Неожиданно она улыбнулась – той самой улыбкой из прошлого, яркой, как этот пасхальный день и окружавшие ее цветы, чуть более мягкой и оттого немного потерявшей блеск и бесконечность обещания, которое она излучала в книжном магазине девять лет назад. Улыбка стала суровой, разбивающей иллюзии и оттого печальной.
Но и мягкости, и радости в ней было достаточно, чтобы сразу двое молодых людей в нарядных костюмах поспешили приветственно снять шляпы и продемонстрировать всем свои чуть взмокшие набриолиненные головы; волнуясь и кланяясь, они поспешили к ее ландо, чтобы мягко коснуться своими серыми перчатками ее лавандовых. А за этими двумя сейчас же последовал еще один, а затем еще двое – и вокруг ландо стала быстро расти толпа. Мерлин услышал, как какой-то молодой человек рядом с ним поспешно извинился перед своим, видимо, менее «светским», спутником:
– Прошу меня простить, но мне крайне необходимо засвидетельствовать свое почтение перед одним человеком. Не ждите меня, я вас догоню.
Прошло три минуты, и на каждом дюйме пространства около ландо – и впереди, и сзади, и сбоку – уже находился мужчина, пытавшийся сказать что-то настолько умное, чтобы фраза достигла ушей Каролины, невзирая на бурный поток общего разговора. К счастью для Мерлина, швы пиджака маленького Артура решили окончательно разъехаться именно в этот момент, и Оливия торопливо остановилась прямо напротив какого-то здания, чтобы заняться импровизированной починкой костюма, – поэтому Мерлин получил возможность без помех наблюдать неожиданный уличный салон.
Толпа росла. Сформировался второй ряд, а за ним еще два. В центре, похожая на орхидею в черном обрамлении, восседала Каролина на троне своего уже невидимого ландо, кланяясь и приветствуя знакомых, радостно улыбаясь направо и налево – так, что неожиданно даже солидные джентльмены, оставив своих жен и супруг, поспешили к ней.
Толпа, уже напоминавшая кортеж, стала прирастать любопытствующими; мужчины всех возрастов, которые вряд ли были знакомы с Каролиной, начинали проталкиваться поближе, образуя круг, увеличивающийся в диаметре – и леди в лавандовых перчатках оказалась в центре огромной импровизированной аудитории.
Ее окружали лица – чисто выбритые, усатые, старые, молодые, неопределенного возраста; то там, то тут виднелись и женщины. Толпа быстро заняла всю улицу до противоположного тротуара, а когда находившийся за углом Св. Антоний выпустил своих прихожан, люди запрудили и тротуар; самые крайние прижимались к забору располагавшегося на другой стороне улицы поместья какого-то миллионера. Автомобили, двигавшиеся вдоль по авеню, были вынуждены остановиться; за считаные мгновения толпа окружила три, пять, шесть машин; автобусы, эти черепахи автомобильного движения, застревали в пробке, а их пассажиры высыпали на крыши, возбужденно обсуждая и пытаясь разглядеть центр людской массы, который было уже невозможно увидеть с края толпы.
Столпотворение выглядело ужасным. Ни светская аудитория на матче Йель – Принстон, ни даже взмокшая публика на чемпионате мира по бейсболу не могут идти ни в какое сравнение с этой образовавшейся «свитой», гомонившей, глядевшей вокруг, смеявшейся и сигналившей клаксонами в честь леди в черном платье и лавандовых перчатках. Это было одновременно и изумительно – и ужасно. Находившийся за четверть мили разъяренный полисмен вызывал участок; рядом до смерти испуганный гражданин разбил стекло пожарного извещателя, вызывая сразу все пожарные команды; в квартире на верхнем этаже близлежащего небоскреба истеричная старая дева по телефону требовала прислать агента государственной безопасности, уверяя, что произошло массовое нарушение введенного запрета на употребление крепких напитков, большевистская революция и побег пациентов из лечебницы «Бельвью».
Шум нарастал. Прибыл первый пожарный расчет, наполнив воскресное утро дымом, клацаньем и отражавшимся от высоких стен эхом металлического призыва «всем сохранять спокойствие». Решив, что город постигло бедствие, два перепуганных дьякона тут же приступили к чтению мессы о спасении и послали звонить в колокола Св. Хильды и Св. Антония; звон был немедленно подхвачен у Св. Симона и Св. Послания. Шум был слышен даже вдали, на Хадсон-ривер и Ист-ривер; паромы, буксиры и океанские лайнеры включили сирены и свистки, и звуки поплыли меланхолическими волнами, то изменяясь, то повторяясь, по всему городу, от Риверсайд-драйв до серых туманных низин Ист-Сайда.
А в центре стояло ландо, в нем сидела леди в черном платье и лавандовых перчатках, мило болтая то с одним, то с другим счастливчиком в парадном костюме, первым сумевшем пробиться к ней на расстояние, достаточное для разговора. Спустя некоторое время беседа ей наскучила и она огляделась.
Зевнув, она попросила стоявшего ближе всех мужчину принести ей стакан воды. Мужчина несколько смятенно принес свои извинения. Он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Он даже не смог бы дотронуться до собственного уха.
Когда послышался рев первых пароходных сирен, Оливия пристегнула английской булавкой последнюю деталь пиджачка Артура и огляделась. Мерлин увидел, что она вздрогнула, медленно выпрямилась, как бы окаменев, а затем издала презрительно-удивленное восклицание:
– Это она! О, Господи!
Бросив на Мерлина быстрый взгляд, в котором смешались боль и укор, она без лишних слов одной рукой схватила в охапку маленького Артура, а другой – мужа, и почти галопом начала стремительное движение сквозь толпу. По какой-то причине все перед ней расступались; по какой-то причине ей удалось не потерять ни мужа, ни сына; каким-то образом ей удалось миновать два квартала и в слегка растрепанном виде выйти на свободное пространство, где, не замедляя шага, она свернула на боковую улицу. Только тут, когда гомон толпы превратился в неясный и далекий шум, она сбавила шаг и поставила Артура на ноги.
– Даже Пасха не помеха! Ни стыда, ни совести!
Вот и все, что она сказала. Ничего больше. Она сказала это Артуру и до конца дня разговаривала только с Артуром. Во время бегства по какой-то непонятной эзотерической причине она так ни разу и не взглянула на мужа.
IV
Годы, проходящие между тридцатью пятью и шестьюдесятью пятью, напоминают пассивному разуму поездку на какой-то бессмысленной карусели. А лошадки на этой карусели спотыкающиеся и обветренные, яркие краски со временем посерели и почернели, и поездка лишь туманит разум, кружит голову и совсем не похожа на карусели детства или отрочества, и уж точно не походит на стремительные и головокружительные «американские горки» юности. Для большинства людей эти тридцать лет означают постепенный уход от жизни, отступление сначала с линии фронта со множеством укреплений – мириад развлечений и увлечений юности – на рубежи с их уменьшающимся количеством, по мере того, как мы сводим свои амбиции к знаменателю одной-единственной амбиции, свои развлечения – к единственному развлечению, своих друзей – к узкому кругу тех, кого мы еще можем терпеть; все заканчивается в уединенном пустынном укреплении, которое и вовсе даже не крепкое: там отвратительно свистят снаряды, но мы их уже едва слышим – потому что, испуганные и усталые, просто сидим и ждем смерти.
Итак, к сорока годам Мерлин почти не отличался от себя тридцатипятилетнего: чуть больший живот, седина на висках, походка чуть менее живая, чем прежде. В сорок пять он изменился еще меньше по сравнению с сорока: лишь слегка оглох на левое ухо. Но к пятидесяти пяти процесс пошел как необратимая химическая реакция с нарастающей скоростью. С каждым годом в глазах членов своей семьи он все более превращался в «старика», почти что дряхлого, если сравнивать с женой. К этому времени он стал единственным владельцем книжного магазина. Непостижимый мистер Мунлайт Квилл умер лет пять назад, жена пережила его ненадолго, и магазин вместе со складом был завещан ему – здесь и проводил он свои дни, выучив названия практически всего, что было написано человеком за три тысячи лет. Он стал живым каталогом и авторитетом по части тиснения и переплетов, фолио и первых изданий, точным перечнем тысяч авторов, которых он никогда не читал и уж точно никогда не смог бы понять.
В шестьдесят пять у него появилась старческая дрожь. Он приобрел меланхолические привычки пожилого человека, так часто изображаемого в стандартном амплуа «второго старика» викторианской комедии. Он тратил огромное количество времени в поисках положенных не на место очков. Он «пилил» жену, и его пилили в ответ. Он по три или четыре раза в год повторял одни и те же шутки за семейным столом, а также высказывал дикие и нелепые поучения, пытаясь наставить сына на путь истинный. Умственно и физически он настолько отличался от двадцатипятилетнего Мерлина Грейнджера, что казалось совершенно непонятным, как же это он до сих пор еще носит это имя?
Он по-прежнему работал в книжном магазине, взяв молодого помощника, который, конечно же, казался ему сущим бездельником, и новую молоденькую секретаршу, мисс Гэффни. Бухгалтерию все так же вела столь же древняя, как и он сам, мисс Мак-Крекен. Молодой Артур, как и все молодые люди тех лет, торговал облигациями на Уолл-стрит. Все было так, как и должно было быть. Пусть старый Мерлин в меру своих возможностей извлекает из своих книг магию – а молодого короля Артура в книгах интересовали только цифры.
Однажды в четыре часа вечера, когда он в шлепанцах на мягкой подошве бесшумно проскользнул на верхний этаж магазина, собираясь предаться своей новой привычке – которой, честно говоря, немного стыдился – а именно пошпионить за юным клерком, он случайно выглянул в окно и стал близоруко рассматривать улицу. У обочины остановился большой, солидный и впечатляющий лимузин, шофер которого, выйдя и получив какие-то указания от сидевших на заднем сиденье пассажиров, развернулся и с недоумением на лице направился ко входу в «Перо Луны». Отворив дверь, он вошел внутрь, окинул неуверенным взглядом старика в войлочной тюбетейке и обратился к нему низким, пасмурным голосом – слова будто доносились из тумана.
– А вы… вы торгуете заданиями?
Мерлин утвердительно кивнул.
– Учебники стоят вон там.
Шофер снял кепку и почесал коротко стриженную макушку.
– Да не. Мне надо дитектиф. – Он махнул рукой по направлению к лимузину. – Она видала в газете. Первое задание.
Мерлин заинтересовался. Кажется, намечалась выгодная сделка.
– Издание? Да, мы давали объявление о первых изданиях, но… детективы… что-то не припомню… А как называлась книга?
– Да не помню. Про уголовников.
– Про преступников? У нас есть… вот, «Преступления семьи Борджиа», сафьяновый переплет, Лондон, 1769, отличная сохра…
– Не, – перебил шофер, – там был один преступник. Она видала в газете, что у вас есть в продаже.
С видом знатока он отверг еще несколько предложенных названий.
– Сиплый Баварец, – неожиданно объявил он после недолгой паузы.
– Что? – переспросил Мерлин, подумав, что последовал комментарий по поводу его голоса.
– Сиплый Баварец. Тот парень, который преступник!
– Сиплый Баварец?
– Сиплый Баварец. Немец, наверно.
Мерлин задумчиво погладил седую растительность на подбородке.
– Черт возьми, мистер, – продолжил потенциальный покупатель, – если вы не желаете, чтобы на меня наорали лишний раз, подумайте хорошенько. Старуха звереет, если что-то не получается сразу.
Но у Мерлина не возникло ни одной ассоциации по поводу Сиплого Баварца; не увенчался успехом и тщательный осмотр полок, так что через пять минут удрученный возница был вынужден вернуться к своей госпоже. Сквозь витрину Мерлин мог наблюдать зримые признаки ужасного шума, поднявшегося внутри лимузина. Шофер напрасно умолял, разводил руками и пожимал плечами в знак своей невиновности, поскольку, когда он развернулся и снова занял место у руля, выражение его лица было ничуть не менее удрученным.
После этого открылась задняя дверца лимузина и появился тощий бледный молодой человек лет двадцати, одетый по последней моде, с невесомой тросточкой в руке. Он вошел в магазин, прошествовал мимо Мерлина, вытащил сигарету и закурил. Мерлин подошел поближе.
– Чем могу служить, сэр?
– Почтенный, – холодно ответил юнец, – вот что мне нужно от вас: во-первых, не мешайте мне здесь курить, пока меня не видит та престарелая леди в лимузине, приходящаяся мне бабушкой. Поступление к ней сведений о том, что я курю до моего совершеннолетия, обойдется мне в пять тысяч долларов. Во-вторых, принесите первое издание «Преступления Сильвестра Бонара», о котором вы давали объявление в субботней «Таймс». Моей бабушке взбрело в голову избавить вас от этой макулатуры.
Детектив! Про преступников! «Сиплый Баварец»! Все стало ясно. С легким извиняющимся смешком, как бы говоря, что он мог бы получить удовольствие от этой истории, жаль только, что по ходу жизни он не приобрел привычку получать удовольствие хоть от чего-то, Мерлин проковылял в заднюю комнату, где хранились его сокровища, включая и последнее капиталовложение, доставшееся ему сравнительно дешево на распродаже крупной коллекции.
Когда он принес книгу, молодой человек с явным удовольствием затягивался сигаретой и выпускал дым изо рта.
– Боже мой! – произнес он. – Она не спускает с меня глаз целыми днями, заваливая всякими идиотскими поручениями! Я не курил уже шесть часов! Куда катится этот мир, спрашиваю я вас, если слабая старушонка, которой уже опять пора питаться молочком, может диктовать мужчине условия, касающиеся его личных вредных привычек?! Не чувствую в себе ни малейшего желания повиноваться. Покажите книгу.
Мерлин аккуратно передал ему книгу, и молодой человек, открыв ее так небрежно, что сердце книгопродавца подпрыгнуло, стал мусолить страницы большим пальцем.
– Совсем без картинок, да? – прокомментировал он. – Ну что ж, почтенный, какова ваша цена? Называйте! Мы готовы хорошо заплатить, хотя я и не знаю почему.
– Сто долларов, – нахмурившись, произнес Мерлин.
Молодой человек изумленно присвистнул.
– Чего?! Имейте в виду, я не с ранчо и у меня нет мешка с золотом. Я всю жизнь прожил в городе, да и моя бабушка тоже из городских, хотя, признаю, для того, чтобы она была в исправности, требуются особые ассигнования. Даю двадцать пять долларов, и позволю себе подчеркнуть, что это щедро. У нас на чердаке куча книг – лежат рядом с моими игрушками, – которые были написаны тогда, когда старикана, написавшего эту, еще на свете не было!
Суровый и педантичный Мерлин в ужасе замер.
– Ваша бабушка выдала вам двадцать пять долларов на эту покупку?
– Нет. Она выдала мне пятьдесят, но ждет сдачу. Уж я-то ее знаю!
– Передайте ей, – с достоинством сказал Мерлин, – что она упустила выгодное предложение.
– Даю сорок, – настаивал молодой человек. – Ну же, соглашайтесь! Будьте благоразумны и не грабьте нас…
Мерлин развернулся с драгоценным томом под мышкой и собрался было вернуть его в специальный шкаф в конторе, но тут случилось нечто неожиданное. Входная дверь не то чтобы бесшумно открылась, а, лучше сказать, растворилась, впустив в темное помещение облаченное в черный шелк и меха царственное видение, быстро направившееся к продавцу. Сигарета выпала из пальцев юного горожанина, он издал невольный возглас «Черт побери!» – но явление, как ни странно, произвело куда больший неожиданный эффект на Мерлина, который выпустил из рук свое сокровище, присоединившееся к сигарете на полу. Перед ним стояла Каролина.
Она была старухой – замечательно сохранившейся, необычайно красивой, с прямой спиной, но все же старухой. Волосы были седыми, потерявшими былую густоту. Они были тщательно уложены и украшены драгоценностями; на ее лице, лишь слегка припудренном, как и положено «la grande dame», виднелась сетка морщин, особенно у глаз – две глубокие складки пролегли от носа к уголкам губ. Взгляд был тусклым, болезненным и брюзгливым.
Но это, без сомнений, была Каролина: это были ее черты, хоть и разрушенные временем; это была ее фигура, пусть ставшая хрупкой и малоподвижной; это была ее манера держаться, безошибочно узнаваемая в смеси восхитительной дерзости и завидной самоуверенности; и, кроме всего прочего, это был ее голос, пусть надтреснутый и дрожащий, но все еще сохранивший ту нотку, которая могла заставить любого шофера пожалеть, что он не сидит за рулем мусоровоза, и стать причиной падения сигарет из рук взращенных в черте города внуков.
Она остановилась и принюхалась. Ее взгляд упал на валявшуюся на полу сигарету.
– Что это? – воскликнула она. Это был не вопрос – это была литания подозрения, обвинения, доказательства и приговора. Все заняло одно лишь мгновение. – Немедленно выпрямись, – сказала она внуку, – выпрямись и выпусти весь этот никотин из своих легких!
Молодой человек испуганно посмотрел на нее.
– Выдыхай! – скомандовала она.
Он чуть сжал слабые губы и выдохнул.
– Выдыхай! – повторила она тоном, не терпящим возражений.
Он снова выдохнул, беспомощный и нелепый.
– Ты отдаешь себе отчет в том, – резко продолжила она, – что за пять минут потерял пять тысяч долларов?
Мерлин на мгновение подумал, что сейчас молодой человек упадет на колени и станет молить пощадить его, но такова уж человеческая гордость – он так и остался стоять, даже еще раз выдохнул, отчасти от нервов, отчасти – без сомнений – в тщетной надежде вновь снискать расположение родственницы.
– Что за осел! – воскликнула Каролина. – Еще раз, один только раз – и ты покинешь университет и отправишься работать!
Угроза настолько потрясла молодого человека, что он стал еще более бледным, еще бледнее, чем от природы. Но Каролина еще не закончила:
– Думаете, я не знаю, что ты, твои братья, да и твой глупый папаша, думаете обо мне? А я прекрасно знаю. Вы думаете, что я дряхлая развалина! Вы думаете, что меня от ветра шатает? Не дождетесь! – Она стукнула себя в грудь кулаком, как бы демонстрируя крепость мускулатуры. – А что касается мозгов, так у меня их будет больше, даже когда вы меня в гроб положите, чем у вас у всех, вместе взятых!
– Бабушка…
– А ну тихо, ты, тощий юнец! Да если бы не мои деньги, лучшее, что из тебя могло бы выйти, – это цирюльник в Бронксе! Посмотри на свои руки! Тьфу! Руки цирюльника! И ты еще осмелился считать, что умнее меня – меня, за которой когда-то ухаживало три графа, один герцог и еще полдюжины папских наместников, примчавшихся за мной из Рима в Нью-Йорк. – Она замолчала и, переведя дыхание: – Выпрямиться! Выдыхай!
Молодой человек послушно выдохнул. В этот момент открылась дверь и в магазин ворвался взволнованный джентльмен среднего возраста. Его пальто и шляпа были отделаны мехом; более того, казалось, что тем же мехом были отделаны его верхняя губа и подбородок. Он бросился к Каролине.
– Вот вы где! – воскликнул он. – Обыскал весь город. Звонил вам домой, секретарь сказал, что вы, кажется, направились в книжный магазин «Перо»…
Каролина раздраженно посмотрела на него.
– Я наняла вас, чтобы слушать ваши умозаключения? – оборвала его она. – Вы сыщик или брокер?
– Брокер, – признался меховой человек, слегка опешив. – Прошу прощения. Те акции фонографической компании. Могу продать за сто пять.
– Так продавайте.
– Очень хорошо. Я думал, я лучше…
– Продавайте! Я разговариваю со своим внуком.
– Очень хорошо. Я…
– Всего доброго.
– Всего доброго, мадам, – меховой человек поклонился и в некотором смятении покинул магазин.
– Что касается тебя, – сказала Каролина, снова посмотрев на внука, – стой где стоишь и веди себя тихо.
Она повернулась к Мерлину и окинула его уже не таким суровым взглядом. Затем она улыбнулась – и он понял, что тоже улыбнулся. Сейчас же они оба разразились надтреснутым, но от этого не менее неожиданным, смехом. Она схватила его за руку и увлекла за собой в дальний конец магазина. Там они остановились, посмотрели друг на друга – и случился еще один приступ старческого веселья.
– Только так, – еле смогла со злобным торжеством произнести она. – Единственное, что доставляет удовольствие таким старухам, как я, – это чувство, что я могу заставить всех плясать под свою дудку. Быть старой, богатой и иметь бедных наследников так же здорово, как быть юной, красивой и иметь сестер-дурнушек.
– Да уж, – хихикнул Мерлин. – Знаю. Завидую вам.
Она кивнула, прищурившись.
– Я была здесь последний раз сорок лет назад, – сказала она. – Вы были молодым человеком, и вы были готовы служить по первому знаку!
– Вы правы, – признал он.
– Мой визит, должно быть, вам запомнился.
– На всю жизнь! – воскликнул он. – Я думал… Я думал поначалу, что вы были настоящей – человеком из плоти и крови, я хотел сказать.
Она рассмеялась.
– Многие думали, что во мне нет ничего человеческого.
– А теперь, – с волнением продолжил Мерлин, – я понимаю. Нам, старикам, позволено все понимать – ведь ничего уже не имеет особого смысла. Теперь мне ясно, что тогда, когда я смотрел, как вы танцевали на столе, вы были всего лишь моей романтической грезой о порочной и прекрасной даме.
Казалось, она была где-то далеко, и ее голос прозвучал, как эхо забытого сна.
– О, как я танцевала в тот вечер! Я помню…
– Вы были для меня искушением. Я был уже почти в объятиях Оливии – а вы шептали о том, что я должен быть свободен и сполна насладиться своей юностью и легкомыслием. Но, кажется, чары в последний момент не подействовали. Все произошло слишком поздно.
