– Стало быть, он прошел, как ангел, правда? Ладно, вы откровенны и расположены к отдыху; давайте перекинемся в карты.
– Благодарю, но я не играю в карты.
– Тогда бутылка вина?
– Спасибо, я не пью вина.
– Сигары?
– Спасибо, я не курю.
– Тогда, быть может, интересные рассказы?
– По правде говоря, не думаю, что у меня есть истории, достойные пересказа.
– Мне представляется, что искренность всколыхнулась в вас, подобно воде в земле без водяных мельниц. Полно, не лучше ли распечатать карточную колоду? Для начала мы можем играть по-малому, как захотите; лишь бы игра была интересной.
– В самом деле, вы должны извинить меня. Я не верю картам.
– Как, вы не верите картам? Обычным картам? Тогда я вынужден присоединиться к нашей грустной Филомеле[57 - Филомела (миф.) – дочь греческого царя, чей муж вырезал у нее язык; символ соловья в романтической английской поэзии (прим. пер.).] и повторить: «Увы тому, кто не познает меры / Реального доверия и неподдельной веры». До свидания!
Фланируя вокруг и останавливаясь поболтать здесь и там, человек с книгой наконец утомился. Он огляделся по сторонам, увидел свободное место на небольшой кушетке и опустился туда. Вскоре, как и его сосед, оказавшийся тем самым добродушным торговцем, он заинтересовался сценой, которая развернулась перед ним. Это была партия в вист, где двое бледных, легкомысленных, невоспитанных юнцов, – один с красным шейным шарфом, другой с зеленым, – противостояли двоим вежливым, степенным, хладнокровным мужчинам средних лет в благочинных черных костюмах профессионального толка; очевидно, респектабельным докторам правоведения.
После недолгого наблюдения за своим соседом добродушный купец наклонился в сторону и прошептал из-за смятой «Оды», которую он держал в руке:
– Сэр, мне не нравится внешность этих юнцов, а вам?
– Мне тоже, – последовал тихий ответ. – Эти цветные шарфы – признак дурного вкуса, по крайней мере, для меня, хотя мои вкусы не обязательны для всех.
– Вы ошибаетесь; я имею в виду двух других, и не манеру одежды, а их физиономии. Признаюсь, мое знакомство с подобными господами ограничивается тем, что я читал в газетах, но эта парочка… они шулеры, не так ли?
– Дорогой сэр, нам не подобает быть придирчивыми критиканами.
– Ваша правда, сэр. Не стоит выискивать недостатки, хотя я немного предубежден в этом смысле; но определенно, эти юноши не могут быть мастерами карточной игры, тогда как их противники выглядят очень внушительно.
– Надеюсь, вы не намекаете, что цветные шейные шарфы настолько бездарны, что обречены на проигрыш, тогда как черные галстуки настолько искусны, что обязательно будут мухлевать? Искаженные, озлобленные представления, мой дорогой сэр; гоните их прочь. Видимо, чтение «Оды», которую вы держите в руке, не пошло вам на пользу. Осмелюсь предположить, что возраст и опыт недостаточно расширили ваш кругозор. Свободное и прогрессивное мышление учит нас относиться к этим картежникам, – в сущности, ко всем, кто собрался здесь, – как к участником большой игры, где каждый играет честно, в меру своих сил, и победа достается каждому из игроков.
– Не могу поверить, что вы так думаете. Игры, где каждый остается в выигрыше, еще не изобретены в этом мире.
– Полно, полно, – говоривший расслабленно откинулся назад и окинул игроков небрежным взглядом. – Проезд оплачен, пищеварение в норме; тревоги, горести и нужда позабыты; когда вы отдыхаете на этой кушетке, распустив поясной ремень, почему бы радостно не предаться своей участи вместо того, чтобы капризно выискивать дыры в благословенных судьбах мироздания?
Выслушав эту речь, добродушный торговец долго и пристально смотрел на собеседника. Потом он провел рукой по лбу и погрузился в раздумье, поначалу тревожное и смущенное, потом более спокойное; наконец, он снова обратился к своему спутнику.
– Я нахожу полезным время от времени выяснять чужие потаенные намерения. Сам не знаю, почему, но некая смутная подозрительность кажется неотделимой от нашего представления о некоторых вещах и определенных людях. Однако, если поделиться этими смутными подозрениями, то обычный разговор с другим человеком может рассеять, или, по меньшей мере, видоизменить их.
– Значит, вы считаете, что я оказал вам добрую услугу? Возможно. Но не благодарите меня, не стоит этого делать. Если мои слова, без задних мыслей произнесенные в ходе непринужденного разговора, послужили тому или иному благу, то это невольное воздействие. Рожковое дерево услащает травяной покров вокруг себя, но в том нет его заслуги; это лишь благотворный инцидент, свойственный его природе. Вы меня понимаете?
Добродушный торговец еще раз внимательно посмотрел на собеседника, и оба снова погрузились в молчание.
Обнаружив, что его учетная книга, то сих пор лежавшая у него на коленях, причиняет ему досадное неудобство, владелец положил ее на кушетку между собой и соседом. При этом открылась надпись на ее корешке, – «Угольная компания Блэк Рапидс», – которую наш добрый торговец, скрупулезно честный, не удосужился бы прочитать, если бы она не бросилась ему в глаза. Внезапно, словно вспомнив о чем-то, незнакомец поднялся на ноги и пошел прочь, в спешке позабыв о своей книге. Обратив на это внимание, добрый торговец сразу же взял ее, поспешил следом и любезно вернул хозяину; при этом он не мог избежать невольного взгляда на корешок с изящной надписью.
– Спасибо, большое спасибо, мой дорогой сэр, – сказал незнакомец, принимая книгу. Он уже собрался пойти дальше, когда торговец заговорил.
– Прошу прощения, но вы каким-то образом связаны с… угольной компанией, о которой я наслышан?
– Мой дорогой сэр, есть много угольных компаний, о которых пишут в газетах, – незнакомец улыбнулся и помедлил с выражением болезненного нетерпения, замаскированного под безучастность.
– Но вы связаны с одной конкретной компанией, – «Блэк Рапидс», разве не так?
– Откуда вы это знаете?
– Ну, сэр… я слышал довольно соблазнительную информацию о вашей компании.
– Тогда прошу назвать вашего информатора, – последовал холодноватый ответ.
– Это… это человек по фамилии Рингмен.
– Не знаю такого. Но, несомненно, о нашей компании знают многие, кого мы не знаем; точно так же один человек может знать другого, но оставаться неизвестным для него. Вы давно знакомы с этим Рингеменом? Полагаю, он ваш старый друг. Но, прошу прощения, я вынужден покинуть вас.
– Постойте, сэр… Акции…
– Акции?
– Да. Это довольно необычно, но я…
– Боже мой, вы же не собираетесь вести серьезные дела со мной? Я даже не был представлен вам в моей официально должности. Эта трансфертная книга, – он поднял книгу и выставил корешок, – откуда вам знать, что она не фальшивая? А поскольку я лично не знаком с вами, как вы можете доверять мне?
– Потому что, если бы вы были другим человеком, а не тем, кому я доверяю, то вы едва бы усомнились в моем доверии, – с понимающей улыбкой заметил торговец.
– Но вы не просмотрели мою книгу.
– Разве это нужно, если я верю надписи на корешке?
– Но вам следует поостеречься. Все может быть источником сомнения.
– Возможно, что касается сомнения, но не знания; ибо как, изучив вашу книгу, я располагал бы более обширными знаниями, чем мне сейчас представляется? Если это подлинная книга, я так и думал; если же нет, я никогда не видел настоящей и не знаю, как она выглядит.
– Я не критикую вашу логику, но восхищаюсь вашим доверием, – и, честно говоря, я добиваюсь его в шутливой манере. Но хватит: давайте подойдем к вон тому столу, и если у вас есть деловое предложение ко мне, в личном или официальном качестве, пожалуйста, осведомите меня об этом.
Глава 11. Не более одной страницы
После заключения сделки оба остались сидеть, продолжая уже знакомый разговор, который мало-помалу склонялся к паузам из доверительного и сочувственного молчания, последнего убежища непритворной доброжелательности. Есть нечто вроде общественного предрассудка, предполагающего, что подлинное дружелюбие состоит в постоянном обмене дружелюбными словами или же постоянных дружеских услугах. Но подлинное дружелюбие, как и подлинная религия, не зависит от человеческих усилий.
Наконец, наш добродушный торговец, чей взгляд задумчиво блуждал среди оживленных разговоров за соседними столиками, нарушил молчание и сообщил, что, судя по этому зрелищу, можно догадаться о происходящем в других частях корабля. Он привел случай, свидетелем которого он был не более двух часов назад, когда морщинистый престарелый скряга, облаченный в сморщенное кротовое пальто, напал на инвалида у палубы для эмигрантов, жадно хватаясь за жизнь и наживу и едва не задушив свою жертву. Он рассказал о беспринципном карманнике, тянувшемся за горлом и кошельком и не жалевшим ничего, кроме этого, ибо его разум, никогда не поднимавшийся над гнилью, теперь сгнил окончательно. Разумеется, в таком смысле он никому ни ничему не доверял, – даже своим бумажным облигациям, которые, для лучшей сохранности от нещадного времени, он упаковал в закатанной жестянке, словно банку с заспиртованными персиками.
Достойный джентльмен еще некоторое время распространялся об этих неприглядных подробностях. Его жизнерадостный спутник не мог совершенно отрицать точку зрения, в силу которой человеческий разум, испытывавший крайнюю нехватку доверия, изобретал средства, далеко не такие привлекательные, как вино с оливками после обеда. Тем не менее, у него имелись встречные соображения, и он, в окольной и доброжелательной манере, постарался развеять предубежденные чувства собеседника Он добавил, что по словам Шекспира, в природе есть и зерна, и труха;[58 - Шекспир, «Цимбелин», II: 2, 27. «Рождает труса – трус, злодей – злодея, / В природе есть и зерна, и труха» (перевод Н. Курошевой).] по справедливому рассмотрению, труха как таковая не заслуживала порицания.
Его спутник не выказал намерения усомниться в словах Шекспира, но не признавал уместность этой цитаты для данного случая и тем более не собирался комментировать ее. Поэтому, после сдержанной дискуссии о жалком скряге, выявившей незначительные разногласия, торговец упомянул о другом случае, связанном с негром-калекой. Однако его спутник указал, что предполагаемые тяготы и несчастья прежде всего существуют в голове жалостливого наблюдателя, а не в восприятии наблюдаемого. Он ничего не знал о калеке и не видел его, но высказал мнение, что если бы кто-то мог распознать подлинное состояние его души, то обнаружил бы, кто калека не менее счастлив, чем большинство людей, а фактически так же доволен жизнью, как и наблюдатель. Он добавил, что негры по своей натуре являются особенно жизнерадостными людьми; что никто и никогда не слышал об африканском Циммермане[59 - Иоганн Георг Циммерман (1728–1795) – швейцарский врач и философ, автор трактата «Об одиночестве», где он превозносит радости уединения.] или Торквемаде[60 - Томас де Торквемада (1420–1498) – основатель испанской инквизиции, первый великий инквизитор Испании.]; что они изгоняют мрачное уныние даже из религии; что в своих потешных ритуалах они танцуют, обвешавшись перьями. Таким образом, казалось невероятным, что негр, даже низведенный Судьбой до обрубков ног, может отказаться от костылей своего юмора.
Снова побежденный, добрый торговец не отказался от своего и предложил рассмотреть третий случай, а именно человека с траурным крепом, чья история в его собственном изложении была подтверждена и дополнена показаниями человека в сером пиджаке, с которым торговец встретился впоследствии. Не умалчивая о подробностях раскрытых этим вторым информатором, он пересказал историю, но из деликатности обошел стороной личность бедняги.
Но, поскольку добрый торговец мог бы оказать этому человеку лучшую услугу, нежели пересказать его историю, мы рискнем передать эту историю иными словами, хотя и с таким же результатом.
Глава 13. История несчастного мужчины, по которой можно оценить, справедливо ли считать его несчастливцем
Складывалось впечатление, что женой несчастного человека была одной из тех необыкновенно порочных особ, которые искушают метафизического любовника мужского рода усомниться, является ли человеческий облик убедительным доказательством человечности, невостребованным и бездушным сосудом, или же, дабы окончательно прояснить изречение Тразеи[61 - Публий Клодий Тразея Пет (? – 60 г. н. э.) римский сенатор и стоический философ, обличавший злодеяния Нерона, который вынудил его, как и Сенеку, совершить самоубийство. Приписываемое ему высказывание содержится в «Письмах Плиния Младшего», VIII, 22.] (необъяснимое, с учетом того, что он был достойнейшим человеком) что «тот, кто ненавидит грех, ненавидит людей», нельзя ради самозащиты придерживаться практичной сентенции, что людьми можно считать только добрых и сострадательных существ.
Гонерилья[62 - Гонерилья – коварная и порочная дочь Лира в трагедии Шекспира «Король Лир».] была молодой, грациозной и прямодушной, – слишком прямодушной для женщины, – с естественным розоватым оттенком лица, который можно было бы назвать чарующим, если бы не определенная жесткость и неподвижность, подобно глянцевой расцветке керамических сосудов. Ее волосы были глубокого, насыщенного каштанового оттенка, но она носила их короткими кудрями вокруг головы. Ее фигура индианки несколько ухудшалась размером бюста, в то время как рот можно было бы назвать миловидным, если бы не след от усов над верхней губой. В целом, при помощи туалетных принадлежностей, ее облик был таким, что некоторые посчитали ба ее довольно красивой, хотя это был необычный вид красоты, наводивший на мысли о кактусе.
Гонерилье повезло, что ее самые необычные особенности были связаны с ее предпочтениями и темпераментом, а не с ее внешностью. Трудно было бы узнать, что, испытывая врожденную неприязнь к таким кушаньям, как куриная грудка, заварной крем, персики или виноград, Гонерилья в уединении довольствовалась завтраком из черствых крекеров с солониной. Она любила лимоны, а единственными конфетами, которые она предпочитала, были сухие палочки голубой глины, которые она тайно носила в кармане. Тем не менее, она была крепкой и здоровой, как индейская скво, с такой же решимостью и твердостью духа. Некоторые другие моменты сходным образом указывали на дикарский образ ее жизни. Несмотря на свою подвижность, она любила праздно лежать без движения, но при необходимости была выносливой, как стоик. К тому же, она была немногословной. С раннего утра до трех часов дня она редко произносила хотя бы одно слово; судя по всему, требовалось время, чтобы растопить ее душу для общения с ближними. В это время она почти ничего не делала; только смотрела на мир большими выпуклыми глазами с металлическим отливом, из-за которых недруги называли ее «каракатицей», но она сама считала их «газельими». Те, кто думал, что лучше всего знает ее, часто гадали, какое счастье подобное существо может обрести в жизни, кроме той радости, которую некоторые особы находят в простейших способах причинять боль окружающим. Те, кто страдал от необычного темперамента Гонерильи, описывали ее с преувеличенной обидчивостью и назвали ее «подколодной жабой», но даже худшие клеветники, по правде говоря, не могли бы обвинить ее в подхалимстве.[63 - Игра слов между «toad» (жаба) и «toady» (подхалим) – прим. пер.] В широком смысле, она обладала таким достоинством, как независимое мышление. Гонерилья считала самообольщением любые намеки на похвалу, заслуженную или незаслуженную; она находила искреннее удовольствие в том, чтобы швырять людям в лицо их недостатки. Это считалось злонамеренностью, но определенно не было страстью. Страсть человечна. Подобно ледяному кинжалу, Гонерилья одновременно пронзала и замораживала (по крайней мере, так о ней говорили), а когда она видела, как искренность и простодушие превращаются в грустную нервозность под ее тираническим натиском, то мысленно жевала голубую глину и посмеивалась над окружающими. Эти особенности ее характера были странными и неприятными, но ей приписывали и другое, действительно непостижимое свойство. В обществе она имела странную привычку как бы случайно прикасаться к плечу или руке привлекательных молодых мужчин, словно получая тайное удовольствие от этого, но было ли это человеческим удовлетворением от соблазна или чем-то еще, – не менее поразительным, но столь же прискорбным, – оставалось тайной.
Не стоит и говорит, какое расстройство испытывал ее несчастный муж, когда, беседуя со своими знакомыми, он вдруг замечал, как его Гонерилья раздает свои загадочные прикосновения, особенно в тех случаях, когда внезапность этого жеста изумляла отмеченного человека, но благовоспитанность удерживала его от разъяснений и обсуждения случившегося со своими спутниками. В таких случаях несчастный мужчина потом не мог даже смотреть на отмеченного юношу, страшась обнаружить в его взгляде или облике более-менее понимающее и сочувственное выражение. После этого он с дрожью сторонился таких людей. Таким образом, для ее мужа прикосновение Гонерильи оказывало магическое действие языческого табу.
Гонерилья не выносила упреков. Поэтому в благоприятные моменты он крайне осторожно и деликатно касался этой сомнительной склонности в личных беседах. Она предугадывала это. Но, в своей холодной и отрешенной манере, говорила ему, что глупо потакать собственным неуместным фантазиям. Однако, если ее несчастному мужу нравится услаждать душу подобными химерами, то они не доставят ему супружеских радостей. Все это было печально и трогательно, но возможно, еще терпимо для несчастного мужчины, добросовестно исполнявшего супружеские обеты, который, – к лучшему или к худшему, – продолжал любить и лелеять свою дорогую Гонерилью, ниспосланную благосклонными небесами. Но потом в нее вселился бес зависти, – хладнокровный, навязчивый, глинистый бес, ибо никакой другой не смог бы овладеть ей, – и объектом этой невменяемой зависти стал ее собственный ребенок, маленькая семилетняя девочка, утешение и любимица своего отца. Когда он увидел, как Гонерилья искусно мучает невинное создание, а потом разыгрывает перед ней материнское лицемерие, то его многострадальное терпение дало трещину. Зная о том, что Гонерилья не признается в содеянном и не постарается загладить вину, а возможно, начнет вести себя еще хуже, чем раньше, он посчитал своей отцовской обязанностью забрать у нее ребенка. Но, поскольку он любил свою дочь, то не мог этого сделать, не отправившись в супружеское изгнание. Как ему было ни тяжело, он это сделал. Тем временем, местное женское сообщество, до тех пор не испытывавшее восхищения Гонерильей, разразилось возмущением против ее мужа, который, не предъявив обвинений, умышленно покинул свою верную жену и причинил ей дополнительную боль, лишив радости общения с ее единственным ребенком. Чувство самоуважения вкупе с христианским милосердием к Гонерилье, долго удерживали несчастного мужчину от аргументов в свое оправдание. И лучше бы он продолжал это делать, поскольку однажды, доведенный до отчаяния, он намекнул на правду, но ни одна живая душа не поверила ему. Между тем, Гонерилья объявила его слова клеветническими измышлениями. Вскоре после этого, по совету активистки борьбы за права женщин оскорбленная жена подала судебный иск; благодаря умелому адвокату и свидетельским показаниям в ее пользу, она не только восстановила опеку над ребенком, но и получила жилье с денежной компенсацией при разводе, оставив несчастного мужчину без единого пенни в кармане (по его утверждению). Кроме того, заручившись поддержкой и сочувствием во время судебного процесса, она хладнокровно уничтожила его личную репутацию. Что еще более прискорбно, наш несчастный мужчина, уверенный в том, что на суде его самой разумной и христианской позицией будет чистая правда, подал заявление о психическом расстройстве Гонерильи, которое, как он надеялся, с меньшей обидой для него и позором для нее, разоблачит ее странные причуды, которые привели к его отходу от супружеских радостей. В итоге ему с немалым трудом избежать того, чтобы обвинение в психическом расстройстве не обернулось против него самого, – особенно после того, как он присовокупил к другим аргументам ее предполагаемую связь с мистическими учениями. Его адвокат тщетно пытался установить факт помешательства, когда на самом деле утверждать противоположное, – настаивать на здравомыслии Гонерильи, – в логическом смысле было бы клеветой на весь женский род. В итоге несчастный мужчина впоследствии услышал о намерении Гонерильи навсегда упрятать его в сумасшедший дом. После этого он бежал и теперь был невинным изгоем, одиноко скитавшимся по широкой долине Миссисипи с траурным крепом на шляпе из-за утраты Гонерильи, поскольку недавно он узнал из газет о ее смерти и решил, что ему подобает соблюдать предписанный траур по такому случаю. В прошлые несколько дней он пытался раздобыть достаточно денег, чтобы вернуться к своему ребенку, а теперь отправился в путь почти без средств для достижения своей цели.
Все это, с самого начала, наш добрый торговец считал тяжким испытанием для этого бедняги.
Глава 13. Человек в дорожной шляпе проявляет немалую гуманность, выказанную таким образом, чтобы можно было представить его самым логичным из оптимистов
Несколько лет назад авторитетный ученый муж из США, будучи в Лондоне, заметил на вечеринке некоего фатоватого типа с абсурдной лентой на лацкане, сыпавшего легкомысленными шутками и расхаживавшего вокруг к восхищению тех, кто был расположен восхищаться его манерами. Презрение ученого мужа было велико; однако вскоре он оказался в уголке рядом с этим щеголем, который завязал беседу с ним, когда он был не готов к чужому остроумию, и впоследствии немало изумился, услышав шепотом от знакомого, что «фатоватый тип» был никем иным, как сэром Хамфри Дэви, не менее знаменитым ученым.[64 - Предполагается, что речь идет о Джоне Куинси Адамсе, который встретился с сэром Хамфри Дэви (1777–1829) 8 июня 1815 года. Дэви был химиком, поэтом и изобретателем (прим. пер.).]
Вышеупомянутый анекдот приведен здесь в качестве предупредительного напоминания для читателей, которые, в силу беспечного оптимизма, часто выказываемого человеком в дорожной шляпе, составили более или менее поспешное мнение о нем. Когда такие читатели обнаружат, что тот самый человек способен рассуждать на философские и гуманитарные темы, – не просто отдельными фразами, как иногда бывало до сих пор, но подробно и с солидной аргументацией в ходе долгой беседы, – тогда они, в отличие от американского ученого мужа, не будут введены в заблуждение внешними признаками и обмануты своим проницательным мнением, основанным на предыдущих наблюдениях.
Когда торговец закончил свой рассказ, его спутник не мог отрицать, что эта история произвела определенное впечатление на него. Он надеялся в подлинности своего сочувствия к несчастному мужчине. Но ему хотелось узнать, в каком духе этот бедняга воспринял свои несчастья. Утратил ли он надежду и впал в уныние, или сохранил веру в людей?
Пожалуй, торговец не уловил точный смысл последнего вопроса, но ответил, что независимо от того, смирился ли несчастный со своими невзгодами, или нет, он производил впечатление абсолютно смиренного человека, ибо не только воздерживался от категорических суждений о человеческой доброте и справедливости, но и выказывал признаки твердой уверенности, а иногда и умеренной жизнерадостности.
На это человек в дорожной шляпе заметил, что поскольку жизненный опыт несчастного мужчины не мог склонить его к лучшему мнению о человеческой природе, чем она есть на самом деле, то лишь благодаря своему великодушию и добродетельности при всех попытках разубедить его в пользе филантропии, он, в момент крайнего душевного волнения, все-таки не перешел в ряды мизантропов. Он также сомневался, что человек с таким жизненным опытом в конце концов мог претерпеть полную и благотворную душевную трансформацию и безусловно подтвердить свое доверие к человеческому роду. Более вероятно, что он (несчастный мужчина) в конце концов уверился в том, что его решение отвернуться от Гонерильи не во всех отношениях было честной игрой. Судя по описанию этой дамы и ее поступков, его милосердие было более или менее преувеличенным, а потому несправедливым. По всей вероятности, это была женщина, чьи недостатки в равной степени перемешивались с достоинствами. Но когда ее недостатки проявлялись с особенной силой, то ее муж, невеликий знаток женской натуры, пытался увещевать ее доводами рассудка вместо того, чтобы попробовать нечто гораздо более убедительное. При описанных обстоятельствах разрыв отношений с ней выглядел грубой неожиданностью. Короче говоря, было похоже, что мелкие недостатки обеих сторон более чем уравновешивались крупными достоинствами, так что не следует быть слишком поспешным в суждениях.[65 - Здесь Обманщик снова привлекает внимание читателя (в образе торговца) к необходимости интерпретации вместо простого признания «фактов» (прим. пер.).]
Когда торговец, как ни странно, принялся возражать против такого спокойного и беспристрастного подхода, и не без горячности выразил глубокое сочувствие к судьбе несчастного мужчины, его спутник с серьезным видом прервал его излияния и счел их неубедительными. Он сказал, что лишь в самых исключительных случаях несчастье можно признать незаслуженным, а конкретно, – когда оно происходит в результате беспрепятственных действий злонамеренных людей. Но в данном случае такое допущение было бы по меньшей мере неблагоразумным, так как у некоторых людей оно приводило бы к прискорбному искажению их важнейших убеждений. Дело не в том, что их убеждения обоснованно подвержены такому влиянию; дело в том, что распространенные жизненные происшествия по самой своей природе не предполагают односторонней трактовки и единственной интерпретации, подобно флагам на пассатных ветрах. Если, к примеру, убежденность в воле Провидения в какой-либо мере зависело от подобного непостоянства повседневных событий, то степень этой убежденность в мыслящих умах была бы подвержена флуктуациям, подобным колебаниям биржевого индекса во время долгой войны с неясным исходом. Тут он посмотрел на свою трансфертную книгу, и продолжил после недолгой паузы. По его словам, суть убежденности в божественной природе вещей и правильных убеждений о человеческой натуре, основанная не столько на жизненном опыте, сколько на интуиции, возвышалась над всеми погодными зонами и аномалиями.
Теперь, когда торговец от всей души согласился с ним (будучи не только здравомыслящим, но и религиозным человеком, он не мог этого не сделать), его спутник выразил удовлетворение, что в эпоху взаимного недоверия по большинству вопросов еще можно встретить человека, который почти целиком разделяет с ним такую логичную и возвышенную вещь, как доверие.
Тем не менее, он был далек от узколобого отрицания допустимости иного, должным образом аргументированного объяснения. Он лишь считал как минимум желательным, чтобы при рассмотрении подобных случаев, когда они становились предметом философской дискуссии, собеседники не отвлекались на малозначительные подробности и относились к делу с ясным пониманием. К примеру, предположение о том, что в деле несчастного мужчины было много загадочного и даже мистического, подразумевало скрытый уход от главного вопроса. Что касается вольного допущения о победе зла над добром (по отношению к Гонерилье и ее несчастному мужу), то было бы неблагоразумно в полемическом рвении упирать на доктрину о будущем воздаянии как о каре за нынешнюю безнаказанность. Хотя конечно же, благонамеренному человеку такая доктрина представляется разумным и достаточным утешением, но при использовании в качестве превратного полемического аргумента она лишь провоцирует мелочную и тщеславную самоуверенность в том, что Провидение якобы не существует сейчас, но обязательно случится потом. Иными словами, для всех кавалеров и их окружения было бы лучше, если бы обладатель истинного света надежно укрепился на Млаховом кургане[66 - Малахов курган – господствующая высота на Корабельной стороне Севастополя, где во время Крымской войны был выстроен ряд фортификаций и размещены артиллерийские батареи. Французы взяли Малахов курган в сентябре 1855 года, практически одновременно с падением Севастополя (прим. пер.).] уверенности, не поддаваясь искушению ввязываться в опасные стычки на открытой местности рассудка. Таким образом, он считал нежелательным для благоразумного человека, даже наедине с собственным разумом или же в союзе с близкими по духу, предаваться чересчур обширному философствованию или даже состраданию, так как это создавало привычку к несдержанности в мыслях и чувствах, которая могла неожиданно подвести его в неподходящее время. Поистине, в обществе или наедине с собой благоразумный человек в определенных вопросах должен был более всего опасаться эмоциональной несдержанности своих душевных порывов, ибо в определенных случаях сердечные склонности обманывают нас, о чем предостерегают авторитетные умы.
Но теперь ему хотелось промочить горло.
Торговец, преисполненный благодушия, возразил ему и сказал, что хотел бы целый день услаждать себя такими сочными плодами. Скамья под кафедрой философа была лучше скамьи под персиковым деревом в сезон урожая.
Собеседник был доволен тем, что его речь не оказалась скучной декламацией; оне хотел бы, чтобы его рассматривали в качестве проповедника и предпочитал видеть себя в роли равного и откровенного компаньона. С каковой целью, вложив еще больше непринужденности в свою манеру речи, он снова обратился к вопросу о несчастном мужчине. Давайте представим наихудший вариант и допустим, что его Гонерилься была шекспировской Гонерильей; насколько благоприятным было избавление от этой Гонерильи согласно закону и человеческой природе? Если бы он бал знаком с этим несчастным мужчиной, а не обсуждал его поступки, то мог бы поздравит его. Этому бедняге выпала большая удача, и его можно считать счастливчиком.
Торговец ответил, что он искренне надеется на это, и в любом случае, он пытается утешить себя представлением, что если несчастный мужчина был несчастен в этом мире, то он хотя бы будет счастлив в ином мире.
Его спутник не усомнился в счастливом исходе для несчастного мужчины в обоих мирах. Он тут же заказал шампанское и предложил торговцу выпить с ним под шутливым предлогом, что какие бы благоприятные или неблагоприятные последствия не ожидали беднягу, его путь будет отмечен брызгами шампанского.
Так, в задумчивом молчании, они пропустили несколько бокалов. Наконец, выразительное лицо торговца раскраснелось, его глаза влажно блеснули, а губы дрогнули и сложились в сентиментальную, почти женственную улыбку. Вино не ударило ему в голову, но попало в сердце и начало свою утешительную работу.
– Ах! – воскликнул он и отодвинул бокал. – Ах это хорошее вино и превосходное доверие, но может ли вино и доверие проникнуть через окаменелые слои жестких соображений и направить теплую, целительную струю в холодный грот истины? Истина всегда будет неуютной. Ласковое милосердие, сладостная надежда, любвеобильные сочинения стремятся совершить этот подвиг, но тщетно: мечты и идеалы взрываются у вас в руках, не оставляя ничего, кроме выжженной земли!
– Ба! С чего бы это? – осведомился его собеседник, изумленный такой вспышкой. – Значит, правдивы слова In vino veritas, ибо за совершенным доверием ко мне, в котором вы открыто признавались, скрывается глубочайшее недоверие, умноженное тысячекратно, подобно Ирландскому восстанию,[67 - Ирландское восстание 1798 года – восстание ирландцев против английского владычества, которое пришлось на время Революционных войн и было согласовано с французами (прим. пер.).] и только теперь нашедшее выход! Только подумать, что может совершить действие доброго вина! Ей-богу, – полушутливо добавил он и забрал бутылку, – вам больше не стоит пить. Вино предназначено для сердечного увеселения, а не для душевного сокрушения; для укрепления уверенности, а не для ее угнетения.
Протрезвевший и пристыженный, смущенный добродушной насмешкой, которая в данных обстоятельствах была самым красноречивым упреком, торговец огляделся по сторонам со скорбной миной и сбивчиво признался, что не менее собеседника удивлен собственными словами. Он не понимал, каким образом это произошло, и затруднялся объяснить, как эта напыщенная речь самым непрошенным образом сорвалась с его уст. Едва ли дело было в шампанском; он чувствовал что его разум остался нетронутым. В сущности, если вино и произвело какое-то воздействие, то сходное с яичным белком в кофе, – проясняющее и укрепляющее.
– Проясняющее? Возможно, но не так, как яичный белок в кофе, а скорее, как вспышка пламени в дровяной плите. Честно говоря, я жалею, что заказал шампанское; оно не рекомендуется для вашего темперамента. Скажите, дорогой сэр, вы вполне пришли в себя? Ваше доверие восстановилось?
– Надеюсь, что да; думаю, так оно и есть Но мы долго беседовали, и кажется, мне нужно отдохнуть.
С этими словами торговец поднялся из-за стола, вежливо попрощался и вышел из кают-компании с видом человека, подавленного соблазном для своего искреннего великодушия, случайно побудившим его к неистовым разоблачениям, – как перед собой, так и перед собеседником, – эксцентричных и необъяснимых причуд его собственной души.
Глава 14. Достойная для обсуждения теми, кому она покажется достойной для обсуждения[68 - Это первая из трех вставных глав (к другим относятся главы 33 и 44), каждая из которых посвящена вопросам стилистики или литературной теории Обращаясь к технике повествования, автор одновременно напоминает читателям о необходимости интерпретации, а потом разбирает интерпретируемые возможности (прим. пер.).]
Предыдущая глава началась с напоминания о предусмотрительности; пусть эта глава начнется с необходимости оглянуться назад.
Некоторых может удивить, что человек, настолько преисполненный уверенности, как наш торговец, в последний момент поддался внезапному порыву и обнаружил такое глубокое неудовольствие положением дел. Его можно назвать непоследовательным, да так оно и есть. Но стоит ли возлагать вину на автора? В самом деле, вдумчивый читатель может полагать, что создатель художественного произведения должен быть более тщательным в изображении любого персонажа; нужно сохранять последовательность его характера. Но, хотя с первого взгляда это кажется вполне разумным, при более внимательном рассмотрении оказывается, что это не так. Ибо как это сочетается с другим требованием, – на котором, пожалуй, настаивают в равной мере, – что, хотя любой авторский вымысел предполагает свободную игру воображения, но вымысел, основанный на фактах, не допускает противоречий; а разве не факт, что в реальной жизни постоянство характера является rara avis?[69 - Редкая птица (лат.).] Без этого обстоятельства неприязнь читателей к противоречивому характеру персонажей едва ли может возникнуть из-за ощущения их вымышленности. Скорее, оно может возникнуть от сложности их понимания. Но если даже величайшие знатоки часто теряют терпение в деле понимания живого человеческого характера, могут ли все остальные надеяться, что они будут с легкостью воспринимать и толковать намерения персонажей[70 - Парафраз на Аввакум, 2:2: «И отвечал мне Господь и сказал: запиши видение и начертай ясно на скрижалях, чтобы читающий легко мог прочитать его».] в тех фантомах, которые мелькают на страницах, подобно теням на стене? Такой художественный вымысел, где каждый персонаж, по причине своей неизменности, может быть постигнут с первого взгляда, либо показывает лишь отдельные части характера, выдавая их за целое, либо вовсе не соответствует действительности. С другой стороны, когда автор изображает характер, даже для обычного читателя несообразный в своих проявлениях, словно белка-летяга, или же в разное время противоречащий своей природе, как гусеница и бабочка, в которую он превращается, он может быть не выдумщиком, но описателем реальных жизненных фактов.
Если бы рассудок был верховным судьей, никакой писатель не создал бы таких непоследовательных героев, каких создает природа. От читателя требуется немалая изощренность для нахождения различий между несогласованностью замысла и повседневной жизни. Здесь опыт служит единственным проводником, – но, поскольку ни один человек не может занимать единого положения во времени и пространстве с реальностью сущего, было бы неразумно в каждом случае опираться на свое мнение. Когда чучело австралийского бобра с утиным клювом[71 - Утконос. Ф. Барнум в своем цирке представлял его как «связующее звено между тюленем и уткой» (прим. пер.).] впервые привезли в Англию, то все натуралисты, обратившись к своим классификациям, единодушно постановили, что такое существо не может существовать в природе.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=68497109&lfrom=174836202) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
