– Хорошие-хорошие, – успокоила его мать. – Спасибо, мальчики.
– По дороге мы видели Мэри Редфилд, – сказал Дэвид.
– Надо же, замечательно. – Мать изобразила интерес.
– Она спрашивала о девочках. – Дэвид взглянул на Мэгги. – Видела вчера, как они носились по лесу.
– Мы не носились, – сказала Мэгги.
– Мы не носились, – подтвердила Кейт.
– А что же вы делали?
– Цветы собирали, – ответила Мэгги. Наверняка от девочек их возраста Мэри Редфилд ожидала чего-то подобного.
– И много насобирали? – Дэвид поднял бровь. Зима была суровой, и весна ещё не успела разбудить цветы.
– Уйму.
– Почему бы им не носиться в лесу, если так хочется? – спросила мать.
– Просто, наверное, им следует быть поосторожнее, – сказал Дэвид. – Вы же не знаете этот лес. Здесь немудрено заблудиться.
– Там убили женщину, – сказала Кейт. – Пятьдесят лет назад. Решили, что она одержима дьяволом, и повесили. А её тело разрезали на…
– Довольно, – перебил отец, положив яблоко и нож.
– …на кусочки, чтобы… – она замялась, глянула на Мэгги. – Чтобы, если дьявол её найдёт… что-то там случилось. Я уже забыла.
– Её разрезали на кусочки, чтобы дьявол не смог вернуть её к жизни, – продолжила Мэгги.
Не успела она договорить, как отец грохнул по столу кулаком.
– Довольно, – повторил он.
Краткое ледяное молчание. Стол пестрил от солнечного света.
– Ну а как же, – легкомысленно подхватил Кельвин. – Что ж ещё делать в таких случаях?
– И говорят, дьявол до сих пор ищет кусочки, – сказала Мэгги, – и, если найдёшь её кость…
Отец встал так, что ножки стула скрежетнули. Занёс руку будто для удара, но только прижал ладонь ко лбу и покачал головой.
– Довольно.
Его лицо перекосилось от гнева.
Мэгги скрестила руки на груди, чувствуя, как затрепетало сердце. Она явно перегнула палку.
Дэвид прочистил горло.
– В лесу надо бояться не дьявола, – сказал он. – А зверей. Диких зверей. Вот кто запросто может разорвать на кусочки.
Отец отвернулся к окну.
– Нет в этом лесу ничего.
Все промолчали.
– Хватит сочинять небылицы, Мэгги, – тихо попросила мать.
Дэвид и Кельвин переглянулись.
– Я просто передал, что Мэри Редфилд видела, как девочки носились в лесу, – сказал Дэвид. – Кажется, она хотела, чтобы вы знали.
– Мне не надо докладывать, чем занимаются мои дети. Благодарю покорно.
– В следующий раз так ей и отвечу.
– Я не ребёнок, – сказала Мэгги.
Пока Кельвин прощался, она увязалась за Дэвидом к фургону.
– Я могу поехать на ферму с вами, – говорила она. – Правда. Могу вам помочь с детьми… – у Дэвида и Марии было столько детей, что их имена иногда вылетали из головы. Раньше их было пятеро, а теперь сколько, уже шестеро? Дэвид ещё не разменял третий десяток, но уже выглядел потрёпанным жизнью.
– Приезжай вместе со всеми в субботу. – Он поправил седло. Лошадь фыркала на холоде и тихонько била копытом. – Ты же слышала маму. У вас здесь своих дел хватает. – Дэвид посмотрел на неё. – И перестань рассказывать небылицы.
Она нахмурилась и зябко обхватила себя руками.
– Ты не знаешь, что здесь за жизнь, Дэвид.
– Бывает и хуже.
– Сомневаюсь.
– Просто слушайся взрослых, Мэгги. Ты здесь ненадолго. Просто постарайся… постарайся вести себя потише, – он наклонился, чтобы убрать ветку из-под переднего колеса фургона. Сломал её о колено. Треск эхом отозвался в тишине, с дерева вспорхнула испуганная птица.
Сегодня Кейт была какой-то бледной. Она говорила, что проснулась с головной болью. Порой у них обеих болела голова, прямо-таки раскалывалась. Когда Мэгги вернулась на кухню, Кейт как раз спрашивала у матери, можно ли ей прилечь.
«Хрупка, как весенний цветок», – подумала Мэгги. Она начала сочинять такие строчки ещё в Рочестере, когда педагог учил её писать стихи, хоть это ей никогда не давалось. «Бледна, как луна. Холодна, как… что-нибудь ещё».
Кейт ускользнула из кухни. Мэгги накинула на плечи шаль. Стоп, а где же серебряная булавка? В виде птички. Её подарила на Рождество жена Дэвида.
Мэгги искала в кухне, в гостиной, в каморке на первом этаже, где спали родители, в спальне наверху и всё время ругала себя за то, что умудрилась потерять булавку. Единственное, что у неё было красивого.
Так она и оказалась перед дверью в подвал. Отца опять не было дома, мать не следила, и Мэгги прокралась вниз по лестнице.
В подвале звуки, свет и запахи резко менялись, как бывает, когда входишь в церковь. Зябко, сыро, темно. Мать боялась заглядывать сюда, с тех пор как они переехали.
Булавка на глаза не попадалась. Как и кость ноги – или что это было.
«Найдёшь кость – и дьявол тебя настигнет».
Небылица превращалась в реальное воспоминание. Мэгги уже видела эту картину во всех подробностях: повешенная женщина, скрип ветки, человек с топором. Воображала без всякого труда.
Её воображение. Якобы очень опасная штука. Чуть ли не болезнь.
Это могла быть вовсе и не человеческая кость. Может, лошадиная. Может, чья-то ещё – волка или кошки. А может, никакой кости вовсе не было.
Внизу в одиночестве она ощутила в воздухе что-то новое – словно подвал изменился, что-то в нём сдвинулось. Голову будто сдавило – верный знак, что надвигается боль. Тень, которую замечаешь только краем глаза. Ощущение, будто в мозг что-то стучится, просится внутрь.
Мэгги не знала, сколько лет дому. Он казался старым. Потёртым таким, обжитым. Порой полнился скребыханьями и шепотками, от которых её мать вздрагивала и хваталась за сердце.
Все говорили, это просто ветер.
Булавки в подвале не оказалось. Наверное, её стянула Кейт, спрятала под подушкой. Бестолковое воровство – просто от нечего делать. Мэгги поднялась и заперла за собой дверь. По ту сторону послышался приглушённый шорох – словно за ней из подвала следовали шаги.
Глава 3
Ночью, в постели, тоска по Рочестеру мучила сильнее всего. Сперва пугала тишина леса. А потом – темнота дома, когда гасили все лампы. Такой непроглядной тьмы не бывает в настоящих местах, в городе. По ночам, когда пряталась луна, их спальня теряла очертания: ни углов, ни стен – сплошная тьма. И ни звука – только завывание ветра и поскрипывание снега на крыше.
А в Рочестере шум стоял ночь напролёт. Споры за окном, грохот экипажей. Всё время горели уличные фонари. И дом был полон гостей, съезжавшихся со всего штата Нью-Йорк и не только. Политические собрания на кухне, длившиеся часами ужины. Мэгги никогда не видела столько разных людей в одной комнате. На столе – хлеб, картофель, солонина. За столом – мужчины и женщины, молодые и старые, чёрные и белые. Говорили и говорили всю ночь до самой зари.
Фоксы – Джон и Маргарет – снимали только две комнаты на втором этаже, выходящие на улицу, и не собирались задерживаться там надолго. Эми и Айзек Пост говорили, что Фоксы могут оставаться сколько пожелают, но Джон каждый день твердил, что у него есть свой участок в Аркадии, по соседству с сыном, и он вот-вот построит там ферму и переедет. Вечером он закрывал дверь от шума и сутолоки дома и молча читал Библию.
Но Кейт и Мэгги старались не ложиться как можно дольше, и Эми была им только рада.
Эми. Она закалывала волосы и всегда выглядела очень строгой, но у глаз лучились смешливые морщинки. В разговоре слушала всех с безраздельным вниманием. Вставала раньше, а ложилась – позже всех, и люди дивились её энергичности, но Мэгги она больше нравилась спокойной. Когда слушала других. Когда стояла в многолюдной комнате, а вокруг бурлила суета.
Эми хотела их там видеть. Хотела, чтобы девочки учились. Эми и Айзек были квакерами, и девочек приглашали на квакерские собрания, где обсуждалось такое, о чём Мэгги раньше и не задумывалась. Эми давала им книги и брошюры и через несколько дней расспрашивала о них, надеясь, что Мэгги успела всё прочитать.
Мэгги пыталась. Она читала книгу Фредерика Дугласа, о котором было столько разговоров, и другие книги о том, как покончить с рабством. А ещё статьи и письма, что Эми вырезала из «Либерейтора» – газеты аболиционистов. Читала брошюры о правах женщин и заметки, которые Эми готовила к летнему съезду, где будут обсуждать право женщин голосовать и их положение в обществе.
Мэгги портила глаза под свечками, силясь что-нибудь понять, пока не выдыхалась и не начинала корить себя: ну почему она так мало знает! Тогда она просто сидела с Кейт – ушки на макушке – в уголке кухни. Кейт влюблялась во всех молодых парней, но Мэгги больше интересовало, что делают женщины. Кто из них вступает в беседу, а кто нет.
Часто приходили две сестры, Элизабет и Делла Рид, из одной из самых видных чёрных семей в Рочестере. Делла – лет двадцать пяти или двадцати шести, Элизабет – вроде чуть старше Мэгги, но уж очень отстранённая и элегантная, с такой не заговоришь. Однажды вечером она видела, как Элизабет спорила с Джеймсом Крейном, – единственный случай на её памяти, когда чёрная женщина препиралась с белым мужчиной.
Эми объясняла, что Джеймс Крейн – важный человек в аболиционистском движении Рочестера. Он привлекал благотворителей, помогал строить новые школы и распространять прогрессивные идеи. Но Элизабет спорила с ним, как с любым другим мужчиной – или женщиной, – и наконец он разозлился и ушёл.
Дело было в том, что он организовал собрание против рабства в унитарной церкви, но не дал слова чёрным женщинам. Да и вообще пришли туда почти одни белые. Это и возмутило Элизабет.
– Если будет сто мнений по ста вопросам, то мы вообще ничего не добьёмся, – заявил он ей. Мэгги это запомнила. А Элизабет ответила:
– Единственное мнение по любому вопросу, которое вы хотите слышать, только ваше собственное.
И мистер Крейн удалился, напоследок хлопнув дверью.
– Он хочет освободить нашу расу от рабства, только если ему не придётся с нами разговаривать, – сказала позже Элизабет под общий робкий смех. Сказала совершенно ровно и спокойно, хотя Мэгги видела, как она вцепилась в стол. Должно быть, чтобы руки не дрожали.
Потом Делла уехала из Рочестера. Она путешествовала по стране и даже по Европе, читала лекции. А вот Элизабет осталась. Она принадлежала к церкви чёрных в нескольких кварталах от дома Эми и Айзека, Африканской методистской, – новенькой, деревянной и одноэтажной, где давали приют беглым рабам. Мэгги такое знать не полагалось.
Иногда на уроках чистописания она ловила себя на том, что выводит их имена. «Элизабет Рид. Делла Рид».
У таких женщин, казалось Мэгги, есть чему поучиться. Ей не помешало бы стать лучше, смелее и принципиальнее. Однажды, думала она, и ей будет что сказать – и смелости для этого хватит.
Такой была жизнь в Рочестере. Вот только кончилось всё плохо.
После отъезда Дэвида и Кельвина стемнело. В дом со всех закоулков прокралась ночь. Отец почитал Библию и отправился спать. Мать какое-то время шила, потом последовала его примеру. Ещё не пробило и девяти. Заняться было нечем. Мэгги недолго посидела у плиты, пока из комнаты не вышел отец и не сказал, что свет ему мешает, после чего снова лёг.
Она отнесла свечку с кухонного стола в их комнату. Кейт лежала поперёк кровати, свесив голову с края. Расплетённые тёмные волосы водопадом стекали на пол.
– Не могу заснуть, – пожаловалась она.
Мэгги поставила свечку у постели. Пригрозила:
– Будешь так лежать – вся кровь притечёт к мозгу и ты умрёшь.
Кейт, не меняя позы, скорчила Мэгги рожу, потом оперлась руками об пол и кувыркнулась с кровати. Уселась на полу, запутавшись ногами в ночной рубашке. Посмотрела с улыбкой, словно ждала аплодисментов.
Кейт в её двенадцать была странной. То и дело менялась, словно в одном теле сидели два человека. Вот на тебя смотрит милое детское личико, а вот губы скривятся – и она уже совсем другая, незнакомая для Мэгги.
Внезапный стук в пол из нижней комнаты, затем напугавший их обеих голос отца: «Потише там!» – и Кейт расхохоталась, не в силах сдержаться. К ночи её иногда разбирало. Раньше Мэгги смеялась вместе с ней, но в последнее время что-то плоское и тяжёлое давило на неё по ночам. Хотелось просто заснуть и больше никогда ни о чём не думать.
Она переоделась ко сну в мерцающем свете, залезла под покрывало, сунув ноги под наваленные одеяла. Кейт заползла к ней и задула свечку.
Мэгги дождалась, пока сестра уляжется, а потом пнула её.
– Ай.
– Нигде не могу найти свою серебряную булавку, – прошептала Мэгги. – Это ты взяла?
– Нет.
– Точно?
