– Вы очень стары, – с непроницаемым выражением произнесла она. – Я и не думала…
– Я помню, что вы сделали для меня, когда мне было тридцать пять. Вы потрясли меня, перекрыв тогда движение на улице. Это выглядело так величественно. Красота и сила, которые вы излучали! Даже моя жена смогла вас увидеть – и она вас испугалась! Несколько недель после этого мне хотелось ускользнуть из дома в темноту и утопить скуку существования в джазе, коктейлях и женщине, которая вернула бы мне молодость. Но потом… я уже больше не знал, как это сделать…
– А теперь вы так стары…
С благоговейным страхом она отшатнулась от него.
– Да, оставьте меня! – воскликнул он. – Вы тоже постарели! Дух пропадает вместе с упругостью кожи. Вы пришли сюда только затем, чтобы напомнить мне о том, о чем мне лучше было бы забыть: что быть старым и бедным хуже, чем старым и богатым, что мой сын имеет право швырнуть мне в лицо, что я старый неудачник?
– Давайте мне мою книгу, – хрипло приказала она. – Поспеши, старик!
Мерлин еще раз взглянул на нее и покорно подчинился. Он поднял книгу и подал ей, покачав головой, когда она протянула ему деньги.
– К чему притворяться, что вы готовы мне заплатить? Когда-то, именно здесь, вы разрушили всю мою жизнь.
– Да, – гневно промолвила она, – и я рада. Очень может быть, что именно здесь было сделано все, чтобы разрушить мою жизнь!
Она бросила на него взгляд, в котором читалось презрение, но в то же время и плохо скрытая неловкость, – и, бросив внуку короткое приказание следовать за собой, пошла к двери.
И она удалилась из его магазина и из его жизни. Скрипнула дверь. Вздохнув, он развернулся и мелкими шажками направился к стеклянной перегородке, за которой хранились пожелтевшие документы и умудренная годами, морщинистая мисс Мак-Крекен.
Мерлин взглянул в ее высохшее, усыпанное морщинами лицо с какой-то непонятной жалостью. Она-то, в любом случае, получила от жизни гораздо меньше, чем он. Никакой бунтарский романтический дух, являющийся лишь избранным, не приносил ей незабываемых впечатлений, не вносил в ее жизнь «изюминку» и восторг.
Мисс Мак-Крекен подняла голову от бумаг и спросила:
– Ну как старушка? Все такая же скандальная?
Мерлин вздрогнул.
– Кто?
– Старая добрая Алисия Дэйр… Ах да, она ведь уже давно миссис Томас Аллердайс – вышла за него лет тридцать назад.
– Что? Я вас не понимаю, – Мерлин с широко раскрытыми от неожиданности глазами рухнул на вращающийся стул.
– Ну как же, мистер Грейнджер, не говорите мне только, что вы ничего о ней не слышали – десять лет она была главной достопримечательностью Нью-Йорка. Ну как же… А когда шел бракоразводный процесс с Трокмортоном, ее появление на Пятой авеню привлекло столько зевак, что там даже остановилось движение. Разве вы не читали об этом в газетах?
– Я никогда не читал газеты, – его дряхлая голова начала кружиться.
– Хорошо, но как вы могли забыть тот случай, когда она появилась прямо здесь и разнесла магазин? Позвольте заметить, что после этого я почти была готова попросить у мистера Мунлайта Квилла расчет и уволиться!
– Вы хотите сказать… вы ее видели?
– Видела?! Тут стоял такой шум, что ее сложно было не заметить. Видит Бог, мистер Мунлайт Квилл был не в восторге, но, конечно же, он не сказал ни слова. Он просто свихнулся на ней, а она крутила им, как хотела. Как только он отказывался выполнить какой-нибудь ее каприз, она сразу же грозила рассказать обо всем его жене. Поделом же ему было. Только подумать, такой человек упал к ногам смазливой авантюристки! Ну, конечно, у него никогда не было столько денег, сколько было нужно ей, хотя магазин тогда приносил вполне прилично.
– Но, когда я видел ее, – запинаясь, произнес Мерлин, – то есть, когда я думал, что видел ее, она жила со своей матерью.
– Матерью… Какая чушь! – с негодованием ответила мисс Мак-Крекен. – С ней была женщина, которую она звала «тетушкой» и которая была ей такая же родня, как и я. Да, она была порочной – но умной. Сразу же после развода с Трокмортоном она вышла за Томаса Аллердайса и обеспечила себя на всю жизнь.
– Да кто она такая? – воскликнул Мерлин. – Ради Бога, скажите мне – она что, ведьма?!
– Ну как сказать… Ее звали Алисия Дэйр; само собой, она была танцовщицей. В те времена ее портрет красовался в каждой газете.
Мерлин затих. Умственное напряжение неожиданно прошло, шум утих. Без сомнения, теперь он был стар, так стар, что было невозможно даже представить, что и он когда-то был молодым; так стар, что мир уже потерял романтический ореол, который ушел навсегда даже с лиц детей и ощущения простых радостей жизни – например, тепла и комфорта. Ему больше уже не хотелось улыбаться или сидеть у окна весенним вечером, прислушиваясь к крикам ребятишек, постепенно засыпая и во сне слыша, как приятели из детства зовут его на улицу играть, пока совсем не стемнело. Он был слишком стар даже для воспоминаний.
Вечером он ужинал вместе с женой и сыном, пользовавшимися им для каких-то своих неясных целей. Оливия сказала:
– Не сиди как мумия. Скажи хоть что-нибудь.
– Пусть лучше молчит, – взмолился Артур. – Только дай волю, он расскажет нам историю, которую мы слышали уже раз сто.
В девять Мерлин очень тихо поднялся наверх. Оказавшись в своей комнате и плотно закрыв дверь, он замер на мгновение. Его немощное тело задрожало. Он понял, каким дураком был всю свою жизнь.
– О, рыжая ведьма!
Но было слишком поздно. Отвергнув слишком много искушений, он разгневал Провидение. И не осталось больше ничего, кроме небес, где он встретит только себе подобных, впустую потративших жизнь.
Лекарь
I
Каждый день около пяти вечера унылая овальная зала отеля «Ритц» преображается от звуков необычной мелодии: сначала раздаются едва слышные звуки погружения в чашку одного кусочка сахара, а за ним и второго, затем слышится слабый звон восседающих на серебряных подносах и грациозно покачивающихся в движении сияющих чайников и молочников. Многим этот янтарный час кажется прекраснее всех остальных. В этот час исчезает слабый и приятный аромат лилий, населяющий «Ритц», и перед вашими глазами начинает разворачиваться поющий и праздничный остаток дня.
Если бы однажды весенним вечером вы обвели взглядом слегка приподнятую подкову балкона, то наверняка заметили бы сидящих за столиком для двоих юную миссис Карр и юную миссис Хэмпл. Та, что в платье, это миссис Хэмпл, и когда я говорю «платье», то имею в виду безупречного покроя одеяние с большими пуговицами и маленьким, почти незаметным, красным шарфиком на плечах – одеяние, которое едва уловимо, но в полном соответствии с замыслом, рожденным в модном ателье на рю де ла Пэ, копировало облачение французских кардиналов. Миссис Карр и миссис Хэмпл было по двадцать три года, и даже враги сходились во мнении, что они обе неплохо устроились. Каждую из них у дверей отеля мог бы ожидать собственный лимузин, но в эти апрельские сумерки они единодушно предпочитали ходить до дома пешком – разумеется, если путь лежал по Парк-авеню.
Луэлла Хэмпл была высока ростом, ее волосы были того самого соломенного цвета, который, по общему – жаль, что неверному – мнению, присущ всем английским девушкам из глубинки. Лицо излучало свет молодости и не требовало никаких дополнительных украшений, однако допотопная мода – шел 1920 год – заставила ее напудрить румяные щеки, раскрасить губы и нарисовать новые брови, что, как и любое ненужное вмешательство, вряд ли можно было счесть успешным. Конечно, это если оценивать с точки зрения 1925 года – в ту пору такая внешность производила совершенно правильный эффект.
– Я уже три года замужем, – говорила она, расплющивая окурок о выжатую половинку лимона. – Завтра ребенку исполнится два года. Надо не забыть купить…
Она вытащила из сумочки маленький золотой карандашик и записала в миниатюрный розовый блокнот: «свечки, погремушки и бумажные колпачки». Закончив писать, она взглянула на миссис Карр и замялась.
– Хочу тебе рассказать кое-что эпатажное!
– Ладно, – с улыбкой ответила миссис Карр.
– Меня раздражает даже мой ребенок! Это звучит ненормально, но знаешь, Ида, – это действительно так! Он вовсе не заполняет всю мою жизнь. Я люблю его всем сердцем, но когда мне приходится проводить с ним весь вечер, я так злюсь, что готова просто вопить от ярости. Уже через пару часов я начинаю молиться, чтобы нянька пришла ну хоть на минутку раньше!
Сделав такое признание, Луэлла вздохнула и внимательно посмотрела на подругу. Она чувствовала себя совершенно нормально. Это была правда. А в правде не может быть ничего плохого.
– Может, это потому, что ты уже не любишь Чарльза? – равнодушно предположила миссис Карр.
– Но я ведь люблю! Не думала, что у тебя создастся такое впечатление после всей моей болтовни, – про себя она решила, что Ида Карр умом не блещет. – Именно то, что я люблю Чарльза, все и усложняет! Вчера я проплакала весь вечер, потому что поняла, что мы медленно, но верно движемся к разводу. Мы все еще вместе только из-за ребенка.
Ида Карр, которая была замужем уже пять лет, посмотрела на нее критически, пытаясь определить, не поза ли все это, – но взгляд Луэллы был серьезен и печален.
– А в чем причина? – осведомилась Ида.
– Их несколько, – нахмурившись, ответила Луэлла. – Первая – это готовка. Я плохая хозяйка, и не имею никакого желания превращаться в хорошую. Я ненавижу покупать продукты, я ненавижу ходить на кухню и проверять, вычищен ли ледник, и я ненавижу притворяться перед слугами, что мне интересно, чем они занимаются, потому что на самом деле я даже слышать не хочу о еде до тех пор, пока она не появится на столе. Понимаешь, я никогда не училась готовить, и поэтому на кухне мне так же интересно, как … ну, я не знаю, в бойлерной! Это просто машина, и я не понимаю, как она работает. Легко сказать: «Запишись на курсы домохозяек», как в журналах пишут – но, Ида, а кто в реальной жизни смог превратиться в «мать семейства», если обстоятельства не заставляли?
– Продолжай, – уклонилась от ответа Ида. – Рассказывай дальше.
– Ну так вот, и в результате в доме царит бардак! Слуги меняются каждую неделю. Если они молодые и неопытные, я не могу их ничему научить, поэтому приходится их увольнять. Если опыт у них есть, то они начинают ненавидеть дом, в котором хозяйка не проявляет повышенного интереса к цене спаржи. Они увольняются – а нам постоянно приходится питаться в ресторанах и кафе.
– Не думаю, что Чарльз в восторге.
– Да просто в бешенстве! И вообще, он ненавидит все, что мне нравится. Он равнодушен к театру, ненавидит оперу, ненавидит танцы, ненавидит вечеринки – иногда мне кажется, что он ненавидит все лучшее в мире. Я больше года просидела дома. Пока вынашивала Чака и пока его кормила. Ну, тут ничего не поделаешь. А в этом году я открыто заявила Чарльзу, что еще молода и хочу повеселиться. И теперь мы станем появляться в обществе, хочется ему этого или нет. – Она на мгновение задумалась. – Мне так его жалко, Ида, я не знаю, что делать, – но если мы будем сидеть дома, тогда мне будет жалко себя. Скажу тебе правду – по мне, пусть лучше ему будет плохо, чем мне!
Луэлла больше думала вслух, чем рассказывала историю. Она всегда гордилась своей прямотой. До свадьбы кавалеры часто говорили ей, что она «всегда играет честно», и она постаралась сохранить эту прямоту и в браке. Поэтому точку зрения Чарльза она видела так же ясно, как и свою собственную.
Будь она женой пионера фронтира, она наверняка стала бы бороться за существование бок о бок с мужем. Но здесь, в Нью-Йорке, никаких войн не предвиделось. Им не нужно было вместе бороться за грядущий мир и досуг – и того, и другого у них было в избытке. Луэлла, как и несколько тысяч подобных ей юных жен из Нью-Йорка, желала занять себя хоть чем-нибудь. Будь у нее чуточку больше денег и чуточку меньше любви, она бы наверняка увлеклась скачками или интрижками на стороне. А если бы денег у них было чуть меньше, ее лишняя энергия поглощалась бы надеждой, а возможно, и каким-нибудь предприятием. Но семья Чарльза Хэмпла находилась где-то посередине. Они принадлежали к тому огромному классу американского общества, который каждое лето проводит в Европе, с легкой завистью и жалостью к себе посмеиваясь над обычаями, традициями и укладом других стран, потому что своих традиций, обычаев и уклада у них нет. Этот класс появился буквально вчера, от отцов и матерей, которые с таким же успехом могли бы жить и двести лет назад.
Час вечернего чая неожиданно превратился в час перед ужином. Большинство столиков освободилось, в помещении слышались лишь резкие одиночные голоса и далекий внезапный смех, а в одном углу официанты даже начали застилать столы скатертями, готовясь к ужину.
– Чарльз и я действуем друг другу на нервы. – В наступившей тишине голос Луэллы прозвенел изумительно чисто, и она стала говорить потише. – Мелочи! Он постоянно потирает лицо рукой – все время, за столом, в театре и даже в постели! Не могу на это смотреть, а когда такие вещи тебя раздражают, это означает, что конец уже близок. – Она резко замолчала, откинулась на спинку стула и накинула на шею легкое меховое боа. – Надеюсь, что не надоела тебе, Ида. Сегодня только об этом и могу разговаривать, сегодня вечером все и решится. Меня пригласили на ужин – очень интересная компания, ужин после спектакля, будут какие-то русские, певцы или танцоры, не знаю, а Чарльз сказал, что не пойдет. Если не пойдет – тогда пойду одна. И это будет конец!
Неожиданно она оперлась локтями о стол и, закрыв глаза руками в гладких перчатках, принялась рыдать, тихо и настырно. Рядом не было никого, кто мог бы их видеть, но Ида Карр подумала, что лучше бы она все-таки сняла перчатки. Тогда она смогла бы протянуть к ней руку и дотронуться до ее руки в качестве утешения. Но перчатки символизировали, как трудно сочувствовать женщине, которой жизнь дала столь много. Ида могла бы сказать, что «все образуется», что «все не так уж плохо», но не сказала ничего. Единственной реакцией стали раздражение и неприязнь.
Рядом появился официант и положил на столик книжечку со счетом. Миссис Карр протянула руку.
– Ни в коем случае, – отрывисто пробормотала Луэлла. – Нет, я же тебя пригласила! Сейчас, вот деньги.
II
Собственная квартира Хэмплов располагалась в одном из тех белых дворцов, что выглядят все на одно лицо и различаются лишь по номерам, а не по именам. Они обставляли ее во время медового месяца, съездив за шкафами в Англию, за всякими безделушками – во Флоренцию, за легкими кружевными и прозрачными тканевыми занавесками, а также за разноцветной стеклянной посудой, выставлявшейся на стол для гостей, – в Венецию. Луэлле очень понравилось выбирать обстановку в медовый месяц. Поездка обрела цель и поэтому не напоминала унылое блуждание из отеля в отель с перерывом на осмотр очередной пустынной руины, чем обычно грешат все медовые месяцы в Европе.
Они вернулись домой, и жизнь пошла на широкую ногу. Луэлла обнаружила, что она – богатая дама. Иногда она сама поражалась, что и обставленная по ее вкусу квартира, и специально собранный на заказ лимузин – прямо как на картинке в «Лэдиз Хоум Джоурнал» – все это принадлежит ей так же бесспорно, как и заложенный загородный домик с прошлогодним авто, которые могла бы преподнести ей вместо всего этого судьба. Но еще больше она была поражена, заметив, что все это ей стало надоедать. Но ведь это было действительно так!
В семь вечера она появилась на пороге в последних лучах апрельского солнца, прошла в холл и увидела мужа, сидевшего в гостиной у камина. Она молча вошла, беззвучно закрыла за собой дверь и остановилась, глядя на него сквозь дверной проем небольшого салона на пути в гостиную, любуясь открывавшейся эффектной перспективой дома. Чарльзу Хэмплу было тридцать с лишним, он не выглядел старым, но взгляд его был серьезным, а роскошная отливавшая сталью шевелюра грозилась стать белоснежной лет через десять. Все это, да еще глубоко посаженные темно-серые глаза были наиболее примечательными чертами его внешности – женщины всегда находили его волосы жутко романтическими, и Луэлла чаще всего тоже так думала.
Но в данный момент она его немножко ненавидела, потому что прямо у нее на глазах он поднес руку к лицу и стал нервно тереть подбородок и губы. В такие моменты он выглядел абсолютно отстраненным, а периодически она не могла даже расслышать, что он говорит, и потому была вынуждена постоянно переспрашивать: «Что-что?» Она несколько раз говорила ему об этом, а он недоуменно извинялся. Но он явно не понимал, как сильно эта манера бросалась в глаза и как сильно ее раздражала, раз продолжал это делать. Это противостояние постепенно приобретало такой рискованный оборот, что Луэлла уже боялась о нем разговаривать – любое неосторожное слово могло вызвать неминуемую ссору.
Луэлла бросила перчатки и кошелек на стол. Услышав этот звук, муж обернулся и посмотрел в холл.
– Это ты, дорогая?
– Да, дорогой.
Она вошла в гостиную, обняла его и, как обычно, поцеловала. Чарльз Хэмпл ответил с непривычной церемонностью, а затем медленно развернул жену так, чтобы она увидела противоположный угол комнаты.
– Сегодня у нас гость.
Она, наконец, заметила, что они не одни, и сразу почувствовала сильное облегчение; суровое выражение ее лица смягчилось и сменилось смущенной обаятельной улыбкой. Она протянула руку для знакомства.
– Познакомься, это доктор Мун. Доктор, это моя жена.
К ним подошел мужчина чуть старше ее мужа, с круглым, бледным, чуть морщинистым лицом.
– Добрый вечер, миссис Хэмпл, – произнес он. – Надеюсь, что не помешал вашим планам на вечер.
– О нет! – воскликнула Луэлла. – Я очень рада, что вы зашли к нам поужинать. Мы живем довольно замкнуто.
Одновременно она думала о сегодняшнем приглашении и о том, не устроил ли Чарльз эту топорную ловушку лишь ради того, чтобы удержать ее дома? Если так, то он неудачно выбрал наживку. Этот человек – его лицо, его низкий, спокойный голос, даже его слегка заношенный трехлетний костюм – он весь излучал усталое спокойствие.
Тем не менее, она извинилась и прошла на кухню посмотреть, что готовится на ужин. Как обычно, слуги были новыми, еда была плохо приготовлена и плохо сервирована – завтра надо будет их рассчитать. Она надеялась, что беседу проведет Чарльз – она ненавидела избавляться от слуг. Они то плакали, то грубили, но Чарльз всегда умел найти подход. И, кроме того, мужчин они всегда боялись.
Однако аромат готовящейся на плите пищи подействовал на нее успокаивающе. Луэлла проинструктировала, в какой посуде что подавать, и открыла бутылку драгоценного кьянти, хранившегося в буфете. Затем она пошла к маленькому Чаку, чтобы поцеловать его на ночь.
– Мы себя хорошо вели? – осведомилась она, когда он радостно вскарабкался ей на колени.
– Очень хорошо, – ответила гувернантка. – Мы сегодня долго гуляли в Центральном парке.
– Ну надо же, какой ты у мамочки молодец! – Она упоенно расцеловала его.
– А еще он залез в фонтан, так что пришлось быстро ехать домой, на такси, чтобы переодеть ботиночки и колготки.
– Все правильно. Эй, Чак, подожди, подожди… – Луэлла расстегнула и сняла с шеи крупные желтые бусы и дала их ребенку. – Только смотри, не порви мамочкины бусы! – Она повернулась к няне. – Когда он уснет, положите их на трюмо.
Уходя, она почувствовала жалость к своему сыну – его мир пока был маленьким и замкнутым, как и у всех детей, если не считать детей в больших семьях. «Ты мой маленький цветочек», – думала она… но не в те дни, когда приходилось с ним нянчиться. Он был очень похож на нее, прямо дух захватывало, и жизнь казалась совсем иной, когда она чувствовала, как его сердечко бьется в унисон с ее сердцем.
В своей прелестной спальне с розовыми обоями она занялась лицом, умывшись и заново накрасившись. Доктор Мун не заслуживал вечернего платья, и Луэлла почувствовала, что отчего-то устала, несмотря на то, что целый день практически ничего не делала. Она вернулась в гостиную и пригласила всех к ужину.
– У вас прекрасный дом, миссис Хэмпл, – размеренно произнес доктор Мун, – и такой прекрасный мальчик!
– Благодарю вас. Слышать такой комплимент от доктора приятно вдвойне! – Она замялась. – Вы педиатр?
– Нет, я не специалист, – ответил он. – Я, наверное, один из последних врачей общей практики.
– И уж точно последний в Нью-Йорке, – заметил Чарльз. Он начал нервно тереть лицо, и Луэлла старалась не смотреть на него, не отрывая взгляда от доктора Муна. Но, услышав, что сказал Чарльз, она резко на него взглянула.
– Честно говоря, – неожиданно заявил он, – я пригласил доктора Муна к нам потому, что хочу, чтобы он с тобой поговорил.
Луэлла выпрямилась на стуле.
– Поговорил со мной?
– Мы с доктором Муном старые друзья, и я думаю, что он сможет рассказать тебе, Луэлла, кое-что, что тебе необходимо знать.
– Ну… – она было решила засмеяться, но была слишком удивлена и раздосадована. – Честно говоря, не могу понять, о чем ты. Со мной все в порядке. Никогда не чувствовала себя лучше.
Доктор Мун взглянул на Чарльза, спрашивая, можно ли ему вмешаться в разговор. Чарльз в ответ кивнул, а его рука по привычке направилась к подбородку.
– Ваш муж много рассказывал мне о вашей неудовлетворительной совместной жизни, – снова размеренно произнес доктор Мун. – Ему кажется, что я смогу помочь и как-нибудь все поправить.
