– Я ловила светлячков, – сообщает она и показывает на светящуюся банку из-под джема.
– Осторожнее бегай тут босиком, – предостерегаю я. – Кейс только что убил щитомордника у нас за домом.
Ринн улыбается:
– Кейс ушел с папой. Они охотятся на лягушек вместе с Ронни и Одином на пруду Лэпман. Вернутся только утром.
Страх, который я испытала в сарае, опять пронзает меня, и по рукам бегут мурашки.
Талант Кейса – билокация – пособность физически пребывать в двух местах одновременно. Об этом говорили древние греки. И многие католические святые, предположительно, тоже обладали такой способностью.
Здесь, в Ла-Кашетте, все знают, какой у Кейса талант. Мол, его grand-p?re – то есть дедушка – обладал тем же самым даром. Элора уверяла, что убедилась в этом сама. Якобы она точно знала, что Кейс находился дома и спал, но, когда она выбиралась с поздней вечеринки в Кинтере, всегда с каким-нибудь мальчиком, сразу же появлялся Кейс. Ждал ее на подъездной дорожке, злой как черт и весьма осязаемый.
Этого достаточно, чтобы вызвать у меня головокружение.
– Грей! – Голос у Ринн тоненький и печальный.
– Что?
– Ты скучаешь по Элоре?
– Разумеется. Я ужасно по ней скучаю.
– И я тоже. – Слова вылетают из нее торопливо, словно она только и ждала разрешения с кем-нибудь поговорить.
Ринн – единственная сестра в доме, наполненным мальчишками. Она была тенью Элоры с тех пор, как научилась ходить. Девушка хорошо относилась к Ринн, всегда обращала на нее внимание: заплетала ей волосы, играла с ней в разные выдуманные игры, когда больше никто не хотел. У Ринн было богатое воображение, и она постоянно что-нибудь придумывала, то драконов, то колдунов, то принцесс.
– Хочешь узнать один секрет? – спрашивает она.
Ринн наклоняется к моему уху, от нее пахнет виноградной газировкой. Я ощущаю на щеке ее дыхание, а длинные рыжие волосы щекочут мне плечо.
– Все хотят знать, что с ней случилось. – Что-то меняется в голосе Ринн, и он уже звучит не печально, а испуганно. Слова она произносит тихо, немного заикаясь. – Но на самом деле никто не хочет.
Нижняя губа Ринн дрожит, и она прикусывает ее своими кривоватыми зубами. Девчонка жует ее так яростно, я боюсь, что она прокусит до крови. Я обнимаю Ринн и чувствую, как трясется ее худенькое тело.
Ринн не просто боится, она напугана до смерти.
Издали, от дома Евы доносится звон китайских колокольчиков. Громче, чем обычно. Непрерывно и настойчиво.
– У тебя есть догадка, Ринн? – спрашиваю я. – О том, что могло случиться с Элорой?
Она смотрит на меня и кивает:
– Только это не догадка. Я ждала сто один день, поэтому теперь могу открыть секрет. – Что-то мелькает глубоко в моем сознании. Фрагмент какой-то легенды, которую я почти забыла.
– Что произошло с Элорой?
Ринн утыкается лицом мне в плечо.
– Он до нее добрался, Грей.
– Кто?
– Ругару[15 - Разновидность фольклорных оборотней.].
Тогда я вспоминаю эту легенду. Ругару – каджунский оборотень. Мы, маленькие дурачки, раньше пугали друг друга историями о рычащем волкоподобном существе, которое рыщет по туманным болотам в поисках добычи. Харт любил рассказывать нам, что, если ночью в полнолуние мы оставим наши окна открытыми, ругару, крадучись, заползет в них и разорвет нас на куски прямо в собственных кроватях, потом сожрет с костями и потрохами. А утром после нас найдут лишь пропитанные кровью простыни.
– Это все понарошку, Ринн, – заверяю я. – Никакого ругару не существует. Обычная выдумка.
– Это не выдумка, – возражает она. – Это правда. Умереть мне на этом месте.
– Ринн…
– Ты должна мне поверить, я это видела, Грей. Видела это в ту ночь. – Она хватает меня за руку, и ее острые маленькие ногти впиваются в мою кожу. – Я видела это своими глазами.
– Что именно? – интересуюсь я. В свете фонаря лицо Ринн выглядит смертельно бледным.
Ее теплые губы шепчут мне ответ в самое ухо:
– Я видела, как ругару убил Элору.
* * *
Зубы. Ничего, кроме зубов. Зубы, прокусывающие кожу. Затем – мышцу. Потом – кость.
7
Местные жители знают эту историю, если тебе так не повезло, что ты увидел ругару, то должен держать это в тайне сто один день. Если нарушишь правило – сам станешь этим чудовищем. В общем, Ринн отсчитывала дни.
Сто один день со времени исчезновения Элоры.
Сто один день с того момента, как Ринн видела это, или думает, что видела. Если это не ее фантазии.
Я прогоняю видение и объясняю Ринн, что это неправда, что ругару не существует. Те истории не более реальны, чем ее сказки о единорогах и феях. Она смотрит на меня так, словно я ее предала, и молчит. Просто забирает банку со светлячками и направляется в сторону своего дома, шагая босиком по высокой болотной траве. Безмолвная, как привидение.
Семья Кейса и Ринн не живет на дощатом настиле, их дом стоит на узкой полоске суши ближе к протоке Лайл. Их мать Офелия – лучшая повариха по меньшей мере на сотню миль вокруг. Они чистокровные каджуны.
Во мне нет ни капли каджунской крови, но мне всегда нравилось ужинать с Кейсом и его семьей. Этуфе[16 - Кушанье, приготовленное на пару, также (в Луизиане) легкий соус.] и джамбалайя[17 - Креольское острое блюдо на основе риса.]. Булочки домашнего приготовления. Гигантские чугунные котлы булькающего гумбо[18 - Густой суп из стручков бамии.], которых хватит, чтобы дважды накормить каждого в Ла-Кашетте. Набив животы, мы все выходили на парадное крыльцо, их отец играл на скрипке или гармошке, а мальчики пели. Даже Кейс.
Joie de vivre.
Радость жизни.
Вкусная еда и красивая музыка. Хорошие времена. Приятные люди.
Я чувствую стыд оттого, что испугалась Кейса. Харт не прав насчет него. Ведь Кейс – один из нас, один из Летних Детей.
Войдя в дом, я вытаскиваю из кармана сложенный рисунок Серы и засовываю его на дно выдвижного ящика с нижним бельем. Конечно, это примитивный тайник, но я слишком устала, чтобы искать какой-то другой. Меня едва хватает на то, чтобы почистить зубы и натянуть чистую футболку, а потом я заползаю под одеяло.
Моя первая ночь дома.
Лапочка опять приходит посидеть на краешке моей кровати, она чешет мне спинку и мурлычет песню. Это наш ритуал с момента моего рождения.
– Спокойной ночи. Спи крепко, не позволяй москитам кусаться, – произносит она. – Люблю тебя, Сахарная Пчелка.
– А я – тебя, – отвечаю я, и Лапочка целует меня в лоб, а потом гасит свет и поднимается к себе в спальню, закрыв за собой дверь.
Но сон играет со мной в прятки, как это делала Элора. Как бы сильно я ни старалась, не могу уснуть. Вероятно, это китайские колокольчики Евы не дают мне покоя, я слышу, как они снаружи звенят в темноте.
Не думаю, что дело только в этом.
Наверное, тому виной постоянная боль из-за отсутствия Элоры. Воспоминания о долгих летних ночах, проведенных на ее заднем дворе, мы загадывали желания, когда падали звезды. О пении под радио в кухне Лапочки, когда мы готовили домашнее мороженое.
Или это бесконечные вопросы не дают мне забыться сном?
Я продолжаю размышлять о том пропавшем сундуке. И о рисунке Сандра. О незнакомце без лица.
Когда время приближается к двум часам ночи, я выбираюсь из-под одеяла. Сахарок ковыляет мне навстречу, проверить, кто это ходит, но, понимая, что это я, отправляется обратно спать. Затем я медленно и аккуратно открываю парадную дверь, чтобы маленький колокольчик не звякнул, и выскальзываю на крыльцо.
Как только мои ступни касаются росы, осевшей на окрашенных досках, я понимаю, что забыла обуться. Тут же вспоминаю о том щитоморднике, которого сегодня вечером убил Кейс.
Смотри, куда ступаешь, chere.
Я проверяю ступеньки прежде, чем сажусь на них, и смотрю в сторону воды.
Никто не назвал бы низовье Миссисипи красивым, но ночью оно выглядит привлекательнее, чем при ярком дневном свете. Течение реки всегда меня успокаивало. Однако сегодня ночью мне ее плохо видно, потому что над водой нависает плотный и густой туман.
Тишину ночи снова оживляют звуки ветряных колокольчиков. Я перевожу взгляд на соседний дом и замечаю, что теперь там два комплекта, они висят рядом с окном Евы. Не понимаю, как она засыпает при этом звоне.
Через несколько минут я слышу кое-что еще – тихий плач, замираю и вглядываюсь в темноту пристани. Звук повторяется снова; сдавленное рыдание, окутанное одеялом тумана. Густой, влажный воздух играет со мной, искажая звук. Кажется, будто он доносится из определенного места, но в то же время звучит отовсюду.
Вскоре все прекращается.
Я задерживаю дыхание, чтобы точно услышать, когда звук возобновится. И на этот раз в нем есть что-то знакомое. Я встаю, делаю несколько шагов по дощатому настилу, и меня тотчас окружает удушающий туман.
Я медленно поворачиваюсь вокруг себя.
– Элора? – шепчу я.
Плач прекращается. Кто-то тихо стонет.
– Элора? – снова повторяю я. Слышится долгое сопение, но плача больше нет. – Это ты, Элора? Это я, Грей.
А затем раздается резкий голос, словно сквозь тьму протягивается костлявая рука.
– Грей?
Мое сердце уходит в пятки, когда я замечаю призрачное свечение блуждающего шара. Фифолет, подсказывает мне интуиция. Но затем я понимаю, что это просто свет от фонарного столба на пристани. Еще одно долгое сопение, и я, следуя за этим звуком, огибаю ряды деревянных ящиков. И там нахожу ее. Мокрую, дрожащую и смотрящую на меня снизу вверх немигающими глазами.
Только это не Элора.
Очень светлые волосы, поблескивающие от капелек тумана, и бледно-голубые глаза.
– Ева?
Она закрывает лицо руками и молчит.
Я опускаюсь рядом с ней на колени.
– Ты в порядке? Тебе больно?
У нее стучат зубы, а тело ее сотрясает дрожь.
– Нет, – шепчет она, и я не понимаю, на какой из моих вопросов она отвечает.
– Что случилось, Ева? – Я пытаюсь обнять ее, но она меня отталкивает. – Что ты здесь делаешь?
Лицо у нее неживое, словно на него надели маску с чертами Евы.
– Ева, объясни, что происходит.
Она неловко вскакивает и пятится от меня.
– Все в порядке, Грей. Клянусь. Просто оставь меня в покое. – В ее голосе отчаяние. – Пожалуйста.
Ева может проследить свою родословную вплоть до девушек-каскетниц, первых француженок, посланных сюда, чтобы заселить недавно основанный Новый Орлеан. Они приехали полуголодные, грязные, больные и сошли с корабля, неся с собой сундучки в форме шкатулок, в которых лежали их вещи. Мужчины на пристани были потрясены их жутким видом. «Девчонки с каскетками», – шептали они. Девушек приняли за вампирш.
Сейчас, через триста лет, стоя здесь, в темноте и тумане, вдыхая запах сырости, исходящий от реки, и глядя на Еву – бледную, с размазанными по лицу слезами и остекленевшими глазами, – легко понять, почему те мужчины испугались.
– Евангелина! – мать Евы зовет ее с парадного крыльца. Голос Бернадетты глухой, нервозный. – Ты там, девочка?
– Ева, – произношу я, – если что-то не так, позволь мне помочь.
Тьму прорезает другой более громкий голос, пропитанный алкоголем и раздражением.
– Ева! Тащи сюда свою задницу, девчонка! – Это ее дядя Виктор. Брат матери. – У нас сейчас нет времени на твое дерьмо!
– Знаешь, в чем ужас, Грей? – Ева вытирает лицо, затем обхватывает себя тощими руками, содрогаясь всем телом. – Мертвые, они лгут. Так же, как мы.
Потом она уходит, а я остаюсь, одинокая и сбитая с толку.
Мне надо идти домой, но я иду в обратном направлении, в дальний конец пристани. Закрываю глаза и замираю над темной, рокочущей поверхностью огромной реки.
