– Питер! Я же тебе говорила… – в отчаянии сказала Чарли. – Будешь попрошайничать, вообще ничего не получишь!
– На этот раз – почти ничего, – сказал я. – Мы были за много миль от всех приличных магазинов. Кстати, убери-ка свой велосипед с дорожки.
– Ну во-от! – протянул Питер. – Не успел приехать, уже ругаешься!
Он пошел за дом, даже спиной ухитряясь выражать протест.
Чарли рассмеялась:
– Я так рада, что ты вернулся!
– Я тоже.
– Пап, смотри! Смотри, чего я умею, пап!
Я послушно посмотрел, как Крис перекувырнулся вокруг мяча и вынырнул с торжествующей улыбкой, протирая глаза и ожидая похвалы.
– Здорово! – сказал я.
– Смотри еще, пап!
– Погоди минутку.
Мы с Чарли подошли к зонтику посмотреть на дочь. Пятилетняя девочка с каштановыми волосами, хорошенькая… Я присел рядом с матрасом и пощекотал ей животик. Она хихикнула и широко улыбнулась.
– Как она?
– Как обычно.
– Взять ее искупаться?
– Мы с ней уже купались утром… но ей очень нравится купаться. Так что, пожалуй, лишний раз не повредит.
Чарли присела на корточки.
– Папа вернулся, маленькая! – сказала она. Но для Либби, нашей младшей, слова почти ничего не значили. После десяти месяцев ее умственное развитие продвигалось черепашьим шагом. Трещина в черепе. Питер, которому тогда было пять лет, однажды взял ее из коляски, чтобы отнести в дом. Он хотел помочь. Чарли, которая как раз шла, чтобы забрать девочку, увидела, как Питер споткнулся и упал. И Либби ударилась головкой о каменную ступеньку террасы – это было еще на старой лондонской квартире. Ребенок был оглушен, но через пару часов доктора решили, что с ней все в порядке.
Недели три спустя девочку вдруг начало тошнить, а потом она тяжело заболела. Доктора сказали, что у основания черепа образовалась крохотная трещинка, через которую проникла инфекция, и у девочки начался менингит. Но девочка выжила. Мы были так рады, что не обратили внимания на осторожные, завуалированные предупреждения врачей: «Не стоит удивляться, если развитие ребенка несколько задержится…» Еще бы не задержаться – она же столько проболела! Но ведь она скоро оправится, не правда ли? И мы отмахнулись от уклончивых намеков и незнакомого выражения «замедленное развитие».
В течение следующего года мы узнали, что это значит. И перед лицом этого чудовищного несчастья узнали многое и о самих себе. До этого наш брак медленно катился к распаду, сотрясаемый благополучием и успехом. Но горе постепенно сплотило нас снова. Мы наконец-то осознали, что действительно важно, а на что можно наплевать.
Мы оставили шумиху, прихлебателей, тусовки и перебрались в деревню. В конце концов, оба мы были родом оттуда. «Так лучше для детей», – говорили мы, чувствуя, что так будет лучше и для нас.
Состояние Либби больше не вызывало у нас горя и ужаса. Это была просто часть жизни. Мы смирились с этим и приняли все как есть. Мальчики обращались с Либби добродушно, Чарли – с любовью, я – с нежностью. Девочка редко болела и казалась довольной жизнью. Могло быть гораздо хуже.
Научиться не обращать внимания на реакцию посторонних было куда труднее. Но за столько лет мы с Чарли привыкли не думать об этом. Ну и что, что Либби до сих пор не говорит, плохо ходит, пачкается, когда кушает, и не умеет себя вести! Она наша дочка, и все!
Я зашел в дом, переоделся в плавки и взял Либби с собой в бассейн. Она потихоньку училась плавать и совсем не боялась воды. Я держал ее поперек туловища, и она весело бултыхалась, шлепала меня по лицу мокрыми ладошками, лепетала «папа», обвивала мою шею ручонками и висела на мне, как пиявочка.
Через некоторое время я передал девочку Чарли, чтобы она ее вытерла, и принялся играть с Питером и Крисом в нечто вроде водного поло. Минут через двадцать я пришел к выводу, что даже Ивен Пентлоу не столь зануден.
– Еще, пап! – ныли они. – Что, ты уже вылезаешь? Ну па-ап!
– Все! – твердо сказал я, уселся на коврик рядом с Чарли и принялся вытираться.
Пока я разбирал вещи, Чарли уложила ребят, и я читал им сказки, пока она готовила ужин. Вечер мы провели вдвоем. Ели цыпленка, смотрели по телевизору старое кино (тех времен, когда я еще не снимался). Потом запихнули посуду в мойку и пошли баиньки.
Кроме нас, в доме никто не жил. Четыре раза в неделю из деревни приходила женщина помочь с уборкой. Была еще нянька-пенсионерка, которая оставалась с Либби и мальчишками, когда нам надо было уехать. Такой порядок завела Чарли. Я женился на спокойной, умной девушке, которая выросла в практичную, деловитую и, к собственному удивлению, очень домашнюю женщину. С тех пор как мы уехали из Лондона, в ней появилась какая-то новая сила, которую я определил бы как безмятежность. Она, конечно, могла выйти из себя и устроить не меньше шуму, чем я сам, но в глубине души она была тверда и надежна, как скала.
Я знал, что многие мои коллеги полагают, будто моя жена – серенькое ничтожество, а моя домашняя жизнь – сплошная скука. И с нетерпением ждут, когда же я наконец сорвусь с цепи и примусь охотиться на блондинок. Но у меня было очень мало общего с тем суперменом, которого я играл во всех фильмах. Это моя работа, и я добросовестно ее выполняю, но дома я другой.
Чарли уютно примостилась рядом со мной под пуховым одеялом и положила голову мне на грудь. Я провел рукой по ее обнаженному телу, ощутив колыхание в глубине живота и слабую дрожь в ногах.
– Хорошо? – спросил я, целуя ее в макушку.
– Очень…
Мы занимались любовью просто, без особых изысков, как всегда; но благодаря тому, что меня месяц не было дома, это было прекрасно, захватывающе, неописуемо хорошо. То, ради чего стоит жить… «Вот она, основа всего, – подумал я. – Что еще нужно человеку?»
– Фантастика! – блаженно вздохнула Чарли. – Просто сказка!
– Напомни, что надо заниматься этим пореже.
– От долгого хранения качество улучшается! – рассмеялась Чарли.
– Угу… – Я зевнул.
– Слушай! – сказала она. – Я тут сегодня утром, пока Крису лечили зубы, читала в приемной у дантиста один журнальчик. И там, в колонке «Наша почта», было письмо от дамы, у которой толстый лысый муж средних лет. Он ей совсем не нравится, и она просила совета по поводу своей сексуальной жизни. И знаешь, какой совет они ей дали? – По голосу было понятно, что она улыбается. – «Представьте, что вы спите с Эдвардом Линкольном»!
– Глупости какие! – Я снова зевнул.
– Ага… На самом деле мне хочется написать и спросить, какой совет они дали бы мне.
– Наверно, посоветовали бы представить, что ты спишь с толстым лысым мужиком средних лет, который тебе совсем не нравится.
Чарли хихикнула:
– Может, лет через двадцать так оно и будет!
– Добрая ты!
– Всегда пожалуйста!
И мы погрузились в блаженный сон.
У меня был конь, стиплер. Он стоял в процветающей конюшне милях в пяти от нашего дома, и, бывая дома, я частенько отправлялся туда и выезжал вместе со всеми на утреннюю проездку лошадей. Билл Треккер, энергичный тренер, не очень одобрял владельцев, желающих ездить на собственных лошадях, но со мной мирился, на тех же основаниях, что и конюхи: во-первых, мой отец был главным конюхом на конюшне в Ламборне, а во-вторых, я и сам когда-то зарабатывал на жизнь верховой ездой, хотя на скачках не выступал.
В августе на конюшне работы немного, но через пару дней после возвращения я все же отправился на Холмы. Новый сезон скачек с препятствиями только-только начался, и большую часть лошадей, включая мою, до сих пор гоняли по дорогам, чтобы укрепить ноги. Билл великодушно позволил мне взять одного из лучших барьеристов, чье первое выступление должно было состояться недели через две. Я очень ценил возможность поездить не просто так, а с пользой для дела и стряхнуть пыль с единственного искусства, которое было у меня врожденным.
Ездить верхом я научился раньше, чем ходить, и с детства собирался стать жокеем. Но судьба оказалась жестока ко мне: к семнадцати годам я вымахал до шести футов, и к тому же во мне не было той особой искорки, которая нужна, чтобы выступать на скачках. Осознать это было очень болезненно. Сниматься в кино казалось мне тогда скучным второсортным занятием.
Даже смешно вспомнить.
Холмы. Простор, ветер, чистый воздух. Удивительная, почти первозданная красота, если не считать электростанции на горизонте и дальнего рева автострады. Мы поездили шагом, рысью, по сигналу перешли на легкий, потом на быстрый галоп, потом снова проехались шагом, чтобы дать лошадям остыть. Все было классно.
Я остался позавтракать с Треккерами, а потом выехал на своей собственной лошади со второй группой. Мы двигались по шоссе, и я вместе со всеми прочими конюхами ругался на машины, которые не трудились притормаживать, проезжая мимо. Я немного расслабился в седле и улыбнулся, вспомнив хриплые вопли отца: «Выпрямись, остолоп! Локти не растопыривай!»
Ивен Пентлоу и Мадроледо были где-то в другом мире…
Когда я вернулся, мальчишки шумно ссорились из-за того, чья очередь опробовать необъезженные роликовые коньки, а Чарли пекла торт.
– Привет! – сказала она. – Хорошо проехался?
– Классно!
– Замечательно… Тебе никто не звонил, кроме Нериссы… Слушайте, вы, заткнитесь наконец! Мы сами себя не слышим!
– Но сейчас моя очередь! – взвыл Питер.
– Если вы оба не заткнетесь, я вам ухи пообрываю, – пообещал я.
Заткнулись. Я никогда не приводил в исполнение этой страшной угрозы, но сама идея им не нравилась. Крис немедленно подхватил коньки и смылся из кухни. Питер с приглушенными воплями кинулся за ним.
– Эти мне дети! – вздохнула Чарли.
Я отщипнул сырого теста и получил по рукам.
– А чего хотела Нерисса?
– Она хочет, чтобы мы приехали к ней на ланч. – Чарли помолчала, держа в воздухе деревянную ложку. Капли шоколадной глазури падали в тесто. – Она была какая-то… ну… странная немножко. Не такая энергичная, как обычно. В общем, она хотела, чтобы мы приехали сегодня…
– Сегодня! – воскликнул я, глянув на часы.
– Ну да, я ей сказала, что мы не сможем, потому что ты вернешься не раньше двенадцати. Она спросила, можем ли мы приехать завтра.
– А из-за чего такая спешка?
– Не знаю, дорогой. Она просто просила приехать как можно быстрее. Пока ты не свяжешься с очередными съемками.
– Следующие съемки у меня начнутся только в ноябре.
– Ну да, я ей так и сказала. Но она все равно очень настаивала. Поэтому я сказала, что мы с удовольствием приедем завтра, если только ты будешь свободен. Если нет, я обещала перезвонить после обеда.
– Интересно, что ей надо? – сказал я. – Мы с ней уже сто лет не виделись. Наверно, стоит поехать, как ты думаешь?
– Да, конечно.
И мы поехали.
Хорошо все-таки, что будущее предвидеть нельзя!
Нерисса была для меня чем-то средним между тетушкой, крестной и опекуншей. Настоящих тетушек, крестных и опекунш у меня не водилось. У меня была мачеха, которая любила исключительно своих собственных деточек, и вечно занятый отец, которого мачеха постоянно пилила. Нерисса, державшая трех своих лошадей на конюшне, которой правил мой отец, одаривала меня сперва конфетками, потом фунтовыми купюрами, потом добрыми советами и под конец, годы спустя, сделалась моим хорошим другом. Не то чтобы мы были близкими друзьями – просто поддерживали теплые отношения.
Она ждала нас, заранее приготовив хрустальные стаканчики и графин сухого шерри на серебряном подносе, в летней гостиной своего дома в Котсволде. Услышав, что слуга впустил нас в прихожую, она встала, чтобы нас поприветствовать.
– Проходите, проходите, мои дорогие, – сказала она. – Как я рада вас видеть! Шарлотта, тебе очень идет желтый цвет… Ах, Эдвард, как ты похудел!
Она стояла спиной к солнечному свету, лившемуся в широкое окно, из которого открывался самый прелестный пейзаж в Глостершире. И только когда мы подошли, чтобы поцеловать ее в щеку, мы обнаружили, как ужасно она переменилась.
В последний раз, когда мы виделись с Нериссой, это была милая женщина лет пятидесяти с хвостиком, с молодыми голубыми глазами. Энергия ее казалась неистощимой. Ходила она, будто пританцовывая, а голос ее звенел весельем. Она принадлежала к одной из лучших, наиболее родовитых аристократических семей, и в ней всегда чувствовалось то, что мой батюшка коротко именовал «порода».
И вот всего за три месяца силы ее иссякли и глаза потускнели. Блеск волос, танцующая походка, смеющийся голос – все исчезло. Теперь она выглядела лет на семьдесят, и руки у нее тряслись.
– Нерисса! – в ужасе воскликнула Чарли. Она, как и я, испытывала к Нериссе нечто большее, чем простую привязанность.
– Да, дорогая. Да, – успокаивающе сказала Нерисса. – Присядь, пожалуйста, и пусть Эдвард нальет тебе шерри.
Я разлил душистый светлый напиток по трем стаканчикам, но Нерисса свой даже не пригубила. Она сидела в золотом парчовом кресле, в голубом платье с длинными рукавами, спиной к солнцу, так что лицо ее оставалось в тени.
– Как там ваши мартышки? – спросила она. – Как милая малютка Либби? Эдвард, дорогой, худоба тебе совсем не к лицу…
Она искусно поддерживала беседу, с интересом выслушивая наши ответы и не давая нам времени спросить, что с ней-то такое.
В столовую она перешла опираясь на палку и на мою руку. Чересчур легкий ланч, явно рассчитанный на слабые силы Нериссы, оставил меня голодным. Потом мы так же медленно вернулись в гостиную выпить кофе.
– Эдвард, дорогой, можешь закурить. В буфете есть сигары. Ты же знаешь, как я люблю запах табачного дыма… А теперь тут почти никто не курит.
Я подумал, что не курят здесь, скорее всего, из-за того, что она больна. Но если она так хочет – что ж, я закурю; хотя курил я редко и обычно только по вечерам. Сигары были хорошие, но чуточку пересохшие от времени. Я закурил, она с наслаждением вдохнула дым и улыбнулась:
– Как хорошо!
Чарли налила кофе, но Нерисса снова почти не стала пить. Она уселась в то же кресло, что и прежде, и скрестила свои изящные ноги.
– Так вот, дорогие мои, – спокойно сказала она, – к Рождеству я умру.
Мы даже не попытались возразить. Это было слишком похоже на правду.
Нерисса улыбнулась нам:
– Какие вы умницы оба! Никаких дурацких криков, обмороков, ахов-охов…
Она помолчала.
– Прицепилась ко мне какая-то глупая хворь, и, говорят, сделать ничего нельзя. На самом деле, если я так ужасно выгляжу, то это именно из-за лечения. Поначалу-то было не так плохо… но мне пришлось пройти курс рентгенотерапии, а теперь еще эти ужасные таблетки – от них-то мне хуже всего.
