше во избежание неприятностей не вмешиваться в наши срочные дела. Солдаты не стали нас останавливать. Мы прошли мимо треснувшей витрины с намалеванной на ней желтой звездой – того, что когда-то было магазином Диамантов, и вдруг я замерла от плывшего в небе перезвона соборных колоколов. Оказывается, сегодня воскресенье.
Эмилька остановилась перед входом в фотоателье, потом, воровато оглядевшись по сторонам, достала из кармана ключи и, прежде чем я сообразила, что происходит, втащила меня внутрь, захлопнула за собой дверь и заперла ее изнутри. В помещении было темно из-за глухих штор на окнах, но я все же разглядела лежавшие на полках уже окантованные портреты, коробки с пленкой и детали фотоаппарата. Эмилька отодвинула занавеску, за которой открылась задняя комната фотоателье.
