Николь кладет руки мне на плечи.
– Все нормально, перестань нервничать. Лаура спит.
– Нет. Не нормально. Все совсем не нормально.
– Тебе нужна передышка, Марк. Так не может продолжаться. Ты себя в могилу сведешь.
Я вырываюсь из объятий Николь.
– Я в порядке. Или буду в порядке, когда вернусь домой.
Я сбегаю вниз, распахиваю дверь гостиной и вижу, что моя мать смотрит свою любимую мыльную оперу, сидя на диване. Она быстро тянется за пультом и возится с кнопками в попытке выключить телевизор, вопящий в углу.
– В чем дело? – спрашивает мать, поднимаясь. – Что-то произошло?
– Нет. По крайней мере, пока нет, но мне нужно возвращаться домой. Мне не стоило оставлять Лауру одну.
Моя мать вздыхает, и я вижу, как расслабляется ее напряженное тело.
– Марк, ты пробыл здесь меньше часа. Лаура сможет справиться сама.
– Откуда ты знаешь?! Боже, как я вообще мог оставить ее одну? Как я мог быть таким идиотом?! Вдруг Лаура проснется? Бог знает, что ей может попасться на глаза! Она может прийти к каким угодно выводам. Черт, черт, черт! Мне нужно идти.
Николь шумно сбегает по лестнице и чуть не поскальзывается на плитке, тормозя прямо позади меня.
– Милый, присядь, – командует мать, обнимая меня за плечи и пытаясь усадить на диван. – Ты не в состоянии сесть за руль. Твой отец на кухне варит кофе. Уверена, он нальет чашечку и своему единственному сыну.
Я так сильно трясу головой, что зрение расплывается.
– Приглядывай за ним, – шепчет мать, проходя мимо Николь.
– Том, Марк хочет кофе, – кричит мама в сторону кухни, выходя из комнаты.
– Нет, мам, не нужен мне кофе. Мне нужно идти, – несусь я за ней.
Мама разворачивается, и в линиях ее лица отражаются такая тревога и беспокойство, что это разбивает мне сердце. Но все, что я могу сделать, это вымученно улыбнуться.
– Хорошо, милый. Хорошо, – идет на мировую она и внезапно кажется слишком тяжеловесной и изможденной для такой подтянутой, расторопной дамы.
Я ношусь из комнаты в комнату, лихорадочно собирая все, что попадется под руку. Хватаю телефон и пальто. Затем кручусь вокруг своей оси в каждой комнате в поисках мистера Снаглза, плюшевого медвежонка, которого я купил в больнице к появлению Кэти. А затем вспоминаю, что мохнатый коричневый медвежонок лежит рядом со своей прекрасной маленькой хозяйкой. Мистер Снаглз составляет компанию малышке Кэти.
– Марк, успокойся, пожалуйста. Ты так сляжешь, – советует Николь. – Я соберу вещи, пока ты заводишь машину.
– Глупости! – довольно громко восклицает мать. – Единственное, что тебе нужно взять домой, это себя. Все остальное сейчас не имеет значения. Николь права. Тебе нужно успокоиться или сам окажешься на больничной койке, а это точно ничем не поможет Лауре.
Я резко останавливаюсь посреди комнаты и безвольно опускаю руки вдоль тела. Порядок, яростной ревнительницей которого всегда была Лаура, превратился в хаос. Я жажду увидеть хоть что-то знакомое. Я понимаю, что наша жизнь изменилась навсегда, но, может, если мне удастся найти хоть какое-то напоминание о том, кем мы были, за ним последуют стабильность и покой.
– Ага, ты права, мам. Я поехал… – говорю я.
– Хорошо, – подтверждает Патрисия, хлопнув в ладоши. – А теперь отправляйся. И, бога ради, веди аккуратно.
Глава седьмая
Марк отодвигает шторы в нашей спальне, и мягкие лучи утреннего солнца щиплют мне глаза.
– Который час? – спрашиваю я, щурясь и запуская пальцы в спутанные волосы.
– Час, когда ты должна быть уже на ногах, ленивая задница, – шутит Марк. – Тебе нужно в душ. Ты воняешь!
– Спасибо. Я тебя тоже люблю.
Я пытаюсь сесть, но резкое движение головой становится для меня пыткой, и боль пронзает виски. Марк подает мне стакан с ледяной водой, стоящий на прикроватной тумбочке. Лед еще не начал таять, и я понимаю, что он принес его с кухни всего несколько мгновений назад. Наверное, он предвидел, что у меня будет раскалываться голова.
– Боже, у меня жуткое похмелье, – признаю я. – Должно быть, вчера я полностью отключилась – ничего не могу вспомнить.
– Ты правда не помнишь? – спрашивает Марк.
– Прости, вообще ничего не помню. Это был приятный вечер? Уверена, позже я все вспомню.
– Я в этом сомневаюсь, – бубнит Марк, садясь на корточки возле кровати.
Он не встает. Я пытаюсь поднять голову повыше, чтобы заглянуть за край кровати и посмотреть, что он задумал, но с каждым движением по позвоночнику расползается жгучая боль.
– Ты не пила вчера, – говорит Марк.
– Правда? А адское похмелье говорит об обратном, – я массирую виски кончиками пальцев.
– Должно быть, заканчивается действие успокоительного. Ты спала почти двадцать четыре часа.
– Успокоительное? – я сажусь прямо, мне кажется, что голова вот-вот лопнет. Зачем мне понадобилось успокоительное? Да еще и на весь день. Я не помню, чтобы, когда меня выписывали, в рецепте были указаны успокоительные, но опять-таки я не слишком обращала на это внимание. Этим занимается Марк.
Прищурившись, я смотрю вниз на Марка, а затем перевожу взгляд на пол. Почему он собирает осколки стекла с пола в спальне? Марк опускает голову, как только встречается со мной взглядом. Он даже не смотрит на меня. И на краткий жуткий миг мой собственный муж кажется мне чужим человеком. Я запускаю пальцы под ворот футболки и оттягиваю ее, но это не помогает, и мое горло все еще сжимается.
– Давай, Лаура, думай. Помнишь, как мы разговаривали на кухне? Ты была усталой и злой. Ты настаивала на том, чтобы все ушли, – Марк замолкает, а затем поднимается на ноги. Он смотрит на меня – наконец-то. – Ты настаивала на том, чтобы я ушел.
– Ушел? Что? Куда ушел? Это твой дом. Зачем мне выставлять тебя отсюда?
Марк не отвечает: он изучает меня взглядом. Мне это не нравится.
Не знаю, что это за успокоительные, но они меня убивают. Я закрываю глаза, и мне кажется, что мозг плавится и вытекает через уши. Я свешиваюсь с кровати – меня вот-вот вырвет. В голове внезапно возникают расплывчатые кадры, где я стою на страже у двери, держа в руках свою любимую хрустальную фоторамку. Я помню, что громко кричала. Должно быть, поэтому в ушах так звенит. Гнев и боль пронзили все тело и сосредоточились в руках. У меня побелели костяшки пальцев, оттого что я сильнее сжала рамку. Я все смотрела и смотрела на прекрасное фото, а затем внезапно со всей силы швырнула ее. Рамка разбилась на мелкие осколки, и мне стало жаль.
Я резко прикрываю рот руками. Марк. О боже! Я швырнула рамку прямо в него. Почему? Я была зла – это я помню, но, черт возьми, не могу вспомнить почему. Я открываю глаза, когда перед ними снова начинают вспыхивать картинки. Марк сидит на кровати рядом – он крепко обнимает меня руками за плечи.
– Мы справимся с этим, – шепчет он, и мы вместе раскачиваемся туда-сюда.
– Знаю, знаю, – говорю я, вбирая в себя тепло его тела. Но я понятия не имею, с чем, черт возьми, мы должны справиться, и впервые понимаю, что паралич – не самая моя большая проблема. Черт!
– О боже, Марк… Прости меня, – теперь уже я избегаю встречаться с ним взглядом. Это просто нелепо. – Я причинила тебе боль?
– Ты не контролировала себя. Все в порядке.
– Разумеется, не в порядке.
– Ты права. Не в порядке. Это ужасно. Тебе нужно научиться целиться лучше. Ты конкретно промазала, – сухо и натужно смеется Марк, и я понимаю, что это дерьмовая попытка скрыть слезы.
Возможно, мне тоже стоит фальшиво рассмеяться. Но что смешного в том, что я попыталась обезглавить своего мужа куском идеально отполированного уотерфордского хрусталя?[9 - Хрусталь ирландского производства, названный в честь города Уотерфорд.]
– Кажется, в дверь звонят, – резко говорю я и вижу, что Марк не меньше моего благодарен за то, что нас прервали.
Марк нежно целует меня в лоб и встает.
– Пойду открою. Тебе помочь одеться или сама справишься?
– Конечно, я справлюсь сама, глупыш, – отвечаю я, отчаянно желая остаться одна.
Марк оглядывается минимум раза три, прежде чем покинуть комнату. Мне даже приходится щелкнуть пальцами в сторону двери, чтобы заставить его уйти.
Я закатываю глаза и качаю головой, но все же улыбаюсь, когда проносятся мысли о том, как долго Марку пришлось бы надевать на меня одежду и насколько было бы веселее, если бы вместо этого я снимала ее с него. Но эти счастливые мысли постоянно прерываются отвратительными вспышками воспоминаний, которые периодически вырываются из потаенных уголков моего сознания. Я не могу контролировать их появление, как и не могу подавлять их.
Они возникают не в хронологической последовательности. Горит яркий свет: неоновые лампы светят мне прямо в лицо столь ярко, что глазам становится больно. Рядом со мной стоит стройная седовласая женщина. Она протягивает мне пластиковый стаканчик с водой, такие обычно бывают в кулерах для воды в комнатах ожидания. Я беру его в руки, но не отпиваю из него.
Я занята тем, что наблюдаю за пожилым мужчиной в отдалении. Он кажется мне странно знакомым: наверняка это друг или бывший коллега. Он стоит ко мне спиной, но я узнаю его телосложение. Я перебираю воспоминания в попытках воскресить в памяти его лицо, но мой разум чист. Он разговаривает с молодой светловолосой женщиной, которая, кажется, плачет. Ее я тоже узнаю, но она дрожит всем телом, и это не дает мне увидеть ее лицо. Я едва замечаю жалкую фигуру красивого мужчины, стоящего рядом с ней. Он тоже расстроен, но у него лучше получается скрывать свои чувства.
Седовласая женщина продолжает говорить со мной, но я не могу оторвать взгляда от знакомых людей, стоящих в конце коридора. Я не слушаю, что она мне говорит. Рядом со мной стоит Марк. Он очень сосредоточен, это видно по его лицу. Он всегда крепко сжимает губы, когда внимательно прислушивается к чему-то. Я нахожу эту привычку очень милой.
Я замечаю, что его губы начинают дрожать мелкой дрожью, он мотает головой. Он мотает головой изо всех сил. Его дыхание убыстряется, а по покрасневшим щекам начинают течь слезы. Черт побери, почему я не слушала? Чем отчаяннее я прислушиваюсь к тому, что говорят, тем сложнее мне разобрать слова. Мир тонет в посторонних шумах – отчетливый звон чайных чашек в буфете и отдаленный крик младенцев звенят у меня в ушах.
Я внезапно чувствую пронизывающую боль в груди. Мои ребра так сильно трещат с каждым вздохом, что я начинаю бояться, что они треснут. Внезапно чашки больше не звенят, младенцы замолкают, и остается только один-единственный звук – сухой, пронзительный крик. И я узнаю этот крик. Низкий, полный страданий и душераздирающий. Его издаю я. «Нет, прошу, о боже, нет!» – кричу я.
Я изо всех сил пытаюсь понять, что мне говорят. Это нечто столь ужасное, что я уже не могу контролировать свой разум. Я чувствую боль в коленях, замирая на месте, и не могу пошевелиться.
Окружающая обстановка подергивается темной дымкой, возникающей в уголках моего сознания, и мне трудно сосредоточиться на мужчине, стоящем вдали. Он отошел от пары в конце коридора, и теперь, похоже, я стала его новой мишенью. Он бежит ко мне. Стук его быстрых шагов по плиточному полу подчеркивает то, что он торопится. Чем ближе он подходит, тем более расплывчатым становится его лицо. Но он внезапно оказывается так близко, что я могу разглядеть, что написано на бейджике, прикрепленном к его клетчатой рубашке. Это определенно, он. Это доктор Хэммонд.
* * *
Из моих мрачных мыслей меня вырывает голос Марка, вернувшегося в спальню.
– Лаура, ты собираешься одеваться или как? – говорит он. – Ты уже сто лет копаешься. Нет смысла избегать происходящего. Ты знаешь, что должна спуститься вниз. Давай же, тебе станет от этого легче.
Марк швыряет в меня потертые треники и одну из своих старых футболок:
– Давай быстрее. Прошу тебя.
Я слегка наклоняю голову и жду, что Марк поцелует меня в щеку.
– Я буду готова через минуту – позову, когда оденусь. Обещаю.
Я жду, пока Марк уйдет, чтобы натянуть футболку, и мне в нос ударяет знакомый запах. Пластилин? Должно быть, недавно, играя с детьми, я надевала его футболку. Головокружительное волнение рябью расходится у меня в животе. Я с нетерпением жду того, что проснусь однажды утром и все мои воспоминания вновь будут четкими. Это все равно что найти старый фотоальбом, в который не заглядывала годами. Я предамся воспоминаниям и посмеюсь над жуткой модой и ужасными прическами. Я все время чувствую, что уже близка к цели и смогу вспомнить все со дня на день. Идеальный способ взбодриться – это голова, полная воспоминаний о том, как я весело проводила время с детьми. Я ложусь обратно на кровать, закрываю глаза и наслаждаюсь запахом.
Дальние родственники жмут мне руку и целуют меня в щеку. Я фокусируюсь на знакомом запахе пластилина, но он ускользает от меня. Мои органы чувств захлестывает новый запах. До меня доносится грубый аромат дешевого ладана. Мысленно я следую за этим запахом. Он приводит меня в игровую комнату, где я обнаруживаю тонкие белые свечи, мерцающие на маленьком невысоком столике, притаившемся в углу. Я ожидаю увидеть, что пол усыпан игрушками, плюшевыми медвежатами и парочкой сломанных мелков, но на меня смотрит идеально отполированный, скрипящий от чистоты деревянный пол из красного дуба. Эта игровая комната мне незнакома. Все игрушки сложены в коробки, помечены и убраны так высоко, что дети не смогли бы до них дотянуться. Не остается ни единого намека на то, что в этой жутко меланхоличной комнате когда-то играли дети.
В доме полно людей. Одни общаются… другие молча обнимаются… а третьи, как и я, чувствуют себя потерянными. Я содрогаюсь оттого, что грубое жало одиночества впивается в мои кости.
Большинство людей мне знакомы. Но как только я пытаюсь заговорить с кем-то из них, их лица растворяются у меня перед глазами. Один за другим все пропадают, и я остаюсь абсолютно одна.
Я перехожу из одной пустой комнаты в другую, пытаясь сложить вместе кусочки этого пазла, который так непохож на мою жизнь. Я вижу заднюю дверь и бегу к ней. Так трудно дышать. Мне нужно выбраться из этого дома. Мне нужен глоток свежего воздуха, а иначе я отключусь. Я вырываюсь на улицу и делаю глубокий вдох.
Марк в одиночестве на террасе. Он стоит спиной ко мне, но я вижу, как содрогаются его плечи. Он плачет? Я бросаюсь к нему и обвиваю руками за талию, но он отстраняется. Я снова пытаюсь обнять его, но он разворачивается и отталкивает меня – так грубо, что я спотыкаюсь и раню ладонь о ржавую боковую калитку.
Я сжимаю ноющую ладонь в кулак и гляжу, как кровь стекает вдоль костяшек.
– Это все твоя вина, – несвязно бормочет Марк. – Я тебя ненавижу.
Слова Марка мощным эмоциональным торнадо влетают мне в уши и крутятся, и крутятся в них снова и снова. Я в этом виновата! В чем я виновата? Что такого ужасного я сделала? Я хочу подойти к Марку, но он пятится от меня. Я медленно продвигаюсь вперед, но он стремительно удаляется. И исчезает из поля моего зрения. Я оглядываюсь вокруг. Наш маленький безопасный садик кажется огромным. Наш дом превратился в крошечное пятнышко вдалеке. Я беспомощна, одинока в сумрачном лесу, и поваленные деревья преграждают мне путь домой. Внезапно небо скрывают темные тучи, забирая с собой почти весь свет. Земля под ногами яростно трясется, и вокруг появляются огромные кратеры. Я заглядываю в их бесконечные глубины, и меня охватывает чувство покоя. Искушение бросить все и упасть вниз настолько сильно, что даже успокаивает. Мое тело яростно трясется, и я делаю шаг вперед.
– Ох, прости, я не хотела тебя напугать, – извиняется Эйва, усаживаясь на край кровати и скрещивая ноги. – Марк велел мне подняться и разбудить тебя. Кажется, тебе что-то снилось?
Эйва кладет руку мне на плечо и тихонько трясет мое сонное тело.
– Ага, снилось, – с запинкой произношу я, тряся головой и пытаясь вспомнить, где я нахожусь.
– Ты разговаривала во сне, снова и снова извинялась. В последнее время ты часто так делаешь, – Эйва кусает губу и отворачивается от меня.
Эйве совершенно несвойственно следить за словами, но, несмотря на то что моя голова спросонья в тумане, я понимаю, что она жалеет о последних словах, вырвавшихся у нее.
– Я уже сто лет жду, – добавляет Эйва. – Через несколько минут мне нужно возвращаться на работу, так что я просто хотела попрощаться, прежде чем уйду. Завтра снова загляну в обед.
Я тру глаза и киваю:
– Хорошо, звучит неплохо.
– Только на этот раз тебе все-таки придется встать с постели. Как бы сильно я ни любила Марка, он бесполезен, когда нужно обсудить подготовку к свадьбе, – говорит Эйва, смущенно посмеиваясь. – Мне кажется, ему скучно болтать о платьях, цветах и прочем. Он просто игнорирует меня.
Мое тело наконец перестает дрожать, и взгляд останавливается на подруге:
– Я поговорю с ним об этом. Прости, я даже не заметила, что он ведет себя грубо. В последнее время я какая-то рассеянная.
Голос Эйвы затихает, превращаясь почти в шепот:
