На пороге кухни выросла мама.
– Где тебя, ради бога, носило?!
Джой, которая как раз смывала с раковины желчь, попыталась придать себе обычный вид. Язык прилип к нёбу.
– Отец в курятнике. Давай к нему, бегом. Сегодня у нас запеченная курица.
Джой прошмыгнула мимо мамы, выскочила во двор. Как так можно – мама говорит, что любит кур, а сама разрешает отцу их убивать? Джой не понимала.
…Отец шагал от сарая к курятнику, серый капюшон куртки затенял лицо. На плече топор – длинная рукоять качается в такт шагам, лезвие блестит.
Он прислонил инструмент к темной деревянной колоде в пятнах крови, расположенной в нескольких футах от проволочной калитки, и вошел в загородку. От Джой требовалось придержать калитку, быстро открыть ее, выпустив отца, и тут же запереть, чтобы куры не выскочили.
При его появлении все двенадцать Рут помчались в дальний угол грязного загона, расталкивая друг друга и пытаясь взлететь. Однако их крылья подреза?ли еще в тот день, когда будущие куры появлялись на ферме крошечными цыплятами: они легко помещались в красной отцовской ладони и даже не подозревали о том, что у них есть крылья.
Быстрым движением отец сгреб одну Рут, растопыренными пальцами остановив хлопанье бесполезных крыльев. Так просто… Куры с недовольным кудахтаньем вновь разбрелись по загону. Отец с пойманной Рут вышел через калитку, которую Джой открыла и тут же заперла.
Дальше ей полагалось ждать под моросящим дождем.
В момент удара она зажмурилась.
Отец с окровавленным топором протопал назад в сарай, а Джой понесла мертвую Рут в прачечную. Зажала куриные лапки и ручку ведра в одной руке, чтобы кровь Рут стекала с безголовой шеи на безжизненную голову на дне. В прачечной мама лишила Рут лапок тем самым секатором, которым ей однажды подрезали крылья, бросила лапки в ведро, а тушку – в холодное цементное корыто. Мертвая Рут неуклюже распласталась в корыте, и мама принялась выщипывать перья. На ее руки и на мертвую птицу лилась холодная вода, смывая кровь и грязь. Мокрые перья налипали на мамины ладони, на серое цементное корыто, на пол. Застревали в сливном отверстии – вместе с почками, сердцем, потрохами, кишками. Белоснежные перья на розовых внутренностях.
От запаха у Джой выворачивало желудок наизнанку.
Ощипанную Рут мама забрала в кухню, а внутренности с перьями поручила дочери: та собрала перья и отнесла их на компостную кучу. Затем выудила из сливного отверстия потроха и кишки, положила в ведро, к лапкам и голове Рут. Под неутихающим серым дождем потащилась к куриному загону и через ограду высыпала содержимое ведра в грязь. Оставшиеся одиннадцать Рут засеменили к угощению. Смотреть не хотелось, но Джой опустила ведро, ухватилась пальцами за провислую проволочную ограду и стала наблюдать, как Рут клюют и дерутся, как пожирают и заглатывают кусочки своей сестры. Наконец она расцепила покрасневшие пальцы, ополоснула ведро, слила розовую воду в куриное корыто и пошла с ведром в сарай. Отец сидел там на старом табурете, полируя головку топора мягкой синей тканью, которую хранил в пластмассовом футляре. Джой перевернула ведро, прислонила его под углом к стене, чтобы сохло, и вернулась в дом.
Мертвая Рут уже была в духовке, а на рабочем столе лежала картошка, ждала, пока ее почистят и добавят к запекающейся птице.
Джой чистила и думала об одном-единственном молниеносном ударе отцовского топора с новенькой блестящей головкой. Представила себя на месте отца: вот она стоит у колоды, одной ногой прижимает дергающуюся, кудахтающую Рут. Заносит топор, как это делал отец, и опускает одним быстрым движением, в точности как он.
Вот только голову отсекает не Рут, а ему.
Глава 16
Джой и Джордж
Февраль 1983 года
Я просыпаюсь от его стонов, проникших в мои сны. Боже мой, только два часа ночи… До меня вдруг доходит – если отец нуждается в обезболивающих каждые четыре часа, значит, и ночью тоже.
Хорошо, что я оставила двери открытыми, а то не услышала бы его стенаний.
Хотя, как по мне, пусть бы мучился и дальше.
Интересно, долго ли я смогу выдерживать его вопли? Пока выжидаю, думаю о прерванном сне. Ничего похожего мне не снилось с тех пор, как я последний раз спала здесь. Вздрагиваю, вспоминая, – очень уж все было реально. Как обычно. Естественно, это Рут виновата; она и ее идеи мести.
А вдруг на самом деле я – убийца, которая во сне видит себя нормальным человеком, а не нормальный человек, видящий себя во сне убийцей? Ведь я слышу стоны и мольбы отца, разве такое возможно наяву?
Сон как рукой сняло. Если он продолжит в том же духе, уснуть мне не удастся.
Включаю в его комнате свет. Гора оранжевых одеял вздымается и опадает в такт дыханию и стонам. Лицо старика серое, в глазах ужас.
– Папа, – подбегаю я к кровати. – Тебе плохо?
Он хватает ртом воздух, лицо из серого делается розовым.
Вытряхиваю из бутылочки таблетки и подаю чашку-непроливайку, в которой теперь плещется «Пассиона».
– Прими лекарство. Быстрее. Скоро полегчает.
Пока отец глотает таблетки, я стараюсь успокоиться. Мать честна?я, я думала, он сейчас умрет. По-настоящему умрет. У меня на глазах. Господи, ну и испугалась же я… Очевидно, какой-то мятежный нейрон сработал.
Дыхание отца выравнивается. То ли эффект плацебо помог на удивление быстро, то ли он попросту проверял, примчусь ли я на его зов как хорошая, покорная девочка. Усаживаюсь на стул возле прикроватной тумбочки. Отец закрывает глаза и, похоже, мирно засыпает. Через какое-то время я тоже засыпаю, но открываю глаза от очередных стонов – на часах ровно шесть. Оперативно впихиваю в него таблетки и ковыляю в свою комнату. Шея адски болит.
В кухне Рут – сидит в своем кресле, смотрит в пустой камин.
– Я все поняла, – заявляет она, пока я завариваю чай. – М-м-м, да ты же идеальная дочь! Вчера – «Пассиона», среди ночи – лекарство, сегодня с утра – чаёк… Никто ничего не заподозрит, когда ты убьешь гада.
– Не собираюсь я убивать.
Наливаю кипяток в заварочный чайник, накрываю его розовым чехлом. Руки дрожат. Старые привычки изменить трудно.
– Вики не ошиблась. Он не дружит с реальностью и явно страдает от сильной боли. Меня такая месть вполне устраивает. Я хочу лишь правды и справедливости.
Сверившись с назначениями Вики, я вытряхиваю из одной бутылочки голубые обезболивающие пилюли, из другой – белую капсулу; выдавливаю маленькую розовую таблетку из блистера. Рисую крупные крестики в трех соответствующих клетках таблицы.
– Справедливость, которой ты хочешь, называется месть. – Рут берет книгу, и я с немалым раздражением замечаю, что это «Гордость и предубеждение». – Послушай, у нас, в общем-то, два варианта. Первый – даем повышенную дозу лекарств. Скармливаем одну или две лишние таблетки, иногда три, в каждый прием, пока не наступит конец. Папаша не поймет, сколько и когда принял, потому что… – Рут копирует мои интонации, – «он не дружит с реальностью и явно страдает от сильной боли». – Она переворачивает страницу. – После чего возвращаемся каждая к своей жизни. Чем скорее, тем лучше.
– Ну конечно. По-твоему, после его смерти Вики не потребует вернуть таблетки и не заметит, что не хватает половины? Что за тридцать шесть часов он принял пятьдесят штук вместо шестнадцати? Мы будем лицезреть ее противную улыбочку до самого суда!
– Резонно. Поправка к первому варианту: мы звоним Вики и сообщаем, что у отца страшные боли. В ответ она предписывает давать обезболивающие чаще. Мы ведь почтительные дочери, и нами руководят исключительно любовь и беспокойство, как иначе? Вики, наверное, даже порекомендует увеличить дозу. Три таблетки вместо двух, и каждые три, а не четыре часа. Проблема решена.
– А второй вариант?
– Второй вариант… – Рут переворачивает следующую страницу. – Мы не даем отцу обезболивающие…
– Что?!
– Ну, Вики же сказала – ему грозит невыносимая боль, если он не получит лекарство вовремя. – Сестра театрально вздыхает. – Бедный, до чего же его будет жалко…
Она переворачивает очередную страницу и шепчет, растягивая слова:
– Тебе ведь не впервой такое делать, правда? Помнишь соду?
Я молчу, хотя обеим понятно, что я услышала ее мрачные намеки.
В комнате отца выкладываю горсть таблеток на прикроватную тумбочку. Он наблюдает, ворчит:
– Ты сказала медсестре, что мне надо больше обезболивающих?
Голос слабый.
– Вики – твой врач, папа.
– Она мне не нравится.
Смеюсь. Тут мы сходимся.
Включаю вентилятор, он обдувает нас струей холодного воздуха.
– Холодно, Гвен. Очень холодно.
– Тебе нужна прохлада, папа.
– Она хочет меня убить, представляешь?
– Кто?
– Медсестра. – Голос отца крепчает, как у Рут после долгого молчания. – Ты принесла чай?
– Сейчас налью. Сначала прими лекарства. Обезболивающие и… – Я не знаю, какие таблетки от чего; знаю только, что голубые – обезболивающие. – И от давления.
– Она хочет меня убить, говорю тебе.
– Папа, никто не хочет тебя убить.
Он неохотно глотает пилюли, которые я ссыпаю ему в ладонь. Неожиданно делится:
– Твоя мама меня бросила. Как и все остальные. Она. Марк. Джой. Рут. Все меня бросили.
– Папа, ты путаешь. Мама умерла. Я здесь, и Рут тоже…
– Ты должна сходить на кладбище.
– Да, знаю. – Боже, он до сих пор мною командует, надоело! – Навестить маму.
– Сходи с Рут.
– Да, да.
Можно подумать, Рут останется тут, пока я буду на кладбище.
Отец вдруг выгибается и воет от боли. Надо бы его успокоить. Погладить по спине. Предложить «Пассионы».
Я, не двигаясь, наблюдаю.
– Обезболивающие. – Голос вновь становится хриплым.
– Папа, ты только что их выпил. Скоро подействуют.
– Хотите меня убить. Ты и медсестра… – Отец хватает мою руку – вверху, там, где шрамы. – Дай таблетки.
Он стискивает и выкручивает мне плечо. Шрамы начинают гореть. До чего сильный, просто не верится!
– Прости, пап, прости.
И до чего же я слабая, просто не верится…
Он отпускает меня. Я, спотыкаясь, выхожу из комнаты.
В кухне рядом с пузырьком таблеток стоит сине-белая картонная упаковка. Пищевая сода.
Рут внимательно смотрит на меня.
– Отлично, – говорит она тихо. – Справедливость и месть.
Глава 17
Джордж и Гвен
Август 1942 года
Без пяти минут пять Гвен отправилась в хлев, как велел Джордж. По пути она гадала, не следовало ли заварить чай. Сколько времени уйдет на дойку ста двадцати коров? По минуте на корову? По десять минут? По полчаса? Определенно стоило поставить чайник.
При виде соседа по имени Роберт Ларсен Гвен удивилась. Такой старый! Наверное, в отцы ей годится. Высокий, крепкий, будто обгоревший на солнце, он болтал без умолку, смеялся над собственными шутками и часто путал слова. Рассказывал, что у него есть жена Барбара и сын Колин, которому пятнадцать и который готов помогать Джорджу с Гвен доить коров, потому что работы у Колина нет, но по ферме он умеет все. Интересно, подумала Гвен, почему у Колина нет работы?
– Разве он не помогает вам, Роберт?
– Доение – это не для меня, Гвен. Я ему двадцать шесть лет отдал, хватит. Однажды проснулся, а мое самосознание, видать, работало сверхурочно, пока я спал, потому как я открыл глаза и заявил: «Дни твоей возни с молоком миновали, Роберт Ларсен!» Как раз настало время доить коров, а я взял да и продал их всех до одной, в тот же день. Вернулся с несколькими телочками. К ним я ни разу быка не подпускал и на бычий рев! Поэтому своих телят они не приносили и в дойке не нуждались. «Покупай, выращивай и продавай!» – вот как я говорю. Случилось это добрых восемь лет назад, и я ни дня не пожалел.
Джордж вел себя с Робертом приветливее некуда, улыбался и хохотал над шутками и байками. Наблюдая за мужем, Гвен решила, что в его недавней вспышке виноваты нервы, все-таки новая жизнь впереди… Он даже с улыбкой подмигнул Гвен, услышав от Роберта:
– Сейчас почистим все дезинсектором.
Да, Джордж – добрый человек, просто он переживает из-за перемен: жена, ферма, неизвестное будущее…
Однако, вернувшись в дом и обнаружив отсутствие готового чая, Джордж потемнел лицом.
– Не могу же я доить по утрам и вечерам – и приходить к пустому столу. На нем должна ждать еда!
