И вот первый боевой полет. Шли тройкой в тыл врага. Самолеты не были оснащены фотоаппаратами, поэтому разведка велась с бреющего полета. Высота – двадцать пять метров над землей. Иначе ничего не разглядишь. Пройти незамеченными на такой высоте практически невозможно.
Игорь Пантелеевич чувствовал, как по спине стекала струйка пота. Впереди низко нависало над землей точно такое же облако. Пилоты видели, как яркие лучи солнца выбеливали зефирную верхушку кучевых паров, с трудом пробивались сквозь серую массу и снизу, на выходе, то там, то тут тянулись светлыми белыми нитями до самой земли.
Игорь Пантелеевич с замиранием сердца следил за тем, как поведут себя более опытные товарищи. Выхода было два: сбавить высоту и стать для врага видимым как на открытой ладони или пролететь над облаком и упустить из виду часть территории, захваченной противником. Но как тогда вести наблюдение?
Решено было снижаться малым ходом. И практически сразу же по ним стали стрелять. Внизу Игорь Пантелеевич увидел спрятанную в кустах зенитку противника.
Первым задымился и неумолимо стал снижаться Николай Закатнов, командир звена. Нужно было разворачиваться и уходить. Но Игорь не успел. Прямо на него сверху, из месива облачного пара, выскочил «юнкерс». От неожиданности Пожарский забыл все, чему его учили в Саратове. Знал только одно – на своем маломощном СБ ни уйти, ни победить в открытой схватке с сильным противником он не сможет.
Секунды растянулись как резина. Словно сквозь кисель медленно проплывала по воздуху морда акулы, угрожающе намалеванная на носу немецкого самолета. «Юнкерс» развернулся от солнца, и яркие лучи ослепили Игоря. На него плыла глубоководная хищница. И словно не было штурвала и приборов. Только плавки, маска и маленький гарпун в руках незадачливого ныряльщика. Сейчас Игорь замахнется, бросит свое допотопное копье в стального монстра и этим только рассмешит неуязвимую акулу.
Когда густой черный дым повалил из правого крыла второй советской машины, Игорь Пантелеевич понял, что остался один. И это его вдруг отрезвило. Сразу вспомнилось все, чему его учили на курсах. Противник выбрал самую выгодную позицию: сверху, поставив советский самолет против солнца. Уворачиваться не было смысла. Игорь Пантелеевич принял единственно верное решение: лобовая атака. Надо было выжать максимально возможную скорость. Щурясь от бьющих в глаза ярких лучей, он видел, как неминуемо приближается раскрытая пасть акулы. Еще немного – и она его проглотит. Столкновения не избежать. Но в последний момент руки сами потянули штурвал вправо – и неказистый серебристый СБ нырнул в мягкую вату облаков.
Из-за спины протянулась пулеметная очередь, а впереди – ничего. Густой туман стеной стоял вокруг самолета, съедая видимость на расстоянии вытянутой руки. Уже через несколько минут Игорь Пантелеевич перестал понимать, в какую сторону двигаться, но выныривать из облака не спешил, опасаясь преследования. По хлопающему звуку понял, что обшивка самолета начала парусить: его старичок не годился для таких маневров. Было потеряно не только направление, но и время. Как долго его самолет прорезал туманный кисель – минуты, полчаса или час, – Игорь не знал.
Облако закончилось неожиданно – словно ножом отрезало. Когда глаза привыкли к свету, Игорь Пантелеевич увидел то, для чего был послан в разведку. Под крыльями его самолета простиралось большое ровное поле аэродрома, усеянное мелкими точками «юнкерсов». СБ вылетел на бомбардировочную эскадру. И там его уже ждали.
Если бы Игорь тогда не свернул в облако! Совершил бы таран и получил посмертную медаль за храбрость! Его сын гордился бы геройским отцом. Жена получила бы льготы от государства. А он? Он не узнал бы всех ужасов концлагеря, не корчился бы по ночам от рези в больном желудке, не прятался бы от косых взглядов. Хорошим финалом его жизни была бы смерть в неравной схватке с «юнкерсом»…
Но этого не случилось.
Облако продолжало свое медленное шествие по небу. Игорь Пантелеевич с трудом оторвал от него взгляд и пристально посмотрел в глаза сыну.
– Я знаю, о чем ты меня хочешь спросить. Вспомни, как ты верил мне раньше, до войны. И поверь еще один, самый ответственный раз. Я не сдавался в плен. Мне удалось посадить подбитую машину на кукурузном поле. Но спрятаться я не успел. А очнулся уже у них…
Глава 2
После тяжелого разговора с отцом на Кольку будто навалилась безразмерная каменная глыба, от которой ныл затылок, тянуло к земле плечи. Он понял по серьезному взгляду отцовских глаз, что тот рассказывает ему про плен как взрослому, без обиняков и утаек. Но какой же горькой оказалась эта взрослая правда, вставшая у подростка плотным комом в горле! За что с отцом случилось такое? Почему война закончилась, а жизнь Николая Пожарского не стала прежней?
Голова у мальчишки кипела от вопросов. Из-за этого тумана он совершенно не понимал, куда несут ноги. Желтые квадраты окон в темноте улиц размылись, заострились лучами от накативших слез. Подросток сжал кулаки, тяжелым глотком прогнал судорогу в горле. Нет, плакать как девчонка он не будет: разучился во время долгих тяжелых смен на заводе.
Колька глубоко погрузился в размышления. Что же делать со школой? Терпеть каждый день косые взгляды, шепот за спиной и издевательства глупых одноклассников абсолютно невыносимо. И до этого он ежедневно усилием воли останавливал волну обиды при виде здания школы. На кого обижаться? Война, проклятые немцы виноваты в том, что ему пришлось бросить учебу и пойти на завод. Теперь же к пропасти между ним и бывшими однокашниками по учебе добавилась жуткая новость, которая перевернула весь мир. Одноклассники, бывшие и настоящие, соседи, случайные прохожие, школьные друзья, учителя – для всех он стал изгоем, сыном предателя и труса. И виноват в этом его родной отец… Или нет в этом никакой его вины? Он же сделал все, что смог. Как же запуталась жизнь, какой же невыносимо сложной она стала!
Николай поднял глаза от резкого света. В вечернем полумраке сияли огни яркой вывески «Кинотеатр Родина». На пятачке возле большого здания, как всегда по вечерам, прогуливались парочки и компании в ожидании сеанса.
Пальцы у мальчишки сжались в кулаки, сейчас будет еще один важный разговор, который изменит его жизнь. Пускай дезертирство отца он исправить не может, но вот удалить навсегда неприглядную часть своей жизни должен. Один разговор! Он не струсит, он сможет твердо сказать свое решение. И если нужно, то кулаками отвоюет новую светлую жизнь. Без лжи и слабости, не будет сдаваться, как отец!
От резкого свиста из темноты, из-под низкого козырька заколоченной витрины, Колька вздрогнул и закрутил головой, слезы моментально высохли, так и не успев пролиться. Из черного пятна разбитого магазинчика к нему скользнула чья-то тень.
– Добрый вечер, молодой человек. Куда так спешим? На свидание? – тень превратилась во франтоватого мужчину в пиджаке и широком полосатом галстуке. В свете фонарей сверкнула металлическая фикса. Давилка преградил Кольке путь.
Но высокий мужчина с полуулыбкой-полуоскалом не напугал Кольку: они были знакомы уже несколько лет.
* * *
Появился Давилка, вернее, как он представился, Михан, в жизни Кольки случайно в январе сорок второго. Мама в начале каждого месяца раскладывала на обшарпанном столике пасьянс из продуктовых карточек. И каждый раз ее лицо становилось все испуганнее и грустнее.
Маленькая Наташка орала днем и ночью, требуя молока. Но даже после кормления продолжала хныкать и капризничать, так как, по выражению матери, «пустым молоком» не наедалась. За пару месяцев из квартиры исчезли мамино пальто и отцовская куртка на меху, неделю они ели по утрам кашу, а на обед картошку. Когда продукты кончились, начались бессонные ночи с мамиными вздохами, Наташкиным нескончаемым плачем и сосущим ощущением голода.
Тем утром Николай свернул после школы совсем в другую сторону. Бодро протопал пару километров и застыл в нерешительности перед металлическими прутьями ограды. Стянул галстук и сунул его в портфель, мысленно укорив себя, что надо было идти не в школьной форме. Но отступать было поздно: в желудке со вчерашнего дня ныло от голода. Сестренка два дня как заболела, утробно кашляла по ночам. Вчера утром мать куда-то тихонько уходила, так что он сквозь сон расслышал только скрип двери. Проснулся от запаха горячего молока и масла, еще не стряхнул сон, а мозг уже верно определил аромат. Такой смесью поила его мать до войны, когда маленький Коля начинал кашлять или мучиться осипшим горлом. Сейчас такое лекарство она аккуратно, по ложечке, вливала радостно гукающей Наташке. От горячего у сестренки выступил румянец на щеках, она жадно ловила губами каждую каплю смеси.
Колька сглотнул кислую слюну и с головой накрылся колючим ворсистым одеялом. На завтрак перед школой мать с виноватым видом положила ему половинку хлебной корки с белесыми разводами молока и масла со стенок кружки. Он понял, что утром она обменяла свои продуктовые карточки, по которым им кормиться целый месяц, на молоко и масло для больной Наташки, и теперь долгих тридцать дней надо делить и без того скудные порции на двоих.
Колька снова мучительно сглотнул, отодвинул тарелку, стараясь не вдыхать соблазнительный аромат, и пошел за ранцем в коридор, бросив сухо:
– Ты сама ешь, я не голодный.
В классе Колька чутко вслушивался в урчание живота, заливаясь краской при каждом неуместном звуке. Ему казалось, что весь класс сейчас повернет головы в его сторону, а математик вскинет строгие лохматые брови и язвительно попросит не срывать урок.
Вечером, когда мать укладывала хныкающую сестру, снова пахло теплым молоком. Но на столе мальчика ждала бурая похлебка из картофельных очисток. Он взял ложку и решил есть медленно, чтобы хотя бы на несколько минут утолить нестерпимое ощущение голода. Удержаться не получилось – он буквально втянул в себя сразу все варево, судорожно выпил последние капли с края тарелки. Усердно вытер рукой края посудины, обсасывая каждый палец. С жадностью облизал тарелку до скрипа и беззвучно расплакался от мучительного ощущения пустоты в животе.
Ночью Колька поймал себя на том, что запихивает в рот полный слюны ворсистый уголок одеяла. Уже в утренней дремоте всплыл в голове рассказ приятеля о том, что на Краснопресненский механический завод берут школьников: для производства снарядов нужны дополнительные руки – там платят зарплату и кормят в столовой. От слова «столовая» снова заныло в брюхе. Колька окончательно проснулся и решил, что сегодня после школы он пойдет не прямиком домой, а в сторону черных заводских стен с закопченными окнами.
Так пятиклассник оказался на проходной. Старик в толстенных очках прищурился, глядя на незнакомого мальчика:
– Куда? Опоздал на смену, прогудело уже. Пропуск покажь.
– Я на работу устраиваться. – Колька зачем-то старался говорить солидным басом.
Вахтер всмотрелся в крепкую кряжистую фигурку и махнул сморщенной ладонью.
– Налево иди, во второй цех, токарный. Мастера ищи, Николая, Сапера без глаза, – и добавил, глядя вслед торопливо удаляющемуся Кольке: – Не балуй там! Второй цех!
Колька торопливо шел по территории, крутил головой, рассматривая огромные вытянутые цеха, за грязными окнами которых деловито сновали темные силуэты, мерно гудели станки.
Он с трудом потянул на себя дверь с нарисованной двойкой, сделал несколько шагов в темное помещение с тусклым светом и застыл, оглушенный непривычным грохотом. Над ухом раздался хриплый оклик, от которого Колька невольно дернулся, а обернувшись, замер в испуге. Сверху на мальчишку смотрела маска из сморщенных алых рубцов с черной щелью вместо рта и пустой глазницей на месте правого глаза. Левый же сверкал злостью из-под натекшей опухлости века.
– Ты кто такой? – прокричал обожженный человек и для убедительности тряхнул застывшего с открытым ртом пацана рукой в бугристых ожогах.
– Пожарский я, работать, – выдавил из себя Колька, отвести взгляд от пустой глазницы он был не в силах.
Мастер наклонился поближе и прокаркал в ухо:
– Сколько лет?
– Дес… Тринадцать! – выпалил мальчишка и расправил плечи.
Мастер окинул его взглядом: врет, больше 10 ему не дать. Тощий, но жилистый, широкий разворот плеч, а кисти с длинными пальцами уже наливаются юношеской силой. Можно попробовать мальчишку за станком, выбора все равно нет. Работников катастрофически не хватает, Красная армия страдает от дефицита деталей, патронов, обмундирования. И начальство звонит, требует, грозит всеми карами за невыполнение плана. За станками стоят старики, дети, женщины.
– Родители где? – рявкнул мастер.
– Отец на фронте, мама с сестрой сидит, она маленькая, – крикнул Колька и с ужасом понял, что забыл про бас.
– Раздевалка. – Изуродованный обрубок указал куда-то в темноту слева. – Портфель там свой оставь. Мешок, щетку и совок бери в углу: сегодня на уборке. По полу стружку железную у станков скидывай в мешок. Завтра в восемь чтобы здесь был, метрику у матери возьми для бухгалтера. На фрезе буду учить.
Так потекли рабочие будни: подъем под Наташкино хныканье, ледяная вода из ведра на кухне. Руки в рукава подранной отцовской телогрейки, а по дороге кусочки сухаря в рот и смачное ощущение на языке их пшеничного вкуса. Потом десять-четырнадцать часов изнурительной работы у станка с единственной радостью – перерывом на обед.
Основную часть зарплаты забирали на оплату питания в столовой, а остаток Колька отдавал матери. Наташка перестала кашлять, а у матери исчез взгляд побитой собаки. Закончилось сосущее чувство голода, зато теперь Николаю все время хотелось спать: от жужжания станка закрывались глаза, руки норовили схватиться за вращающиеся детали. Но тут над ухом раздавался окрик одноглазого мастера Тарасова, который, зная о вечной сонливости малолетних работников, то и дело устраивал им перекличку, чтобы не задремали и не свалились с ящиков прямо на станки.
Бывший сапер выжил после взрыва вражеской мины, но получил ожоги и остался без нескольких пальцев. Через полгода мучительного лечения в госпитале в возвращении на фронт медицинская комиссия ему отказала. Что там делать калеке, который еле шевелит обрубками конечности и слеп на один глаз! Пришлось идти работать на завод мастером, срочно изучать токарное дело.
В подчинение Тарасову дали детский сад, как он про себя называл подростков 10–12 лет, своих главных работников. По военной привычке он организовал на работе железную дисциплину: на жалобы и слезы внимания не обращал, приучил ребят откликаться на перекличке громким «Здесь!». Работали юные трудяги без учета времени, до выполнения нормы, а на обед ходили строем. Токарный цех неизменно выполнял и перевыполнял план благодаря системе, налаженной мастером Тарасовым, которого за глаза весь завод называл Сапером. На всю зарплату и пенсию он покупал на толкучке пряники или сухари и выдавал их в конце дня по одной штуке работникам с лучшими результатами.
Несколько раз Сапер оставлял шустрого Пожарского в ночную смену, хотя это и запрещалось. Но пока идет война, не до правил, а мальчишке лишняя копейка к зарплате – подспорье. И самое важное, что после ночной смены выдавали дополнительный паек: брикет горохового концентрата, кулек с крупой и огромную тарелку щей из жестких кочерыжек.
Из-за усиленного пайка и произошло Колино знакомство с Давилкой.
После суток у станка юный работник брел домой по предрассветной улице, прижимая к груди кулек с крупой и пачку концентрата в тонкой бумаге. Размышлял, что дополнительный паек пришелся как раз кстати – у матери совсем развалились единственные ботинки, поэтому оставшиеся карточки пришлось обменять у торгашей на потертые сапоги. А до конца месяца целых пять дней. «Один день сухари, один день гречку, потом еще гороховую кашу. По карманам бы распихать продукты, иду как дурак с рублем», – вяло подумал Колька, мысли в затуманенной голове шевелились медленно, словно в толще воды.
Удара он не почувствовал, вернее, не понял – спас плотный отцовский картуз на ватине. Просто потемнело в глазах, и земля резко прыгнула в лицо. Кто-то носком ботинка больно ударил по ребрам, так что стоящий на коленях Колька скрючился от боли, раскрыв в беззвучном крике рот. Мелькнул серый бок брикета. Колька попытался ухватиться за свое богатство, но пальцы только зацепили угол кулька, гречка рассыпалась коричневыми камешками по грязному снегу. Кто-то хрипло выругался, сорвал с его головы картуз и ударил в ухо до звона и темных кругов перед глазами.
Пока Колька скулил от боли, черные валенки поспешно удалились. Колька сел на землю, предметы вокруг постепенно принимали привычные очертания. Он ощупал себя – огромная шишка и ухо, наливающееся болью. Но самое ужасное – пропажа пайка и картуза!
От мысли, что мать с испуганным видом будет просить для него у соседей лекарства, а на улице вместо картуза придется кутаться в материну шаль, Колька закипел в отчаянии. Ему хотелось сокрушить весь мир вокруг, но сил не было, даже чтобы встать.
Кто-то сильный поднял его с земли за воротник телогрейки, перед глазами мелькнул серый прямоугольник.
– Твое, малец? – Высокий мужчина в строгом пальто и щегольских узких ботинках протянул мальчишке брикет концентрата.
Колька в ответ закивал и вцепился в твердый кусок, потом бросился сгребать с грязного снега гречку. Его спаситель брезгливо поморщился, но сказал дружелюбно:
– Пожалуйста, не стоит благодарностей. Я издалека увидел, как этот дылда несется со своей добычей. Подножку ему поставил, он и растерял хабар.
– Спасибо, – чуть слышно прошептал Колька и в задумчивости замер над кучей, которую сгреб. Что дальше? Как теперь донести домой эту смесь грязи с гречкой? Затылок ломило от холода и пульсирующей шишки. Странный незнакомец и нападение шпаны его не волновали, в голове, как заноза, сидела мысль: что сказать матери про паек и картуз? Она ведь ждет его после ночной с продуктами, небось дала Наташке на завтрак только половинку сухаря.
Давилка тем временем с интересом рассматривал замершего в оцепенении Кольку: лет десять, отощавший, но с длинными сильными пальцами и крепкими мышцами рук, торчащих из просторного ватника; серьезный и сосредоточенный. Он давно присматривал такого помощника – с пружинистым телом акробата, без детской суеты в движениях, а значит, и в характере.
И Давилка решился на проверку. Поправил полоску галстука в разрезе пальто: очень ему нравилось, как элегантно выглядывает узел между краями черного воротника.
За слабость к костюмам и тугим галстукам подельники и прозвали его Давилкой. Был он профессиональным наводчиком и вором, вместе с бандой обносил богатые квартиры в мирное время и во время войны от привычного образа жизни не отказался. Даже стало легче работать: количество милиционеров и сыскарей резко уменьшилось, те больше занимались подпольными спекулянтами и расплодившейся шпаной. Когда им расследовать кражи квартир? Тем более что опытные воры не оставляли улик или свидетелей, тщательно планируя кражу. Давилка лично намечал нужные квартиры, долго узнавал о хозяевах, пользуясь своим обаянием и знанием человеческой природы.
Вот и сейчас он нутром почуял, что мальчишка от безнадежности согласится на преступление, лишь бы добыть заветную крупу…
– Михаил, можно просто Михан. – Он протянул теплую руку и крепко тряхнул грязную ладонь Кольки. – Жалко продукт, знатная каша бы получилась. Несправедливо.
– Николай. – Парнишка упрямо продолжал смотреть на грязную кучку.
Но Михана так просто не сбить, он медленно, поглядывая на собеседника, принялся рассуждать:
– Да уж, справедливость ведь такая штука, двойная. Тебе вот гречки не досталось. А в соседнем дворе старуха живет, торгашка, всю жизнь на продуктовой базе сторожила. Так она своих котов селедкой кормит. – Давилка уловил вспышку интереса в Колькиных глазах, но продолжил говорить с небрежной легкостью. – У нее там головка сахара, макароны-звездочки, чай со слоном, конфеты прямо в вазочке лежат. Крупы мешками вдоль стены, в шкафу полки, все в банках.
– А вы откуда знаете? – недоверчиво поинтересовался Колька, слишком уж заманчиво звучало такое подробное описание запасов старухи.
– Так она соседка моя, попросила помочь шкаф передвинуть.
– Врете вы все. – Колька отшатнулся назад, но продолжал смотреть в лицо Давилки, ожидая ответа.
– Вру. – Дружелюбный взгляд наполнился искорками смеха. – Проверял тебя, не дурачок ли. Молодец, не схавал байку. Про соседку наврал. А вот про мешки с крупой и рыбу для котов – правда. Наворовала старуха за двадцать лет на продовольственной базе, так что все продуктами заставлено. Можем зайти к ней, отсыплешь себе, сколько надо. Она даже не заметит.
– Зачем это вам?
От напряжения в Колькином голосе Давилка заликовал. Сломался пацан, сдался, раз думает, а не сразу отказывается. Теперь главное не спугнуть.
– Помочь тебе хочу. – Михан открыто взглянул в глаза Кольке. – Я за справедливость. Тебя вот сегодня ограбили, шапку увели, крупу, ухо расквасили. А кто-то котов селедкой кормит и мешки с едой гноит. Пускай поделится немного, мы все-таки в советском государстве живем, где все должны быть равны.
– Как мы к ней… зайдем?
– Через окно. Там первый этаж, ты зайдешь, а я покараулю у подъезда. – Не давая Кольке подумать и отказаться, Давилка потянул его за рукав в сторону соседней улицы, по дороге объясняя план. – На плечи мне встанешь, подцепишь защелку и через форточку попадешь в квартиру. Возьми, сколько надо. Потом выходи через дверь, я на охране буду. Если свистну, ломись сразу через дверь…
А про себя Давилка решил, что при малейшей же опасности сразу же уйдет дворами, зачем рисковать из-за невезучего новичка? Но прокола быть не должно – квартиру, которую он собирался подсунуть Кольке в качестве проверки, Михан знал прекрасно и бывал там не раз. Там жила мать какой-то военной шишки из штаба, которая наладила обмен ворованных драгоценностей на дорогие продукты и одежду. Именно у нее он получил сегодняшний галстук за большой серебряный крест с чернеными надписями.
Квартира сейчас пустая: с самого утра старуха уехала на рынок в поисках новых клиентов. Расписание ее Давилка выучил, пока следил за хозяйкой квартиры в надежде перехватить крупную партию продуктов. Но всю добычу она два раза в день увозила и отдавала сыну, икру же, масло, копчения привозила заранее под каждый обмен, а в пропитанной кошачьими ароматами квартире держала только самое простое – крупы, муку, слипшиеся комком леденцы в вазочке на столе.
Хотя Давилке было сейчас важно, чтобы мальчишка не струсил, а, наоборот, убедился, что проникать в чужие квартиры легко и безопасно. Первая кража посадит его на крючок, а страхом разоблачения его можно будет подхлестывать потом, если вдруг заартачится идти на новое дело.
Колька не струсил – он, как в тумане, натянул протянутые Давилкой перчатки, сжал в руке перочинный нож. Он легко взобрался на Давилкины плечи в черном драпе. Мягким ударом оторвал оконную рейку и кончиком ножа скинул крючок с петли. Форточка распахнулась от порыва ветра, Колька торопливо подтянулся и нырнул в узкий проем, чтобы не попасть под любопытный взгляд из окон напротив.
Давилка все рассчитал верно: в зимних сумерках тень от высокого тополя прикрыла возню под окном: ему оставалось только обогнуть дом и замереть у соседнего подъезда в ожидании.
Через десять минут дверь в подъезде гулко бухнула, худенькая фигурка в просторном ватнике торопливо вылетела на улицу. Давилка догнал Кольку и размеренно зашагал рядом.
– Никто тебя не видел?
Но тот не мог ответить – огромный карамельный ком занимал сейчас весь Колькин рот. В душной комнате под мяуканье кошек Колька насыпал в карманы из ближайшего мешка ровно столько крупы, сколько у него забрал грабитель. Больше года не видавший конфет, он не удержался и запихнул в рот липкие пыльные карамельки из вазочки. От незнакомого азарта и пьянящего сладкого вкуса леденцов вялость как рукой сняло.
В следующем дворе Давилка придержал его стремительный шаг, дернув за рукав.
– Завтра вечером жду тебя у кинотеатра «Родина», сделаешь то же самое в другой квартире. Возьми мешок, квартира богатая. Консервы, масло, колбасу заберешь себе.
По дороге Колька решил, что ни к какому кинотеатру он не пойдет ни завтра, ни послезавтра. Осознание сделанного окатило, как ушат холодной воды, по спине побежал холодок от страха, что узнают, арестуют и отправят в колонию, а соседи будут перешептываться за спиной у матери. Дома он высыпал гречку в газетный кулек, сунул вместе с тушенкой матери и нырнул под одеяло, чтобы избежать расспросов, почему так поздно и где отцовский картуз. Мама аккуратно гремела посудой на кухне, шикала вполголоса на капризничающую Наташку. Он же мелко вздрагивал, то от накатывающей тошноты после избытка сладости, то от воспоминаний о кошачьем смраде в темной чужой комнатушке.
Неожиданно позвонили в дверь. Колька сжался в комок под одеялом, застыл от жуткой уверенности, что это пришли за ним из милиции. Но в коридоре зазвенел пронзительный голос соседки, Анны Филипповны:
– Тоня, дай взаймы до понедельника щепотку чая, как карточки получу, отдам.
– Тише, Коляша спит после смены. Сами сидим на пустом кипятке, нету.
– Ты представляешь, Светка ножом сломала буфет и съела остатки сухарей из пайка. Остались до понедельника без крошки. Уж я ее лупила, лупила! Вот за что мне это? Мало что племяш на голову свалился, да еще девчонку чужую подобрал и ко мне в дом притащил объедать. Послал же Бог наказание!
– Ну не говори так, это же дети, им тяжело голод переносить! У меня Наташа плачет каждый день, сухарик просит, сердце аж разрывается, – робко возразила Антонина.
– У тебя хоть родные детишки, а мне нахлебников приходится кормить, от себя отщипывать. Повезло вам, что Колька работает, вон и гречку едите, – острый нос соседки учуял запах с кухни.
Тон у матери стал виноватым, она засуетилась:
