– Давай поторапливайся, – говорила она, устанавливая фотоаппарат на треногу. – Садись сюда.
На фоне задника с серыми разводами стоял стул.
– Но…
– Садись! – приказала она. – Мне надо видеть, куда направить свет.
– Но…
Она щелкнула выключателем, и я ослепла от яркого света.
– Садись! – повторила Эмилька.
– Но мне нечем тебе заплатить!
Эмилька подняла голову из-за фотоаппарата.
– Вот дурочка, как будто я этого не знаю. Поэтому мы и пришли сюда в воскресенье! Ты хочешь увидеться со своим парнем или нет? Садись!
Я села. Эмилька нацелила фотоаппарат, распорядилась, как держать голову и куда смотреть, дважды щелкнула затвором и выключила прожектор.
– Думаю, все получится, – сказала она, подталкивая меня к выходу. – Пан Марковский не обратит внимания на два лишних кадра, а как только фотографии будут готовы, я их утащу.
Соседка заперла дверь, опустила ключи в карман своего фартука и улыбнулась.
– Спасибо, – поблагодарила я ее.
Эмилька взяла меня под руку, и мы пошли по тротуару.
В тот день я научилась у нее трем ценным правилам. Во-первых, всем своим видом и походкой показывай, что спешишь по каким-то важным делам, и большинство людей будет думать, что так оно и есть. Во-вторых, никогда не забывай завивать волосы. И, в-третьих, помощь может прийти откуда не ждешь, и об этом всегда нужно помнить. Ведь это означает, что ты никогда не бываешь совершенно одинокой.
Даже если тебе так кажется.
Во вторник я уже снова сидела перед маленьким немцем в очках в металлической оправе. На этот раз он был без фуражки, и на его макушке сверкала лысина.
– Назовите дату вашего рождения, Fr?ulein[17 - Барышня, молодая леди, девушка (нем.)].
Я назвала выдуманную дату рождения с годом, подтверждавшим, что мне уже шестнадцать. Была почти уверена, что год верный. Человечек продолжал сверлить меня взглядом.
– Свидетельство о рождении?
– Аффидавит, – ответила я, передавая ему лист бумаги с утверждением, что Эмилька – моя кузина, в чем она готова поклясться перед кем угодно.
Он снова внимательно посмотрел на меня, на аффидавит, на мою фотографию, затем на Эмильку, стоявшую позади моего стула.
– Это ваша подпись, Fr?ulein?
– Конечно, – ответила она с ленивой улыбкой.
Спустя два часа я уже сидела в поезде на Львов.
Еще четыре часа у меня ушло на то, чтобы добраться до места, и, когда я наконец отыскала лагерь в самом центре города, к которому вела одна из небольших улочек, было уже начало восьмого. На горке сбоку стояла фабрика, на площадке внизу располагались выстроенные квадратом хлипкие постройки, и вся территория лагеря была по периметру обнесена оградой из колючей проволоки. Больше ничего нельзя было разглядеть. Подойдя к единственному зданию с дверью, я вошла внутрь.
Мне пришлось встать в очередь. Кто были люди, среди которых я оказалась, пытались ли они найти своих родных или друзей, как я, или у них были какие-то дела с немцами, я не знала. И не хотела этого знать. Женщина впереди меня долго вполголоса разговаривала с сидевшим за письменным столом человеком. Она внезапно закончила разговор и вышла, и я на мгновение увидела ее лицо. Кого бы она ни искала, будь это ее друг, брат, сестра, один из родителей или ребенок, их не было здесь. Или уже не было здесь.
А может быть, их уже не было среди живых.
Внезапно мне стало очень страшно. Еле передвигая как будто налитые свинцом ноги, я приблизилась к столу. Сидевший за ним человек посмотрел на меня сквозь очки в металлической оправе. По-видимому, в Германии продавались очки только такого фасона.
– Nein[18 - Нет (нем.)], – сказал человек.
Я даже не успела ни о чем его спросить.
– Nein, nein, nein! – вопил он на всю комнату, мешая немецкие и польские слова. – Никаких посетителей. Вы не имеете права приносить еду, и я не буду сообщать вам имена заключенных в этом лагере!
Он встал с заскрипевшего стула и стал запихивать бумаги в папку.
– Heil Hitler![19 - Да здравствует Гитлер! (нем.)] – произнес он и покинул помещение.
Люди в очереди молча обменялись взглядами и понуро потянулись на улицу. У меня оставалось два часа до обратного поезда, а немецкие поезда, как я уже успела заметить, всегда следуют точно по расписанию. Я слышала голоса людей, работавших где-то на площадке за стенами окружавших ее зданий. Крики, стоны, шум работавших механизмов и, каким бы это ни казалось нелепым, звуки игравшего внутри оркестра. Летнее солнце все еще пекло довольно сильно, и бо?льшая часть людей из очереди переместилась в отбрасываемую зданием тень.
Я внезапно почувствовала, что мой страх прошел. Я была в ярости. Я лгала нацистам не просто так. И за железнодорожный билет было заплачено едой, которая не дошла до Диамантов.
Из конторы вышел охранник и встал возле дверей. Я оглядела его мундир. Не эсэсовец. Вид у него был запыленный и несколько помятый, автомат неуклюже висел на плече. Он выглядел почти так же уныло, как мы все.
Если я буду бояться, то ничего не добьюсь. Я это знала. И злость также мне не поможет. Я стерла страх и ярость с лица и бочком подвинулась к охраннику. Прежде чем посмотреть на меня, он стрельнул глазами вправо, потом влево.
– Они поставили вас охранять вход. Не повезло вам, – сказала я.
– Это еще не самая плохая работа, – ответил охранник.
Я была довольна, что он хорошо говорит по-польски, пусть и с немецким акцентом. Я улыбнулась.
– Как лучше всего попасть в лагерь?
– Никак, – ответил он. – Вряд ли вам там понравится. Я бы не позволил своей девушке подходить к этому лагерю ближе, чем на десять километров.
– Но… тут внутри находится один человек, друг…
Я увидела, что лицо его стало каменным. Я опустила глаза.
– У его жены, это моя сестра, только что родился ребенок. Маленький мальчик…
Я вдохновенно врала, слова сами слетали у меня с языка.
– И я только хочу сообщить ему, что он теперь отец. Что его жена и сын в порядке. Неужели это так сложно? И потом, подумайте, – продолжала я, – мужчина, узнавший, что он стал отцом, будет лучше работать, будет послушно выполнять все правила, надеясь, что однажды он сможет вернуться к жене и сыну. Ведь это так важно, когда есть цель, не правда ли? И потом, посмотрите, – я выудила из сумки небольшой сверток, бутерброд с сыром, который взяла с собой в дорогу; на оберточной бумаге уже начали расплываться масляные пятна. – У меня для вас тут есть кое-что вкусненькое.
У охранника дрогнули губы. Я улыбнулась еще шире. Мне показалось, что он покраснел.
– Как зовут мужа вашей сестры? – спросил он, понизив голос.
– Изидор Диамант.
– Я вам его приведу. Но вы будете должны мне кое-что взамен. И это не еда.
Внутри у меня все сжалось.
– Один поцелуй, – сказал он. – В щеку.
Я ощущала на себе взгляды стоявших в тени людей, они как пули, казалось, прожигали мою спину. Сохраняя на лице улыбку, я поднялась на цыпочки и поцеловала нациста в щеку.
Он улыбнулся.
– Пойдемте со мной.
Охранник провел меня внутрь через опустевшую контору и через другую дверь позади стола; за ней находилась полупустая комната, единственной мебелью в которой были стол и пара стульев. В противоположной стене была еще одна дверь. В комнате пахло потом и сигаретным дымом.
– Обождите здесь, – сказал охранник и запер за собой дверь.
Я осталась стоять в одиночестве посреди комнаты, думая о том, что пани Диамант была права, назвав меня глупой девчонкой. И о том, какой я была наивной. У этих людей нет ни совести, ни сострадания. Это хищники, и я только что сама предложила им себя в качестве жертвы. Мама отшлепала бы меня за такое безрассудство, и, наверное, пани Диамант сделала бы то же самое.
Я попробовала обе двери, они оказались запертыми, и в комнате не было окон. Зато половицы были прибиты кое-как, гвозди во многих местах прошли мимо балок. Может быть, я сумею спрятаться под полом? Правда, поверх меня окажется доска с гвоздями. Я попыталась просунуть пальцы под доску, но в это время в замке повернулся ключ. Дверь распахнулась, и в комнату, волоча ноги, зашел незнакомец в висящей на нем серой одежде.
– Десять минут, – сказал охранник, просунув голову в дверь, после чего запер ее за собой. Незнакомец попытался подойти ко мне ближе, что оказалось нелегко. На щиколотках у него была цепь.
– Фуся, – произнес он, и я узнала его. Это был Изя. Я бросилась к нему и обвила руками его шею.
Он был обрит наголо и весь покрыт пылью и грязью. Казалось, от него остался один скелет. Всего за четыре недели он постарел лет на тридцать, и я не могла себе представить, что от человеческого существа может исходить такой ужасный запах. И все-таки это был Изя.
– Фуся, – повторил он и отодвинулся, чтобы посмотреть на меня, – этот человек сказал, что я… стал отцом…
Я понимала его удивление, новость противоречила всем законам физиологии. Объяснив свою выдумку, я дала ему поесть. Мы присели на стулья, и я смотрела, с какой жадностью он проглотил мой бутерброд. Во всей его фигуре чувствовались напряжение, тревога. У него дрожали руки.
– У тебя нет с собой воды? – спросил Изя. У меня не было. Потом он прошептал: – Вытащи меня отсюда.
Я открыла рот и тут же закрыла. Он взял мои руки в свои.
– Ты должна вытащить меня отсюда! Я не могу здесь оставаться… Они меня убьют. Нас всех. Каждого из нас. Понимаешь?
Я не понимала. Он прикрыл глаза. Истончившаяся кожа обтягивала его череп.
– Вытащи меня отсюда, Фуся. Пожалуйста. Пожалуйста.
Что-то внутри меня сломалось. Думаю, это разбилось мое сердце. Но разбитые сердца не помогают нам выжить, тут нужна воля.
– Скажи, что мне сделать, – сказала я.
Обратная дорога до Перемышля была намного короче, чем путь во Львов. По крайней мере, так мне показалось. Я все время думала.
– Они собираются убить всех евреев, – говорил Изя, – и всех коммунистов, цыган. Но прежде всего, евреев.
«Убить нас, убить нас, убить нас», – пыхтел паровоз. Я закрыла глаза и старалась не слушать.
– Они знают, что ты все равно умрешь, и забавляются. Играют с тобой, как с игрушкой. Бьют и морят голодом. Унижают. Пытают. Они расстреливают людей в лесу, а потом измельчают их кости, чтобы их нельзя было найти. У них есть оркестр, в нем играют одни заключенные, и они заставляют их сочинять специальные песни для каждой казни, для каждого избиения…
«Убить нас», – лязгали колеса на стыках.
– Это не что-то случайное. У них есть план. Это то, чего они хотят…
Как тот эсэсовец в гетто.
Изя рассказал, что охрана часто выполняла свои обязанности спустя рукава. Что на ночь с заключенных снимали цепи. И что если он сбежит вечером после работы, его, скорее всего, не хватятся до вечерней раздачи баланды. Ему нужны чистая одежда, мыло, туфли и очки. Билет на поезд. Я могла бы пройти к нему так же, как сегодня. Спрятать одежду под кустом рядом с офицерской уборной и выйти с ним из лагеря, когда он переоденется, а потом вместе с ним дождаться поезда на платформе. Никто не обратит на него внимания, поскольку на нем не будет лагерной одежды, тем более что он будет со мной. Мы сможем спрятаться в Перемышле, а потом, может быть, даже сумеем добраться до России.
– Помоги мне, Фуся, – говорил он, и по лицу его текли слезы.
Я распродала все, что у меня оставалось: что еще можно было сделать? Я покупала вещи у скупщика и продавала их другому скупщику, если он давал мне на несколько монет больше. Экономила на всем и копила деньги. Остававшиеся два платья свисали с меня как с вешалки. Я встречалась с Максом возле ограды и передавала продукты для Диамантов. Меньше, чем прежде, но все же мне удавалось их подкармливать.
Я сказала Максу, что видела Изю. Что он жив и работает. Но не стала рассказывать о его состоянии.
И ничего не сказала Максу о нашем плане.
* * *
В день, о котором мы условились с Изей, я купила билет на поезд, спрятав под мышками по мужской туфле, надела поверх пальто, слишком теплое для жаркого июльского дня, засунула себе под платье мужскую рубашку, а кепку, брюки и слегка погнутые очки, найденные мною на улице, запаковала в маленький сверток, стараясь, чтобы он выглядел как взятая в дорогу еда.
Мокрая от пота, я сидела в трясущемся, болтающемся из стороны в сторону вагоне. Затем мне пришлось зайти в уборную с дыркой посреди пола, где меня вырвало выпитым за завтраком чаем. После этого мне стало немного легче, я вернулась на свое место и опустила оконное стекло, чувствуя на лице прохладный воздух и мечтая о том, что будет, когда весь этот ужас прекратится. Война закончится. Изя выпустится из медицинской школы и получит работу в больнице. У нас будет новая квартира с кремовыми коврами, которые никогда не будут пачкаться, и с современными обоями без цветочков. Двое детей в красивых кофточках и лентах и с датами рождения в письменном виде.
Мои нервы были натянуты как струны.
А потом ветер перестал холодить мне лицо. Вагонное сиденье уже не ходило из стороны в сторону, и колеса перестали стучать и замерли. Я высунулась из окна и вытянула шею. Далеко впереди танки с торчавшими из башен пушками пересекали железнодорожные пути, рядом с ними двигались армейские машины со свастиками. А позади них, шеренга за шеренгой, маршировали солдаты.
Люди в вагоне молчали. Не о чем было говорить. Мы просто сидели, ожидая, пока пройдут немецкие войска.
Мы ждали пять часов.
Наконец вагоны качнулись, и поезд медленно пополз вперед. По вагону пронесся вздох облегчения. Мы проехали минут двадцать и снова остановились. На три с половиной часа.
И когда в конце концов я добралась до Львова, в небе стояла луна, и лагерь был закрыт. Я пропустила встречу с Изей.
7. Июль 1942
Я нашла женщину, которая согласилась пустить меня на ночь, хотя из-за этого у меня не осталось денег, чтобы завтра купить себе еду.
