Отец мисс Сент-Джан был, к её величайшему огорчению, человек очень образованный. Если ваш отец говорит на семи или восьми языках, если у него тысячи книг, которые он, по-видимому, знает наизусть, то ему, конечно, хочется, чтобы вы, по крайней мере, хоть хорошо учили свои уроки. И он полагает, что вы должны помнить разные события из истории и писать без ошибок французские упражнения. Эрменгарда была тяжёлым бременем для мистера Сент-Джана. Он не мог понять, каким образом его дочь вышла такой глупой, неспособной, не одарённой никакими талантами девочкой.
«Господи Боже мой! – часто думал он, глядя на неё. – Неужели она будет такая же глупая, как её тётка Элиза!»
Если тётке Элизе совсем не давалось ученье, если она тотчас же забывала всё, что с величайшим трудом выучивала, то Эрменгарда была удивительно похожа на неё. Она считалась – и совершенно справедливо – самой неспособной девочкой в школе, настоящей тупицей.
– Заставьте её учиться, – сказал её отец мисс Минчин.
И бедная Эрменгарда проводила бо?льшую часть своей жизни в слезах. Она учила уроки и забывала их, а если помнила, то ничего не понимала. А потому неудивительно, что, познакомившись с Сарой, она сидела и с глубочайшим изумлением глядела на неё.
– Ты умеешь говорить по-французски? – почтительно спросила она.
Сара тоже забралась на широкий подоконник и, поджав ноги, обхватила руками колени.
– Да, умею, потому что всю свою жизнь слышала французскую речь, – ответила она. – И ты умела бы, если бы постоянно слышала.
– Нет, нет, я бы не сумела! – воскликнула Эрменгарда. – Я никогда не могла бы говорить по-французски!
– Почему же? – с любопытством спросила Сара.
– Ты слышала, как я отвечала сегодня, – сказала Эрменгарда. – И я всегда так отвечаю. Я не могу произносить французские слова. Они такие странные.
Она остановилась на минуту, а потом добавила чуть ли не с благоговением:
– Ты очень умная – да?
Сара глядела в окно на грязный, разбитый на площади садик, на воробьёв, которые прыгали и чирикали на мокрой железной решётке и на мокрых ветках деревьев. Она задумалась и ответила не сразу. Её часто называли умной, но теперь она спрашивала себя, действительно ли она умная, а если умная, то почему так вышло.
– Не знаю, – наконец сказала она, а потом, заметив, что круглое, толстое лицо Эрменгарды омрачилось, слегка усмехнулась и переменила разговор. – Хочешь видеть Эмили? – спросила она.
– Кто такая Эмили? – спросила в свою очередь Эрменгарда, совершенно так же, как мисс Минчин.
– Пойдём в мою комнату и посмотрим, – сказала Сара, протянув руку.
Они соскочили вместе с подоконника и пошли наверх.
– Правда, что у тебя есть своя собственная гостиная? – шепнула Эрменгарда, когда они проходили через переднюю.
– Правда, – ответила Сара. – Папа просил мисс Минчин дать мне отдельную гостиную, потому что… ну, да, потому что когда я играю, то придумываю разные истории и рассказываю их себе. И я не люблю, чтобы кто-нибудь слушал меня; это мне мешает.
Они только что вошли в коридор, ведущий в комнату Сары. Эрменгарда вдруг остановилась и, едва дыша, устремила глаза на Сару.
– Ты сама выдумываешь разные истории? – задыхаясь, проговорила она. – Ты можешь делать это так же хорошо, как говорить по-французски? Можешь – да?
Сара с удивлением взглянула на неё.
– Это может всякий. Ты никогда не пробовала? – спросила она и, не дожидаясь ответа, шепнула: – Подойдём к двери как можно тише, а потом я сразу отворю её. Может быть, нам удастся захватить её врасплох.
Сара улыбалась, говоря это, но по глазам её было видно, что она надеется увидеть что-то необыкновенное, таинственное. Такое же настроение охватило и Эрменгарду, хоть она не имела ни малейшего понятия о том, что всё это значит и кого хотят они захватить врасплох и зачем это нужно. Во всяком случае, что бы это ни значило, Эрменгарда была уверена, что увидит нечто чудесное и необыкновенное. И, дрожа от ожидания, она на цыпочках пошла за Сарой по коридору.
Они неслышно подошли к двери, а потом Сара вдруг повернула ручку и распахнула настежь дверь. В красиво убранной комнате стояла глубокая тишина; в камине приветливо горел огонёк, а на стуле сидела великолепная кукла и как будто читала книгу.
– Нет, нам не удалось захватить её! – воскликнула Сара. – Она успела добежать до своего стула. Вот так они делают всегда. Они быстрые, как молния.
Эрменгарда перевела глаза с Сары на куклу, а затем с куклы на Сару.
– Разве она может ходить? – с изумлением спросила она.
– Да, – ответила Сара, – по крайней мере, я думаю, что может, то есть я представляю себе, как будто я думаю, что она может. И тогда мне кажется, что это правда. Ты никогда не представляла себе ничего?
– Нет, никогда, – ответила Эрменгарда. – Расскажи мне об этом.
Эта странная новенькая так очаровала её, что она больше смотрела на неё, чем на Эмили, хотя никогда в жизни не видела такой прелестной куклы.
– Сядем, и я расскажу тебе, – сказала Сара. – Это очень легко. Стоит только начать, и тогда уж трудно остановиться. И это так приятно! Эмили, ты тоже можешь послушать. Это Эрменгарда Сент-Джан, Эмили. Эрменгарда, это Эмили. Хочешь взять её на руки?
– Разве мне можно? – спросила Эрменгарда. – В самом деле можно?.. Ах, какая она красивая! – воскликнула девочка, взяв куклу.
Никогда в течение своей скучной коротенькой жизни не думала Эрменгарда, что ей удастся провести время так приятно, как в это утро в комнате Сары. Они оставались там целый час, до самого звонка к завтраку.
Сара сидела на коврике перед камином и рассказывала разные удивительные вещи; зелёные глаза её блестели, щёки горели. Она рассказывала о своём путешествии и об Индии. Но больше всего пленила Эрменгарду её фантазия о куклах, которые будто бы ходят и говорят, когда в комнате нет никого. Они только никому не открывают своего секрета и быстро, «как молния», садятся на свои места, когда слышат, что кто-нибудь идёт.
– Мы не могли бы делать этого, – серьёзно сказала Сара. – Это волшебство.
Когда она рассказывала, как искала Эмили вместе с отцом, Эрменгарда заметила, что лицо её вдруг изменилось. Как будто облако затуманило его и погасило блеск её глаз. У неё вырвался какой-то странный, похожий на рыдание вздох, и она крепко сжала губы, как бы решившись сделать что-то или не делать чего-то. Эрменгарде показалось, что она сейчас заплачет. Но она не заплакала.
– Тебе… тебе больно? – нерешительно спросила Эрменгарда.
– Да, но у меня болит не тело, – после небольшого молчания ответила Сара и прибавила, понизив голос и стараясь, чтобы он не дрожал: – Любишь ты своего папу больше всего на свете?
Эрменгарда открыла рот. Говоря по правде, ей никогда и в голову не приходило, что она может любить отца; она даже готова была вынести всё, лишь бы не остаться с ним наедине в течение десяти минут. Но Эрменгарда понимала, что благовоспитанной девочке, учащейся в образцовой школе, было бы неприлично сознаться в этом.
– Я… я почти никогда не вижу его, – пробормотала она. – Он всегда сидит в библиотеке и… читает разные книги.
– А я люблю моего папу больше всего на свете… в десять раз больше! – сказала Сара.
Она опустила голову на колени и сидела тихо в течение нескольких минут.
«Она сейчас заплачет!» – со страхом подумала Эрменгарда.
Но Сара и на этот раз не заплакала. Её короткие чёрные волосы упали ей на уши, и она сидела молча, а потом заговорила, не поднимая головы.
– Я обещала ему перенести это, – сказала она, – и я перенесу. Ведь всякому приходится переносить многое. Подумай только, сколько приходится выносить военным! А мой папа – военный. В случае войны ему пришлось бы идти в поход, он терпел бы лишения, был бы, может быть, опасно ранен. Но он никогда не сказал бы ни слова жалобы, ни одного слова!
Эрменгарда молча глядела на Сару и чувствовала, что начинает горячо любить её. Она была такая необыкновенная, такая непохожая на других.
Наконец Сара подняла голову и, откинув назад свои чёрные волосы, сказала с какой-то странной улыбкой:
– Если я буду говорить и рассказывать тебе о том, что я представляю себе, то мне будет легче. Забыть я не могу, но мне будет легче.
Эрменгарда почувствовала, что какой-то комок подступает к горлу и слёзы навёртываются на глазах.
– Лавиния и Джесси закадычные подруги, – хрипло проговорила она. – Я бы желала, чтобы ты была моей закадычной подругой. Хочешь подружиться со мной? Ты самая умная, а я самая глупая во всей школе, но я… я так полюбила тебя!
– Я очень рада, что ты меня любишь, – сказала Сара. – Да, мы будем дружить. И знаешь что? – прибавила она с просветлевшим лицом. – Я буду помогать тебе учить французские уроки.
Глава четвёртая
Лотти
Если бы у Сары был другой характер, то десять лет, которые она должна была провести в школе мисс Минчин, принесли бы ей не пользу, а вред. С ней обращались скорее как с почётной гостьей, чем как с воспитанницей. Если бы она была упряма и высокомерна, это постоянное баловство и лесть могли бы совсем испортить её и сделать невыносимой для других.
А если бы она была ленива, то не выучилась бы ничему. Мисс Минчин в глубине души не любила Сару, но она была женщина практичная и дорожила такой выгодной воспитанницей. Ведь если сделать или сказать ей что-нибудь неприятное, она, пожалуй, не захочет оставаться в школе. Стоит ей только написать отцу, что ей живётся плохо, и капитан Кру тотчас же заберёт её – мисс Минчин прекрасно знала это. А потому она постоянно хвалила Сару и позволяла ей всё, что угодно. Мисс Минчин была уверена, что каждый ребёнок, с которым так обращаются в школе, будет любить её. А потому Сару хвалили за всё: за успехи в ученье, за прекрасные манеры, за доброту к подругам, за щедрость, если она давала нищему шесть пенсов из своего туго набитого кошелька. Каждым самым обыкновенным поступком её восхищались, как будто она сделала что-то особенное, и, не будь Сара умна, она превратилась бы в очень неприятную и себялюбивую девочку. Но у Сары был ясный ум: она понимала себя и своё положение и иногда рассуждала об этом с Эрменгардой.
– Многое у людей зависит от случайностей, – как-то раз сказала она ей. – Мне посчастливилось. Случилось так, что я всегда любила читать и учиться и хорошо запоминала выученное. Случилось, что обо мне с самого рождения заботился добрый, милый, умный отец и давал мне всё, чего бы я ни пожелала. Может быть, у меня на самом деле дурной характер, а не сержусь я только потому, что у меня есть всё нужное, и потому, что все добры ко мне. Не придумаю даже, как узнать, хорошая я или плохая. Может быть, у меня отвратительный характер, но никто никогда не узнает этого, потому что не будет случая узнать.
– И у Лавинии нет никаких случаев, – возразила Эрменгарда, – а между тем у неё отвратительный характер.
Сара потёрла кончик носа, как бы раздумывая над замечанием Эрменгарды.
– Может быть, это потому, что Лавиния растёт, – наконец сказала она.
Сара вспомнила слова мисс Амелии, которая как-то говорила, что Лавиния растёт слишком быстро и это имеет дурное влияние на её здоровье и расположение духа.
У Лавинии был на самом деле дурной характер. Она страшно завидовала Саре. До её поступления Лавиния занимала первое место в школе и все подчинялись ей, так как она умела быть очень неприятной, если кто-нибудь осмеливался идти против неё. Она обращалась гордо и презрительно с маленькими и держала себя слишком важно с девочками постарше, которые могли быть её подругами. Она была красива, одевалась лучше других и потому шла всегда впереди всех, когда воспитанницы образцовой школы отправлялись по парам в церковь или на прогулку. Но когда приехала Сара со своими бархатными кофточками, собольими муфтами и страусовыми перьями, мисс Минчин распорядилась, чтобы во время этих торжественных выводов первое место во главе всей школы занимала Сара. И это было уж очень обидно Лавинии, а потом пошло ещё хуже. Оказалось, что Сара тоже может иметь влияние на других и ей тоже подчиняются, но не потому, что она умеет быть неприятной, а потому, что никогда не прибегает к этому средству.
– В Саре Кру хорошо то, что она ни крошечки не важничает, – сказала раз Джесси, оскорбив этим замечанием до глубины души своего «закадычного» друга. – А ведь она могла бы, Лавви. Если бы у меня было столько хороших вещей и если бы все так ухаживали за мной, то я, право, начала бы важничать – так, немножко. Противно смотреть, как мисс Минчин выставляет её, когда к кому-нибудь приезжают родные.
– «Пойдите в гостиную, дорогая Сара, и расскажите миссис Месгрев об Индии», – передразнила Лавиния мисс Минчин. – «У дорогой Сары такой прекрасный французский выговор. Она должна поговорить по-французски с леди Питкин…» А дорогая Сара выучилась французскому языку не в школе, и восхищаться тут нечем. Она сама говорит, что никогда не училась ему и привыкла говорить по-французски только потому, что постоянно слышала, как говорил её отец. А этот отец – вот редкость-то! – офицер в Индии. Как будто ничего не может быть выше этого!
– Он охотился на тигров, – сказала Джесси. – Он сам убил того тигра, шкура которого лежит в комнате Сары. Вот почему Сара так любит эту шкуру. Она ложится на неё, гладит голову тигра и разговаривает с ним, как с кошкой.
– Она всегда делает какие-нибудь глупости, – резко сказала Лавиния. – Моя мама говорит, что очень глупо представлять себе разные вещи. Она говорит, что из Сары Кру выйдет большая оригиналка.
Сара действительно не важничала. Она относилась дружески ко всем девочкам и щедро делилась с ними всем, что у неё было. Она никогда не обижала маленьких, которые привыкли исполнять приказания и выносить презрительное обращение зрелых леди десяти-двенадцати лет. Сара относилась к этим крошкам с любовью. Когда они падали и начинали тереть колени, она утешала, ласкала их и вынимала из кармана конфетку или что-нибудь другое, способное уменьшить их горе. И она никогда не оскорбляла их самолюбия презрительным намёком на возраст.
– Что же из того, что ей четыре года? – резко сказала она Лавинии, когда та отшлёпала Лотти и назвала её младенцем. – Пройдёт год, и ей будет пять, ещё год – шесть лет. А через шестнадцать, всего только через шестнадцать лет ей уже будет двадцать.
– Боже, как мы хорошо считаем! – воскликнула Лавиния.
На самом деле нельзя было отрицать, что четыре и шестнадцать равны двадцати, а двадцать лет – такой возраст, о котором не дерзали мечтать даже самые смелые девочки.
И маленькие боготворили Сару. Она часто приглашала в свою комнату этих презираемых всеми крошек. Она позволяла им играть с Эмили и угощала их жиденьким, очень сладким чаем из чашечек Эмили, на которых были нарисованы хорошенькие голубые цветочки. Никогда ни у одной куклы не было такого чудного сервиза! А сама Сара настоящая королева, даже богиня. К такому заключению пришли все учившие азбуку девочки.
Лотти Лег обожала Сару до такой степени, что, не будь у той доброго сердечка, эта четырёхлетняя крошка, наверное, надоела бы ей. Когда мама Лотти умерла, молодой, легкомысленный папаша отдал девочку в школу, потому что положительно не знал, что с ней делать. А так как с Лотти обращались с самого рождения как с любимой куклой или балованной собачкой, то из неё вышло ужасное маленькое создание. Когда она хотела или не хотела чего-нибудь, то сейчас же начинала плакать и кричать. А так как ей всегда хотелось того, чего ей нельзя было дать, и, наоборот, не хотелось того, что было необходимо, то её пронзительный голосок и заунывные вопли постоянно слышались то в одной части дома, то в другой.
Какими-то таинственными путями Лотти узнала, что если девочка очень рано лишится матери, то её нужно жалеть и всячески баловать. Должно быть, она слышала, как это говорили взрослые, когда умерла её мама. И Лотти старалась извлечь как можно больше пользы из своего положения.
Раз, идя в гостиную, Сара услыхала голоса мисс Минчин и мисс Амелии. Они употребляли все силы, чтобы заставить замолчать какую-то девочку, заливавшуюся сердитым плачем и, по-видимому, не желавшую остановиться. И она завывала так пронзительно, что мисс Минчин принуждена была, хоть и с большим достоинством, кричать, чтобы быть услышанной.
– Что она ревёт? – громовым голосом спросила она.
– О-о-о! – услыхала Сара. – У меня нет ма-м-мы!
– Перестань, Лотти! – взвизгнула мисс Амелия. – Перестань, моя милочка. Пожалуйста, не плачь!
– О! О! О! – ещё пронзительнее завыла Лотти. – У меня нет ни-ка-кой мам-м-мы!
– Её следует высечь! – объявила мисс Минчин. – Я высеку тебя, негодная девчонка!
Лотти заревела ещё громче, а голос мисс Минчин, постепенно повышаясь, загремел, как гром. Потом она вдруг в бессильном негодовании соскочила с кресла и бросилась из комнаты, оставив мисс Амелию улаживать дело, как знает.
Сара стояла в передней, раздумывая, не войти ли ей в комнату; она накануне познакомилась с Лотти и думала, что ей, может быть, удастся успокоить девочку.
Выйдя из гостиной, мисс Минчин, к величайшему своему неудовольствию, увидала Сару. Ей было неприятно, что Сара слышала, как она отчитывала Лотти. Она сознавала, что кричала слишком громко и что тон её был не совсем приличен.
– Ах, это вы, Сара! – сказала она, стараясь улыбнуться.
– Я остановилась, услыхав, что Лотти плачет, – объяснила Сара. – Я подумала, что мне, может быть, удастся успокоить её. Можно мне попробовать, мисс Минчин?
– Да, если хотите, – процедила та сквозь зубы, но, заметив, что её суровый вид испугал Сару, снова улыбнулась и сказала уже гораздо мягче: – Вы умная девочка и, пожалуй, сумеете справиться с нею. Войдите.
И мисс Минчин удалилась.
Войдя в комнату, Сара увидала, что Лотти лежит на полу и, горько рыдая, изо всей силы колотит по нему своими толстыми ножками, а мисс Амелия с красным потным лицом стоит в совершенном отчаянии на коленях, наклонившись над ней.
Лотти помнила, что, живя дома, она всегда начинала плакать и колотить об пол ногами, когда ей хотелось чего-нибудь, и что это средство всегда помогало. А потому она постоянно прибегала к нему и в школе. Бедная же толстая мисс Амелия совсем растерялась и пробовала то одно, то другое средство, стараясь успокоить её.
– Бедная, милая крошка! – говорила она. – Я знаю, что у тебя нет мамы, бедняжка! – А потом вдруг начинала совсем другим тоном: – Замолчи, Лотти! Если ты не замолчишь, я накажу тебя!.. Бедный ангельчик! Опять? Опять? Вот ты увидишь, что я высеку тебя, скверная, отвратительная девчонка! Непременно высеку!
Сара тихо подошла к ним. Она не знала, что будет делать, но как-то смутно чувствовала, что не следует говорить с Лотти то грозно, то нежно и таким возбуждённым тоном.
– Мисс Амелия, – тихонько сказала она, – мисс Минчин позволила мне попробовать успокоить её. Можно?
Мисс Амелия обернулась и беспомощно взглянула на неё.
– Неужели вы думаете, что вам удастся? – прошептала она.
– Не знаю, удастся ли мне, – также шёпотом ответила Сара, – но я хочу попробовать.
Облегчённо вздохнув, мисс Амелия с трудом поднялась с колен, а толстенькие ножки Лотти продолжали изо всей силы барабанить по полу.
– Если вы уйдёте из комнаты, – шепнула Сара, – я останусь с ней.
– О, Сара! – чуть не плача сказала мисс Амелия. – У нас никогда не бывало такой ужасной воспитанницы. Не знаю, будем ли мы в состоянии держать её в школе.
