Зоя была ошеломлена калейдоскопом новых впечатлений, омраченных, впрочем, жестокой морской болезнью. Бабушке даже показалось, что у нее жар, но она отнесла это на счет изнурительного путешествия, продолжавшегося уже шестые сутки – на лошадях, поездом, морем. Немудрено было измучиться, если даже могучий Федор выглядел лет на десять старше своих лет. К усталости примешивалась и глубокая печаль – ведь им пришлось покинуть отчизну. Они мало говорили, почти не спали и совсем не испытывали голода – слишком сильны были тягостные потрясения последних дней. Все было брошено – и прежний уклад, и тысячелетняя история, и дорогие им люди, живые и мертвые. Это было непереносимо, и Зоя даже мечтала, что они не доберутся до Франции, а лягут на дно, потопленные торпедой германской субмарины. Здесь, вдали от России, свирепствовала не революция, а мировая война. Однако Зоя подумала о том, что погибнуть в бою – много легче, чем взглянуть в лицо нарождающемуся миру, который она не знала и не хотела постигать. Она вспомнила, сколько раз они с Машей мечтали, как отправятся в Париж, как там будет весело и романтично, каких дивных платьев они там накупят!.. Действительность оказалась совсем иной. Они с бабушкой располагали очень скромной суммой денег, которую вручил им перед отъездом царь, да зашитыми в подкладку драгоценностями. Евгения Петровна собиралась немедленно продать их по приезде в Париж. А ведь был еще Федор, наотрез отказавшийся оставаться в России – его там ничто не держало, и он не представлял себе жизни без своих господ. Бросить его было бы беспримерной жестокостью, тем более что он обещал не быть им в тягость, а сейчас же подыскать себе работу. Так что было еще неизвестно, кто кого будет кормить в Париже… Федор тоже страдал от морской болезни, ибо впервые в жизни плыл на пароходе, и с мученическим лицом цеплялся за леер фальшборта.
– Что же мы будем делать, бабушка? – печально спросила Зоя, усевшись в тесной каюте напротив Евгении Петровны.
Сгинули как дым императорские яхты, дворцы, праздники и балы, исчез уютный отчий дом и тепло семейного очага. Исчезли окружавшие их люди, привычный образ жизни и даже уверенность в том, что Зоя и завтра будет есть досыта. У них не осталось ничего, кроме собственных жизней, а жить Зое не очень-то хотелось. О, если бы можно было перевести стрелку часов назад, вернуться в прежнюю Россию, в мир, которого больше не существовало! К Мари… К людям, которых больше не было на свете, – к отцу, матери, Николаю!.. Даже нельзя узнать, поправляется ли Маша…
– Прежде всего подыщем квартирку, – ответила Евгения Петровна.
Она давно не бывала в Париже и вообще после смерти мужа почти не выходила из дому. Однако теперь она отвечала за жизнь Зои и ради внучки должна была собрать все свои силы, надежно устроить ей жизнь, а уж тогда… Господь продлит ее дни, чтобы она могла позаботиться о внучке. А та явно недомогала: сильно побледнела, отчего глаза стали казаться огромными, плохо выглядела. Коснувшись ее руки, графиня сразу поняла, что у девочки жар. Начался кашель, бабушка заподозрила воспаление легких. К утру кашель усилился, а по пути из Булони в Париж выяснилось, чем больна Зоя: на лице и руках, а потом и на всем теле появилась сыпь. Зоя заразилась корью! Бабушку это открытие не обрадовало: надо было как можно скорее доставить Зою в Париж, но дорога заняла десять часов. В Париже оказались около полуночи. Послав Федора за такси, всегда ожидавшими пассажиров у Северного вокзала, Евгения Петровна вывела Зою из вагона – та едва шла, почти повиснув на бабушке; лицо ее пылало, сделавшись почти такого же цвета, как волосы. Она надрывно кашляла и от жара с трудом осознавала происходящее.
– Я хочу домой, – хрипло пробормотала она, прижимая к груди собачку. Сава выросла за это время, прибавила в весе, и Зоя с трудом несла ее по перрону.
– Мы и едем домой, дитя мое. Сейчас Федор подгонит такси.
Но Зоя расплакалась совершенно по-детски: юная женщина исчезла, на Евгению Петровну глядел сквозь слезы больной измученный ребенок.
– Я хочу в Царское!..
– Потерпи, Зоенька, потерпи еще немного, скоро мы будем дома, – уговаривала ее бабушка.
Федор уже отчаянно махал им рукой, и Евгения Петровна мягко втолкнула Зою на сиденье таксомотора, а сама села возле. Федор с вещами поместился рядом с водителем – таким же пожилым и потрепанным, как и его автомобиль. Все молодые и здоровые были на фронте. Но куда же ехать? Они никого не известили о своем приезде и не забронировали номер по телеграфу.
– Alors?.. On y va, mesdames? – улыбнулся шофер и, с удивлением заметив, что Зоя плачет, спросил: – Elle est malade?[1 - Ну-с… поехали, сударыни? Она больна? (фр.)]
Евгения Петровна поспешила заверить его, что ее внучка совершенно здорова, но страшно утомлена, как и она сама.
– Откуда вы, мадам? – любезно поинтересовался шофер, пока Евгения Петровна лихорадочно вспоминала название отеля, в котором останавливалась когда-то с мужем… Немудрено: ей было восемьдесят два года, и она была измучена дорогой. А Зою нужно было срочно уложить в постель и вызвать к ней доктора.
– Скажите, не знаете ли вы какой-нибудь отель – небольшой, чистый и не слишком дорогой? – не отвечая на вопрос, спросила она.
Пока шофер раздумывал, она с опаской придвинула поближе свою сумку, где лежал последний и самый ценный подарок императрицы – пасхальное яйцо, сделанное по ее заказу Карлом Фаберже три года назад. Это было подлинное произведение искусства – розовая эмаль, отделанная бриллиантами. Евгения Петровна знала, что это ее последний ресурс: когда все кончится, придется жить на деньги, вырученные от продажи этого творения Фаберже.
– В какой части города, мадам?
– В приличном квартале, разумеется. – Потом можно будет перебраться в гостиницу получше, а сегодня ночью им нужны только крыша над головой и три кровати. Пока обойдемся без роскошеств, думала Евгения Петровна.
– Неподалеку от Елисейских Полей есть недурной отель, мадам. Ночной портье – мой родственник.
– Там не очень дорого? – резко спросила Евгения Петровна.
В ответ водитель неопределенно пожал плечами. Его пассажиры были не слишком хорошо одеты, старуха – так и вовсе как крестьянка, и денег у них, по всей видимости, негусто. Однако она хорошо говорила по-французски. И девочка, наверно, тоже. Она плакала всю дорогу, плакала и кашляла. Будем надеяться, у нее не чахотка…
– Не очень.
– Хорошо. Везите нас туда, – властно приказала Евгения Петровна.
«Сразу видно – дама старого закала», – подумал водитель.
Отель, стоявший на улице Марбеф, в самом деле был невелик, но выглядел прилично, и в вестибюле было чисто. Комнат было всего десяток, но портье заверил, что два свободных номера найдутся. Евгению Петровну неприятно поразило, что ванной комнаты в номере не было – приходилось пользоваться общим туалетом на первом этаже, но даже и это в конечном счете не имело значения. Были кровати, было свежее постельное белье. Она раздела Зою, спрятала сумку под матрас. Федор внес в номер остальные вещи. Он согласился взять Саву к себе. Уложив Зою, графиня спустилась к портье и попросила послать за доктором.
– Вам нездоровится, мадам? – спросил он: Евгения Петровна была очень бледна и едва держалась на ногах.
– Больна моя внучка. – Она не стала говорить, чем именно, но доктор, появившийся часа через два, подтвердил диагноз: корь.
– И в тяжелой форме, мадам. Где, по-вашему, она могла заразиться?
Ответ «во дворце императора всероссийского, от его дочерей» прозвучал бы нелепо, и потому графиня ответила так:
– Мы приехали издалека и долго были в дороге. – Взглянув в ее печальные и мудрые глаза, доктор понял, что эти женщины прошли через многие испытания, но он и представить себе не мог, что пришлось им вынести за последние три недели, как мало осталось им от их былой жизни и как страшит их грядущее. – Мы из России, – продолжала она. – В Париж добирались через Финляндию, Швецию и Данию…
Доктор с изумлением посмотрел на нее и вдруг понял, кто перед ним. В последнее время в Париж по такому же маршруту уже попадали люди из России, бежавшие от революции. Ясно было, что с каждым месяцем их будет все больше – тех, кто сумеет вырваться. Уцелевшая русская знать хлынет за границу, и ее бо?льшая часть осядет в Париже.
– Мне очень жаль, мадам…
– И мне тоже. – Графиня печально улыбнулась. – Значит, воспаления легких нет?
– Пока нет.
– Кузина, от которой она заразилась, заболела пневмонией.
– Посмотрим. Я сделаю все, что будет в моих силах, и завтра утром навещу ее.
Однако к утру состояние Зои ухудшилось: она вся горела и то бредила, то впадала в полное беспамятство. Доктор прописал ей какое-то лекарство, добавив, что на него вся надежда. Когда еще через сутки портье сообщил Евгении Петровне, что Америка объявила войну Германии, эта новость оставила ее совершенно равнодушной. Какое ей было дело до войны и какое все это имело значение по сравнению с тем, что происходило рядом?
…Евгения Петровна сидела в номере, послав Федора за лекарством и фруктами. Федор проявлял чудеса изворотливости, добывая в Париже, где еду и все прочее отпускали по карточкам, то, чего требовала от него графиня. Он был очень рад тому, что повстречал водителя такси, говорившего по-русски: как и Юсуповы, тот совсем недавно попал в Париж. Он был князем и петербуржцем и дружил с Константином – все это Евгения Петровна не дала рассказать Федору: ей некогда было его слушать, здоровье Зои все еще очень тревожило ее.
Прошло еще несколько дней, прежде чем Зоя очнулась, обвела взглядом незнакомую убогую комнатку, посмотрела на бабушку и только тогда вспомнила, что они в Париже.
– Сколько же времени я больна? – спросила она, пытаясь приподняться в постели. Она испытывала страшную слабость: разве что кашель не терзал ее, как прежде.
– Со дня нашего приезда, дитя мое, почти целую неделю. Ты заставила нас с Федором поволноваться. Он обегал весь город, ища для тебя фруктов. Здесь – как в России: почти ничего нет.
Зоя кивнула, словно в ответ своим мыслям, и, глядя в окно, произнесла:
– Теперь я знаю, каково было Маше… Наверно, еще хуже, чем мне… Поправилась ли она?..
– Не надо об этом думать, – с мягким упреком сказала бабушка. – Конечно, поправилась: ведь прошло уже две недели, как мы покинули Россию.
– Да? – вздохнула Зоя. – А кажется – целая вечность…
Так казалось и Евгении Петровне, которая почти не спала с того дня, как они бежали из Царского Села, – она лишь изредка дремала на стуле, чтобы не беспокоить горевшую в лихорадке Зою и оказаться рядом, если внучка попросит чего-нибудь. Теперь она наконец могла дать себе роздых и лечь в ногах единственной в номере кровати.
– Завтра ты сможешь уже встать… А пока надо побольше есть, спать, набираться сил. – Она потрепала Зою по руке, а та слабо улыбнулась в ответ:
– Спасибо, бабушка. – И со слезами на глазах девушка прижалась щекой к этой когда-то изящной, а теперь изуродованной подагрическими шишками руке, сейчас же напомнившей ей детство.
– За что, глупенькая? За что ты меня благодаришь?
– За то, что привезли меня сюда, за ваше мужество, за то, что спасли нас. – Только в этот миг Зоя осознала, каких сверхъестественных усилий все это потребовало от Евгении Петровны. Ее мать, к примеру, не смогла бы сделать ничего подобного: вывозить, лечить, спасать пришлось бы ее самое.
– И здесь люди живут, Зоя. Вот увидишь, жизнь наладится, и тогда можно будет без душевной муки оглянуться на прошлое…
– Не могу в это поверить… Не могу представить себе время, когда воспоминания не будут так ранить.
– Время очень милосердно, друг мой, оно пожалеет и нас, обещаю тебе. Все будет хорошо.
Однако совсем не так, как было в России. Зоя отгоняла эти мысли, но, когда Евгения Петровна уснула, она слезла с кровати и достала из своего саквояжа фотографию, сделанную в Ливадии прошлым летом. На снимке она, Мария, Анастасия, Ольга и Татьяна дурачились на пляже, а Николай подстерег этот миг и запечатлел его. Как это было глупо – и как прекрасно!.. И великие княжны, застывшие в нелепых и смешных позах, казались такими красивыми, такими милыми!.. С ними она росла, их она любила – Татьяну, Анастасию, Ольгу. И, конечно, Машу…
Глава 9
Оправлялась после болезни Зоя медленно, но все же, когда в Париж пришел прекрасный апрель, ожила. Она заметно изменилась: стала серьезней и как-то взрослей, но иногда – и все чаще – ее зеленые глаза смеялись, как прежде, радуя Евгению Петровну.
Отель на улице Марбеф явно был им не по карману, надо было подыскивать квартиру. Они уже истратили бо?льшую часть полученных от царя денег, и к середине мая стало ясно, что придется продавать драгоценности, чтобы хоть как-то свести концы с концами.
И вот в один прекрасный день, оставив Зою и Федора в отеле, Евгения Петровна с извлеченным из-за подкладки рубиновым ожерельем отправилась в ювелирный магазин на улицу Камбон. Кроме ожерелья, она несла пару сережек, пропутешествовавших через четыре границы под пуговицами на жакете.
Она вызвала такси, и автомобиль уже ждал ее у подъезда отеля. Усевшись, бабушка назвала адрес шоферу, но тот неожиданно повернулся и посмотрел на нее. Это был высокий, представительный мужчина с седой головой и белоснежными, тщательно подстриженными усами.
– Быть этого не может!.. Графиня, вы ли это? – воскликнул он по-русски.
Евгения Петровна пригляделась повнимательней, сердце ее забилось: за рулем парижского такси сидел князь Владимир Марковский, один из близких приятелей Константина, известный в Петрограде тем, что его старший сын сватался к великой княжне Татьяне и получил решительный отказ. Татьяна считала его слишком легкомысленным и беспутным. Впрочем, он, как и его отец, пользовался в высшем свете большим успехом.
– Какими судьбами?!
Графиня, засмеявшись, покачала головой, дивясь таким поворотам судьбы. Она уже не раз видела на парижских улицах знакомые лица, а двое шоферов такси оказались русскими. Русские аристократы, прекрасно воспитанные, обходительные, но ничего не умевшие, могли заработать себе на пропитание только за рулем такси. При виде князя Владимира на нее нахлынули воспоминания, одновременно и горькие, и сладостные, и она со вздохом рассказала ему, как они с Зоей сумели покинуть Россию. Сам князь попал в Париж тем же путем, но подвергался на границе несравненно бо?льшим опасностям.
– Вы остановились здесь? – Он показал на отель.
– Пока да. Но нам с Зоей скоро придется снимать квартиру.
– Ах, так и Зоя с вами?! Да ведь она совсем еще ребенок. А Наталья? – Князь, как выяснилось, ничего не слышал о гибели жены Константина, которую всегда считал женщиной необыкновенно красивой, но вздорной.
– Ее убили… Всего через несколько дней после того… как погиб Константин… И Николай, – медленно, с трудом ответила графиня: ей больно было произносить дорогие имена, тем более что князь был дружен с ее сыном.
Владимир скорбно кивнул: он сам потерял двоих сыновей, а в Париж приехал с незамужней дочерью.
– Примите, графиня, мои…
– Да-да, несчастье никого не обошло стороной. Но ужасней всего судьба государя. Вы что-нибудь знаете о нем, об Александре?..
– Ничего, кроме того, что они все еще содержатся под стражей в Царском, и один бог знает, сколько еще продлится это заточение. По крайней мере, там они если не в безопасности, то хотя бы дома. – В России больше никто не мог считать себя в безопасности. – Вы намерены остаться в Париже? – Русским эмигрантам больше некуда было податься, и с каждым днем прибывали новые и новые толпы беженцев, переполняя и без того густозаселенный город.
– Да, по-видимому. Здесь все-таки лучше, чем где-нибудь еще. Здесь нам ничто не угрожает, и я могу не трястись за жизнь Зои.
– Я подожду вас, Евгения Петровна? – спросил князь, остановив машину у входа в ювелирный магазин.
От звуков русской речи сердце графини начинало биться сильней – к ней ведь так давно никто не обращался по имени и отчеству.
– Вас это не слишком обременит? – сказала она, хотя ей бы очень хотелось, чтобы князь Владимир дождался ее возвращения и доставил домой, в отель, особенно если при ней будут деньги, вырученные от продажи колье.
– Ну что вы, нисколько!
Он открыл перед графиней дверцу, помог выйти и проводил до дверей магазина. Нетрудно было понять, зачем приехала к ювелиру графиня Юсупова. Вся русская эмиграция делала то же самое, продавая драгоценные безделушки, вывезенные с собой и припасенные на черный день. День этот настал для очень многих.
Через полчаса Евгения Петровна, держась особенно прямо и величественно, вышла из магазина. Князь, ни о чем не спрашивая, привез ее в отель, подал руку. Графиня была явно подавлена: не по годам ей было все это – жить на чужбине, где не от кого ждать помощи и участия, распродавать драгоценности, заботиться о юной внучке. Князь не помнил, сколько лет Зое, но полагал, что она много моложе его тридцатилетней дочери.
– Все прошло хорошо? – с некоторым беспокойством спросил он, когда у входа в отель графиня затравленно обернулась к нему.
– Более или менее, – ответила она. – Времена не выбирают. – И снова взглянула на князя. Он был очень красив в молодости, да и сейчас еще тоже, но, как и она сама, как все они, сильно изменился здесь, в Париже. Да, преобразились люди, неузнаваемой стала сама жизнь – всему виною революция. – А времена настали лихие, не правда ли, Владимир?
Ну, хорошо, а чем они станут жить, когда будет нечего продавать ювелирам? Ни она, ни Зоя не умеют водить машину, а Федор не знает ни слова по-французски и вряд ли когда-нибудь сумеет объясниться. Сейчас он скорее обуза, чем подспорье… Но можно ли бросить его – он так бесконечно предан их семье, так верно служил ей, он помог им бежать… Нет, она несет ответственность и за него тоже… Однако два номера в отеле стоят – простая арифметика – вдвое дороже, чем один… Денег за рубиновое колье и серьги она выручила немного, хватит их ненадолго… Что дальше? Надо что-то придумать. Может быть, начать шить, брать заказы?.. Одолеваемая этими тягостными мыслями, графиня довольно рассеянно попрощалась с князем, за этот час она как будто постарела на несколько лет. Марковский поцеловал ей руку и наотрез отказался взять деньги за проезд. Вряд ли они с ним увидятся еще когда-нибудь.
Однако через два дня, спустившись в вестибюль вместе с Зоей и Федором, она неожиданно увидела князя.
Он склонился к ее руке, а потом взглянул на Зою, явно поразившись тому, какая красавица выросла из маленькой девочки, которую он знавал когда-то. Она была очень хороша собой и обещала еще большее.
– Прошу прощения, графиня, что вмешиваюсь не в свое дело, но… но тут сдается квартирка… Маленькая, зато возле самого Пале-Рояль… Я подумал: может быть, она вам подойдет? Вы ведь сказали тогда, что подыскиваете жилье, вот я и… Там две комнаты… – Он виновато посмотрел на старика Федора. – В тесноте, да не в обиде…
– Святые слова. – Графиня улыбнулась ему как самому близкому другу. Как отрадно было увидеть знакомое лицо, даже если в Петрограде они виделись лишь изредка. Князь Владимир был человек из прежнего мира, из той жизни, которая еще не успела забыться. Она поспешила представить ему внучку, а потом сказала: – Мы с Зоей прекрасно поместимся в одной комнате. Здесь, в отеле, мы даже спим на одной кровати – и ничего.
– Конечно, ничего, – улыбнулась Зоя, с любопытством поглядев на высокого, видного русского.
– Тогда я попрошу хозяина оставить ее за вами? – спросил князь. Он тоже явно заинтересовался Зоей, но бабушка предпочла этого не заметить.
– Может быть, мы ее прямо сейчас и посмотрим? Мы все равно шли гулять.
В такой погожий и ясный майский день трудно было представить, что где-то льется кровь, что Европа объята пламенем войны, в которую вступила теперь и Америка.
– Ну что же, я отвезу вас туда, и, быть может, вам позволят осмотреть квартиру.
Усадив Федора рядом, а обеих дам на заднее сиденье, князь покатил по улицам Парижа, одновременно рассказывая новости. За последние дни появилось еще несколько беглецов, но никто из них не знал о судьбе царя и его семьи.
Зоя внимательно слушала. Большая часть имен, которые называл князь, была ей знакома, хотя близких друзей среди новоприбывших не было. Владимир, кстати, упомянул и Дягилева – он тоже в Париже и собирается ставить очередной балет. Спектакль пройдет в Шатле, а на будущей неделе состоится генеральная репетиция. Зоя почувствовала, как заколотилось ее сердце: она была как в тумане и даже не замечала, по каким улицам они едут.
Квартирка и вправду оказалась маленькой, зато окна ее выходили в соседний очень ухоженный сад. Состояла она из двух спален, крошечной гостиной и кухоньки. Туалет помещался внизу, на первом этаже: им пользовались и обитатели трех соседних квартир. Разумеется, это жилье отличалось от дворца на Фонтанке, как небо от земли, и было еще скромней, чем номер в отеле на рю Марбеф, но выбирать не приходилось. Евгения Петровна объяснила Зое, какую смехотворную сумму получила она за колье. Конечно, у них оставались и другие драгоценности, но было ясно, что этого хватит ненадолго.
– Да, конечно, она маловата… – не без смущения заметил князь.
– Это то, что нам надо! – решительно отрезала Евгения Петровна, уловив, правда, гримаску разочарования на лице Зои.
В коридоре отвратительно пахло мочой и кухонным чадом. Ничего: можно побрызгать духами и пошире открыть окна, выходящие в этот чудный сад. Главное, что это им по карману. Графиня с признательной улыбкой повернулась к Марковскому и принялась благодарить его.
– Не стоит, Евгения Петровна, мы должны поддерживать друг друга, – ответил он, не сводя глаз с лица Зои. – Я отвезу вас в отель.
Перебраться было решено на будущей неделе, а пока бабушка принялась составлять список вещей, включавший только самое-самое необходимое.
