– Зачем?
– Обидят, – избегал правдивого ответа Костя.
– Не обидят, – уверяла его хрупкая стрекоза и тянула лапки-палочки к тревожному Костиному сердцу. – Хороших людей больше.
– Больше, – пытался поверить жених и шептал невесте на ухо: – Скорей бы свадьба!
– Скорей бы, – подхватывала дрожавшая от нетерпения Машенька, не умея сфокусировать взгляд, – широко расставленные глаза словно к вискам разбегаются.
– Может, боишься? – успокаивал ее Костя и усаживал к себе на колени.
– Да нет вроде, – поведя плечиком, прижималась она к жениху с такой силой, что казалось – внутрь залезть хочет. А Костя, стесняясь желания, прижимал к себе будущую жену до хруста в ее тоненьких косточках и, как зверь, воздух в себя вдыхал часто-часто.
Смеялась Машенька. «Чем пахнет?» – спрашивала.
А как тут скажешь, чем пахнет?! Разве возможно?! И слов-то таких нет, подходящих. Не придумал их еще Костя, потому что никому такого не говорил. Голова кружилась – было; внизу тяжелело, давило до боли, того и гляди, разорвется – тоже, но вот чтобы глаза сами собой закрывались и запах пьянил, чтоб плакать хотелось навзрыд, как маленькому, – такое в его жизни случилось впервые. Но это еще полбеды… Пугало Рузавина другое. Обнаружилось внутри нечто, с чем он боялся не справиться, – темное, животное: хотелось не просто обладать Машенькой, хотелось скомкать ее, как бумажный лист, перетереть в ладонях до серого крошева и проглотить, как пакет с секретным донесением. Пусть покоится там внутри, пока не растворится и не станет частью тебя.
Чувствовала ли проснувшуюся в Косте странную злобную силу его стрекоза, неизвестно. Известно только, что в этот момент Машенька затихала и смотрела куда-то поверх Костиной головы – в никуда – своими перевернутыми к вискам глазами.
– Сыграй мне, – просила она, соскальзывая с его острых колен, – мою любимую…
И Костя, не сразу понимая, о чем его просят, какое-то время сидел, словно в забытьи, а потом брался за гитару и, перебрав струны, выдавал хорошо знакомое:
Дым костра создает уют,
Искры тают в полете сами.
О любимой своей спою
С удивительными глазами…
Песня Машеньке нравилась, она даже пробовала подпевать, но быстро останавливалась и замирала, наблюдая за движением Костиных пальцев. И как только он от переизбытка чувств закрывал глаза, его возлюбленная торопилась сделать то же самое. Так, зажмурившись, и сидели друг напротив друга, пока не возникало естественное желание вернуться в действительность по какому-нибудь поводу:
– Пить хочется, – жаловалась Машенька.
– И мне, – вторил ей Костя.
– И есть, – добавляла любимая.
– И есть…
Готовить не было сил. Все они уходили на то, чтобы любовь циркулировала по кругу, двигаясь от одного к другому. Поддерживали себя, чем придется: ломали буханку серого, посыпали солью, открывали консервы и пользовались одной вилкой на двоих – использовать вторую не было смысла.
От такой любви можно было сойти с ума, умереть от голода, от жажды, и сделать это с несказанным удовольствием. Все равно лучше уже не будет.
«Ну как он там?» – тревожилась мать за сына и гнала дочь в мужское общежитие железнодорожного депо на разведку.
За Машеньку тревожиться было некому.
– Детдомовка? – удивилась Костина сестра Вера и преисполнилась к будущей снохе жалости.
– Да вроде нет. Ничего не говорила, – пожал плечами Рузавин и потер кадык.
– А чего ж не узнаешь? – изумилась Вера, служившая медсестрой в военном госпитале. – Человек не сорняк, сам по себе не растет. А у тебя от нее дети будут.
– Когда еще, – развел руками Костя.
– Скоро, – пообещала заботливая сестра. – Женишься, и будут, а ты даже родни своей не знаешь: кто мать? кто отец? откуда? Или вы свадьбу не играете?
– Играем, – успокоил сестру Рузавин. – Заявление ж подали.
– И когда?
– В мае женимся.
– В мае?! Не надо, Кость, в мае. Не женятся люди в мае-то. Май – плохой месяц. Кто в мае, тот и мается. Всю жизнь мается. Не зря ж говорят.
– Вер, ну какая разница: в мае, в апреле? Спросили: «На май согласны?» Согласны. Ну, раз согласны, то и дело с концом.
– Как скажешь, Костя, – тут же смирилась Вера и решилась еще на один вопрос: – А свадьбу большую делать будете?
– Да нет, – протянул Рузавин. – Человек на двадцать. И то не наберется. Ты вот с мамкой, Михалыч с женой, я с Маней – это шесть. Ребята мои, – Костя мысленно перебрал имена товарищей, загибая при этом пальцы, – четверо. Десять, значит. Кореша армейские – не знаю, то ли будут, то ли не будут. Ну и от Машульки – подружки, – Рузавин немного подумал и уточнил: – Может быть. Одна. Варя – напарница. Ну и еще, вдруг что, пять мест оставили. Кто знает, сестры-то наши с тобой из Ленинграда приедут?
Вера отрицательно покачала головой.
– Думаешь, не приедут?
– Далеко уж больно: два дня дороги-то. Опять же – с детьми ехать придется. Больно, Кость, хлопотно.
– Их дело, – вдруг обиделся всегда добродушный брат и сложил перед собой руки, как первоклассник.
– Да ты на них не серчай, – захлопотала вокруг него Вера. – Свои дети будут, поймешь, – пообещала она, защищая сестер, а потом вдруг спохватилась и все-таки решилась задать еще один вопрос, предварительно сопроводив его извинениями: – Ты уж, Кость, прости меня, скажешь, мол, не в свое дело лезу, только вот непонятно, Маша-то твоя… С ее стороны, говоришь, только одна подружка будет? А может, и не будет. Ни отца, ни матери, никого?
Рузавин захлопал глазами и с досадой хлопнул себя по лбу:
– Да я как-то и не подумал!
– Вот! – торжествующе воскликнула Вера. – А ты подумай! Подумай и спроси: чья ты, мол, Маша? А то не жена, а кот в мешке, – повторила она слова своей престарелой матери и тут же расстроилась, потому что увидела, что у брата испортилось настроение. – Ты это, Кость, не надо, не обижайся. Я б и не спросила, мама вот очень волнуется: как? чего? Мне-то как скажешь: надо, значит, надо.
Хотела было Вера напроситься на встречу с будущей женой брата, да не осмелилась – и так больно много наговорила, хоть и молчунья. Уехала, так и не выполнив материнского задания – посмотреть, разузнать, Косте жизнь облегчить. Да и облегчения-то особенного не получилось: наоборот, похоже, растревожился Рузавин, задумался и нечаянно заснул в ожидании возлюбленной.
В Костином сне звучала музыка – та самая, что в каждом аккорде ему мерещилась и за собой звала Машенькиным голосом: «Пойдем со мной… Со мной – счастье… Ты и я… Больше никто не нужен…» «Никто!» – подумал Костя и проснулся в залитой солнцем комнате. На подоконнике сидела, обняв колени, материализовавшаяся из сна возлюбленная.
– Пришла? – выпрыгнуло из груди Костино сердце и поскакало к Машенькиным ногам.
Даже головы она не повернула, только губы поджала.
– Давно сидишь? – поинтересовался Костя и с силой потер глаза – вдруг мерещится.
Снова не ответила ему возлюбленная. Даже бровью не повела.
– Чего ты? – поднялся Костя и шагом преодолел разделяющее его с нею пространство. – Случилось что?
Приоткрыла свои стрекозиные глаза Машенька, ресницами хлопнула и строго на будущего мужа посмотрела, в ту самую его глубину, в которую он и сам не заглядывал:
– Кто у тебя был?
– Никто, – отрекся от сестры Рузавин, словно запамятовал об ее визите.
– Не ври, – снова хлопнула ресницами Маша и расцепила руки.
– Честно, – улыбнулся Костя и потянул возлюбленную на себя.
Машенька уперлась ногами в окрашенный масляной краской откос и замотала головой.
– Иди-иди, – приговаривал Костя, а сам, перехватив будущую супругу под грудью, продолжал стаскивать ее с подоконника. Та, упираясь в его плечи руками, задела локтем стекло. Оно задребезжало, Маша вздрогнула, потеряла бдительность и оказалась в руках у жениха. – Тихо-тихо, – прошептал он ей на ухо и стиснул в объятиях. – Смотри – вылетишь.
– И вылечу, – посулила Машенька. – Если узнаю…
– Тебе бояться нечего, – прошептал Костя, выкладывая возлюбленную, словно маленького ребенка, на кровать. – Куда я от тебя денусь?
– А кто приходил тогда?
– Кто? – никак не понимал Рузавин сути тревожащего Машенькину душу вопроса.
– К тебе. Сказали. Женщина приходила. Сегодня. Красивая.
– Ко мне? Женщина? Так это не женщина! – объяснил Костя. – Это Вера. Сестра. С тобой вот познакомиться хотела. Да ждать не стала – на автобус опаздывала. У нас ведь мать в поселке. Никак в город не хочет перебираться. Вот Вера через день к ней и катается.
– А ты?
– Что я?
– А ты чего не катаешься? – еле слышно вымолвила Машенька.
– Так мне некогда, – охотно пояснил Костя. – Я тебя жду. У нас ведь с тобой как? То ты в рейсе, то я. Вся жизнь в ожидании проходит. Ты же вот тоже домой не катаешься? Или ты городская?
– Нет.
– А чья ты, Маш?
– Твоя, – потянулась к Рузавину девушка.
– Это я понимаю, что моя. Родители-то у тебя есть?
Машенька утвердительно кивнула.
– Далеко?
И снова девушка предпочла отмолчаться и просто покачала головой.
– А где? – продолжал выспрашивать ее Костя, вдруг неожиданно заразившийся тревогой, которую оставила ему сестра.
– Охотничья, – немногословно ответила Машенька.
– Так это ж рядом! – обрадовался он. – По московскому направлению. Пять минут от Кушмынска. Может, съездим?
– Не к кому.
– Как не к кому? Ты ж сказала, родители есть.
– Есть. Отец помер. А мать в городе.
– Так давай к матери тогда. Раз в городе. Хоть познакомишь. Свадьба ж скоро. Пригласить надо.
– Не надо, – отказалась Машенька и закрыла глаза.
– Ну как это не надо? – заволновался Костя. – Это ж мать. Положено так. Что ж это я без тещи свадьбу буду праздновать?! – попытался пошутить Рузавин. – Не по-людски как-то. Не по-человечески. Что ж она у тебя… зверь, раз нельзя гостям показать?
– Нельзя, – отвернувшись к стене, Маша зарылась лицом в подушку, словно спряталась, а потом долго лежала, не говоря ни слова.
Не стал он ее тревожить: молча ходил от стены к стене на цыпочках, стараясь не шуметь. Отчего-то смотреть в Машенькину сторону было боязно: на спину перевернулась, носик к потолку вздернула, глаза свои стрекозиные закрыла, лежит не шелохнется, словно в гробу царевна. Раз, вроде как нечаянно, взглянул на нее притихший жених, другой, а потом не вытерпел и склонился: дышит ли?
– Маша, – осторожно провел он рукой по ее щеке. – Что с тобой?
Даже не вздрогнула стрекоза: только глаза приоткрыла и снова в себя ушла, будто над ней, кроме потолка, ничего не было.
– Мань! – занервничал Костя. – Ты чего ж так расстроилась?
Девушка еле заметно покачала головой.
– Не расстроилась? – продолжал допытываться Костя. – А чего? Обиделась? Я ж как лучше хотел… Как положено. Не хочешь меня с матерью знакомить, не надо. Твое дело. Сло?ва тебе не скажу. Нет и нет… Только ты не молчи вот так вот, как сейчас. А то будто меня и нет здесь. Лежишь и молчишь. Ну хочешь, в кино сходим?
Маша упорно молчала.
– Не хочешь в кино? Давай пройдемся. Тепло на улице, хорошо.
– Я к маме хочу, – неожиданно вымолвила Машенька и села в кровати. – Поедем.
Услышав ее немного хриплый голос, Костя чуть с ума не сошел: что ж это такое происходит?! Он ей – про Фому, она – про Ерему, не хочу, не буду. И вдруг – на тебе: маму ей подавай.
* * *
В тот вечер Константин Рузавин в первый и в последний раз видел свою тещу – Глафиру Андреевну Соболеву, о существовании которой сегодняшним утром он даже и не подозревал. Эту женщину он узнал бы из тысячи других благодаря широко расставленным, как и у Маши, глазам. На первый взгляд сходство было настолько поразительным, что даже возраст не внес никаких специфических различий. Однако при более близком рассмотрении у Кости возникло странное ощущение: он почувствовал себя в опасности. И знал ведь – ничего ему не угрожает, а невнятная тревога все разрасталась и разрасталась. «Отчего?» – озадачился Рузавин и, тайком взглянув на Глафиру еще раз, ахнул. У Машиной матери были съевшие радужку расширенные зрачки, отчего глаза казались двумя черными дырами.
– От лекарств, – прочитала его мысли чуткая Машенька и уверенно протянула к матери руку.
– Здравствуйте, – поклонился теще Костя Рузавин и почувствовал исходящий от нее неприятный запах. Ни на него, ни на дочь Глафира Андреевна никак не отреагировала. Просто посмотрела и отвернулась.
– Мама, Костя, – попробовала довести начатое дело до конца Машенька и скривилась.
