Он вдруг дернул рукой, словно его ударило током, откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и с неприязнью посмотрел на меня.
– Вот что, борец невидимого фронта, – сквозь зубы процедил он. – Я не знаю, кто тебе платит за эту работу, не знаю, чего ты добиваешься, но думаю, что за твоей спиной останется не одна покалеченная жизнь. Ты суешь свой нос в дела, которые тебя не касаются, корчишь из себя героя, комиссара Каттанни, и не думаешь о том, что твои лавры будут сплетены из несчастья других людей.
Такого обвинения мне никто еще не предъявлял. Локтев был не из тех людей, которые в порыве эмоций могли впасть в истерику или преувеличить действительность до размеров абсурда.
– Что?! – едва слышно прошептал я, не спуская с него глаз. – О чьем несчастье ты говоришь?
– Хотя бы о своем, Кирилл. Мне уже под пятьдесят, большая часть жизни прожита, причем половина ее – на войне. И все эти годы я тянул служебную лямку, как проклятый. Я с лейтенантских лет не знал выходных, не позволял себе полноценного отпуска, я, как одержимый, делал себе карьеру. Где надо было хитрить, сгибаться перед начальством, я высоко поднимал голову и подчеркивал чувство собственного достоинства. Меня обходили по служебной лестнице генеральские сынки, лизоблюды, умеющие громко щелкать каблуками, подносить начальству подарки и преданно заглядывать им в рот. Я думал, что все это временно, что тупицы и болтуны, годами протиравшие штаны в штабах, рано или поздно займут свою, самую низшую, ступень в иерархической лестнице, а офицерские достоинство, честь и благородство будут цениться более всего. Но годы прошли, Кирилл, прошли безвозвратно, и что я вижу? Это шакалье стадо, которое всегда крутилось при львах и подбирало за ними объедки, оказалось у власти. Подонки, отказавшиеся в одно мгновение от своих идеалов и убеждений, предавшие всех, кого можно было предать, чтобы остаться у кормила, взлетели вверх. И меня, добившегося хорошей должности в штабе дивизии, вот этими руками, этим лбом, этим горбом, теперь инспектируют холеные уроды, и достаточно одного их поганого рапорта, одного звонка своим хозяевам, чтобы меня уволили из армии, выбросили за борт без квартиры, без права вернуться в Россию, потому что и там я чужой, лишний человек, и меня будут презирать жена, дети, потому что я не смог обеспечить им достойную жизнь, которую они заслуживают.
Он замолчал. Его ноздри еще широко раскрывались, он еще тяжело дышал, словно только что пробежал стометровку. Потянулся за новой сигаретой, задел край стола, на пол полетела тарелка. На звон из кухни выскочил мальчишка с веником и совком, подбежал к нам, быстро сгреб осколки.
Передо мной сидел глубоко несчастный, в мгновение постаревший человек, мужеством и молодецким безрассудством которого я когда-то так восхищался.
– Прошу тебя, – добавил он тише, не глядя мне в глаза, лишь нервно перекатывая в пальцах сигарету. – Не копай здесь ничего. Хочешь служить – служи. Я поставлю тебя на любую должность. Не хочешь – сегодня же расторгнем контракт, и я лично провожу тебя на самолет. Только не копай. Я дослужу, уеду отсюда в Россию – и тогда делай тут, что хочешь.
Мне не было его жалко. Этого человека, оказывается, я никогда не знал, и его судьба меня не затрагивала. Он был неприятен мне. Я встал, но Локтев неожиданно сильно схватил меня за руку. Казалось, что он до деталей повторяет те же движения, что и в первую нашу встречу за этим столом.
– Сядь! – громко сказал он своим прежним волевым голосом. – Я все-таки пока еще твой начальник, и хотя бы формально подчиняйся мне.
– Слушаюсь, – ответил я и снова сел.
– Что ты хочешь? – спросил Локтев.
Я понял его вопрос. Полковник предлагал мне сделку.
– Взамен чего? – уточнил я.
– Взамен того, что ты уедешь отсюда.
Я помолчал. Локтев выжидающе смотрел мне в лицо. Шел естественный процесс торга. Услуги, совесть, спокойная жизнь, амбиции, жажда мести переплелись между собой и породили странный симбиоз, ставший товаром.
– Я уеду через три дня, от силы – через пять. Но до этого ты дашь мне пять человек, отправишь на границу и дашь возможность, ни с кем не согласовывая свои действия, заниматься разведкой и поиском. Подчиняться я должен только тебе. И чтобы ни один начальник заставы, ни один ротный, комбат или клерк из штаба дивизии не указывали мне, что можно, а чего нельзя делать.
Локтев полулежал на столе, глядя на желтого верблюда с пачки сигарет.
– Нет, – глухо ответил он, не поднимая головы. – Это невозможно.
– Почему?
– Во-первых, такого подразделения по штатному расписанию не существует.
– Назначь его своим приказом.
– Это бред. Ты требуешь невозможного. Такие полномочия имеет только охранка президента.
– Ты пойдешь на доклад к командиру дивизии. Вот прекрасный случай рассказать ему о контрабанде, о базе по производству героина. И сразу же выдвигай предложение о создании спецгруппы по борьбе с наркобизнесом во главе с Вацурой!
Я сам рассмеялся своему же предложению. Локтев не разделил моего юмора.
– Бред! – повторил он жестче. – Командир дивизии отправит меня в госпиталь, чтобы убедиться, здоров ли я… Ты должен улететь немедленно, ни о каких спецгруппах не может идти и речи.
– Боюсь, мы не договоримся.
– Я тебя уволю.
– Это даже в какой-то степени развяжет мне руки.
– А если посажу? – Локтев слегка приподнял голову и посмотрел на меня исподлобья. Мне трудно было сказать определенно, плохая ли это шутка, или хорошая угроза.
– За что посадишь, Володя?
– За то, что добровольно оставил поле боя. Знаешь, как это называется? Дезертирство в условиях войны. Вплоть до расстрела… Ну? Устраивает?
Нет, он уже не шутил. Он открыто угрожал. Пластиковый стаканчик лопнул в моей руке. Локтев лишь на мгновение прикрыл глаза, когда капли пепси-колы попали ему на лицо. Он провел рукой по лбу.
– Мог ли ты предположить тогда, десять лет назад, что у нас состоится такой разговор? – спросил я.
Локтев замер, лицо его исказила судорога боли, словно вдруг дала знать старая рана. Он понял, о чем я ему напоминал. Апрель восемьдесят четвертого, южный спуск с Саланга, где я волочил его с простреленной ногой по обочине, а за нами, чуть ли не обжигая пятки, текла река горящего бензина из пробитого трубопровода. Что бы он ответил мне тогда, если бы я был пророком и сказал ему, что десять лет спустя он будет угрожать мне тюрьмой?
Локтев вдруг застонал, закрыл лицо ладонями.
– Уходи, – сказал он глухо, не опуская рук. – Уходи и сделай так, чтобы мы никогда больше не встречались.
Я уже вышел на шоссе, когда Локтев неожиданно догнал меня. Он улыбался краешком губ, лоб полосовали волны морщин, взгляд блуждал, словно он следил за белкой, летающей с ветки на ветку.
– Да, я твой должник, – сказал он, как ни в чем не бывало. – А долг, как известно, платежом красен. Во-первых, я хочу, чтобы ты жил долго, а поэтому сегодня же подпишу приказ на твое увольнение. И во-вторых… – Локтев оглянулся и повторил: – И во-вторых. Я предвижу, что увольнение не остановит тебя, и ты все равно потащишься на границу, где стопроцентно поймаешь пулю. И поэтому хочу предостеречь тебя от лишнего и очень рискованного круга… Сырье, путь которого ты хочешь проследить от Пянджа, вывозят из приграничной зоны военными грузовиками с опознавательными знаками узбекского миротворческого подразделения. Ты его не выследишь никогда, потому что к машине тебя близко не подпустят. Наши посты такие машины не останавливают и не проверяют, хотя сигнал уже был… Там взаимная договоренность, и ее лучше не нарушать, потому что завязаны большие деньги и чины… Грузовик идет транзитом через Душанбе куда-то в горы, в сторону Нурека. За самолет я клянусь своей честью, если… если ты, конечно, еще способен мне верить. В Москву увозят все: раннюю клубнику, зелень, овощи, гранат. Ящиками везут, даже контейнерами – каждый московский генерал считает своим долгом килограмм двести-триста продуктов увезти. Но наркотики и оружие пронести на борт невозможно. Голову даю на отсечение. Не трать время, не кидай тень на дивизию. Ищи в другом месте… И последнее.
Он смял в кулаке рукав моей куртки, глядя прямо в глаза.
– Ты должен помнить каждую минуту: раз ты занялся этим делом, то жизнь твоя отныне не стоит ничего.
10
Время прилета самолета из Москвы я узнал по справочному телефону, хотя звонил туда трижды, и каждый раз мне называли другое время. Самолет летал по особому графику и отправлялся из Домодедова по мере заполнения пассажирами. В третий раз девушка сообщила мне, что самолет только что вылетел из Москвы, и я сразу же поехал в аэропорт, хотя располагал минимум четырьмя часами.
Я велел таксисту развернуться у здания аэропорта и подъехать к контрольному пункту. На летное поле, как я и ожидал, нас не пропустили, хотя я пытался дать дежурному взятку. Таксист пожимал плечами и утверждал, что за свою жизнь не припомнит случая, чтобы к нему обращались с такой просьбой. Война войной, подумал я, рассчитываясь и выходя из машины, а порядок иногда соблюдают.
Потом я долго скучал и дурел от жары, сидя на лавке – единственной, которая была свободной, потому что стояла не в тени, и даже задремал на короткое время. В реальность меня вернул голос дикторши, объявившей о прибытии самолета из Москвы.
Обмахивая лицо газетой, я прогуливался недалеко от контрольного пункта, не выдавая своего любопытства проводил глазами серебристый микроавтобус "Ниссан", который остановился перед дежурным лишь на мгновение и бесшумно покатил по асфальту к самолету. Я кинулся к стоянке такси.
– Куда едем? – спросил водитель.
Я кивнул на ворота контрольного пункта:
– Пока не знаю. Куда шеф поедет, туда и мы.
Водителю такой ответ не понравился. Он не мог сориентироваться и рассчитать, сколько бензина растратит и сколько взять с меня денег.
"Ниссан" выскочил из ворот, сверкнул в солнечных лучах и вырулил на магистраль.
– За ним!
Водитель что-то пробормотал по-таджикски и завел мотор. Он едва шевелился – или жара так на него подействовала, или он побаивался "садиться на хвост" иномарке.
– Побыстрее, – попросил я, видя, что "Ниссан" стремительно набирает скорость.
Водитель надавил на педаль акселератора с такой осторожностью, словно это была лапа любимой собаки.
– Это все? – удивился я.
– Старий машина, да? – ответил водитель и прибавил еще чуть-чуть.
Между нами и "Ниссаном" встали два "Жигуленка". Я уже начал беспокоиться, что потеряю микроавтобус из виду.
– Это куда трасса ведет? – спросил я.
– На Нурек, куда же еще!
Мы безнадежно отставали. "Ниссан" проскочил на желтый свет, перед нами вспыхнул красный, и водитель, конечно же, послушно притормозил. Я понял, что прежде чем сесть в такси, надо было посмотреть на километраж пробега и возраст водителя.
Когда загорелся зеленый, и мы тронулись с места, микроавтобуса уже нигде не было видно.
– Молодец, спасибо! – хлопнул я по плечу водителя. – Разворачивай назад. В гостиницу "Таджикистан".
* * *
Я сидел у себя в номере и, склонившись над журнальным столиком, рисовал пальму. Стройную, изящную пальму, членистый ствол которой выгибался дугой, а большие овальные ветви, заостренные внизу, как пики, фонтаном выбивались из верхушки ствола, словно копна нечесаных волос на голове хиппи. Правую ветку я нарисовал неправдоподобно огромной, и теперь она вместе со стволом образовала большую букву "Р".
Я кинул карандаш на стол и откинулся на спинку кресла. Не помню, деталей не помню. Зрительная память у меня хорошая, легко вспоминаю лица людей, с которыми встречался много лет назад, причем эпизодически. И все-таки глаза – не фотоаппарат. Стираются в памяти особенности шрифта, а это очень важно.
Снова взял карандаш, на глаз рассчитал ширину букв, чтобы слова уместились в одну строку на всю ширину листа, и едва заметными линиями набросал: "Российско-перуанский коммерческий союз "Гринперос". Отодвинул лист подальше от глаз, прищурился. Похоже, но не то. Те буковки дрожали, как если бы на них смотреть через разогретый тропический воздух.
Засечки, которые я накидал на буквы, сделали их похожими на стадо пьяных ежей, и пришлось все стирать резинкой. Попытался рисовать буквы волнистой линией, но получились вообще какие-то трудночитаемые аморфные пятна.
М-да, подумал я, художник из меня никудышный. Разорвал лист и кинул его на кровать. Потом ходил по комнате из угла в угол, пока не стемнело. Включил бра, достал из холодильника бутылку минералки, осушил ее залпом и снова сел в кресло.
Тут мой взгляд упал на обрывки бумаги. Я взял их, разложил по линии разрыва на столике, а затем слегка сдвинул в сторону каждую полоску бумаги… Буквы задрожали, словно в знойном мареве!
Я вытащил из тумбочки чистый лист бумаги и снова принялся рисовать пальму с гипертрофированной ветвью в виде буквы "Р". До полуночи, склонившись над столом, я рисовал логотип фирмы "Гринперос", и когда уже карандаш вываливался из моих рук, а глаза слипались от усталости, на листе бумаги появилось что-то похожее на логотип, украшающий договор, который мне показал Гурьев.
На отдельном листе я стал по памяти записывать текст договора. "Организация обязуется обеспечить специалиста всем необходимым для работы и отдыха в пределах нормы, которая устанавливается в зависимости от результатов труда… Специалист не вправе прерывать контракт по своему усмотрению, равно как и покидать пределы рабочей территории без ведома администрации, вести какую-либо переписку или иными способами связываться с лицами, не имеющими отношения к настоящему Договору…"
Осталось найти адрес какой-нибудь организации, оказывающей полиграфические услуги. Я пересмотрел стопку местных газет, нашел то, что мне было надо, и обвел рекламный "кирпич" карандашом.
На сегодня все, подумал я и, не раздеваясь, упал на кровать.
11
С утра я позвонил в строевой отдел штаба дивизии, но мне сказали, что приказ на увольнение уже подписан, выписку я могу забрать у дежурного по контрольно-пропускному пункту, но вот проездные документы будут готовы не раньше, чем дня через три. Когда я попытался выяснить, чем вызвана эта волокита, женский голос коротко и грубо ответил мне:
– Когда будет готово, вас вызовут.
Я подумал немного, глядя на пикающую трубку, и набрал номер Локтева. На другом конце провода трубку долго не брали, наконец я услышал незнакомый голос:
– Слушаю!
– Мне полковника Локтева.
Молчание. Приглушенные голоса, кашель, шорох.
– А кто его спрашивает?
– Кирилл Вацура.
– Э-э-э, а по какому вопросу вы звоните?
– По личному.
– Обратитесь в отдел по воспитательной работе.
И короткие гудки.
В лифте я случайно услышал от офицеров штаба миротворческих сил дикую новость: вчера поздно вечером, в своем кабинете, застрелился полковник Локтев.
Я забыл, куда собирался идти, несколько минут топтался в фойе гостиницы, мешал людям, меня толкали в дверях, как колхозника с мешком картошки в метро в час пик. Локтев застрелился, думал я, а точнее, просто повторял эту фразу, прислушиваясь к своим чувствам. Он застрелился. Не захотел больше жить. Почему? Я виноват в этом? Совпадение, что это произошло сразу после нашего разговора?
В штаб дивизии меня не пропустили. На контрольном пункте я спросил о выписке из приказа о моем увольнении. Сержант долго шарил в пустых ящиках стола, потом хлопнул себя по лбу и вытащил выписку из-под стекла, которое лежало на столе под телефонами. Приказ на увольнение был подписан сегодняшним днем исполняющим обязанности командира дивизии полковником Локтевым. Я спрятал выписку в нагрудный карман и попытался пройти на территорию, но дежурный молча преградил мне путь и показал на выход. На "пятачке" перед штабом суетились офицеры, люди в штатском, милиционеры. Я видел из-за ограды, как вынесли носилки, покрытые простыней, закатили их в зеленый фургон медицинского "Уаза". Машина развернулась, выехала через КПП и под вой сирены сопровождающей милицейской машины помчалась по улице.
Я брел к гостинице, стараясь в точности вспомнить последние слова, сказанные Локтевым вчера в кафе. После внезапной смерти человека именно к последним словам его относишься по-особенному, будто в них заложен некий мистический смысл. Сырье из приграничной зоны вывозят на военных грузовиках, мысленно повторял я слова Локтева, транзитом через Душанбе и в горы, в сторону Нурека… В военные самолеты наркотик пронести невозможно… Не надо кидать тень на дивизию…
Мне уже никогда не узнать, насколько искренне говорил об этом Локтев.
* * *
До госпиталя я доехал на троллейбусе, затем долго бродил по тенистым аллеям между корпусов, спрашивая у больных, одетых в единообразные пижамы, как пройти к моргу. Мой вопрос нагонял на людей суеверный страх, они пожимали плечами, отрицательно крутили головами и спешили отойти от меня. Странно, отчего люди так относятся к этому естественному для госпиталей и больниц заведению? Как вообще можно лечиться, не зная, куда будешь перевезен в случае чего?
В конце концов я сам нашел маленький скорбный домик с плоской крышей и окнами, замазанными известью. На ступеньках при входе сидел до пояса раздетый солдат, стругал палку, и, увидев меня, спросил: "Чего надо?".
