Фрица растрогала искренность ее восклицания. Ему вспомнилась собственная юность, когда он говорил вот так же. И в нем всколыхнулось жаркое желание, чтобы у этого очаровательного существа не отняли веру в чудеса.
– Вы верите, что в жизни есть чудеса, мадемуазель?
– Да, конечно!
– Сохраните же эту веру! Несмотря ни на что! Наперекор всему! Она правомерна!.. Присядьте, прошу вас.
Он придвинул кресло. И девушка уютно в нем устроилась.
– А вы разве не верите в чудеса, господин Шрамм?
Секунду Фриц молча смотрел на нее. Потом твердо и ясно произнес:
– Верю!
Госпожа Хайндорф сделала знак слуге. Тот на подносе подал сигары, сигареты и ликер.
– Вы можете курить, господин Шрамм, – кивнула она Фрицу.
– Моя слабость, – сказал Фриц и взял сигарету.
– Подайте и мне, Пауль! – вскричала советница.
– Сигару, – тихо шепнул Фриц слуге. Тот ухмыльнулся и поднес советнице ящик черных гаванских сигар.
– Не лучше ли подать мне трубку, – возмущенно фыркнула та.
Увидев, что Фриц смеется, она угадала взаимосвязь и погрозила ему пальцем.
– Вы тоже курите? – спросил Фриц у Элизабет.
– Нет, я не выношу, когда женщины курят.
– Вы правы. Не всякой женщине позволительно курить. Вам курить никак нельзя!
– Что он там говорит? – воскликнула советница, предположив новую шутку по своему адресу.
– Мы говорили о курящих женщинах.
– Ну, как художник вы едва ли обывательски нетерпимы.
– Да… но я и смотрю на это с точки зрения художника.
– Как это?
– Курить можно по-разному.
– Но голову окружающим дурманят всегда, – улыбнулась хозяйка.
Советница рассмеялась:
– Потому-то мужчины так много курят, не правда ли, господин Шрамм?
– Конечно. У мужчины курение – потребность, у женщины – кокетство!
– Ах, значит, по-вашему, нам сигареты не по вкусу? Мы не в состоянии их распробовать?
– Почему же. Но чего только женщина не берет в привычку или в отвычку, коли думает, что ей это к лицу или не к лицу.
– Значит, мне курение к лицу? – спросила коммерции советница, насмешливо улыбаясь.
– Я сказал: думает! Это отнюдь не означает, что так оно и есть.
– Маэстро, как жестоко.
– Вы стоите над всеми категориями, сударыня. Уже сама причина курения говорит о том, какой женщине можно курить. А именно: той, что кокетничает.
– Отлично, – усмехнулась советница, делая глубокую затяжку.
– Женщина, у которой внешность мадонны, выглядит с сигаретой неэстетично. Однако демоническому типу сигарета может придать немалую соблазнительность. Вообще, курение больше идет темноглазым брюнеткам, нежели блондинкам. И инстинктивно они это знают. Оттого-то на юге так много заядлых курильщиц.
– Мне курение не по душе, – сказала Элизабет.
В открытое окно долетала далекая песня.
Разговор обратился к будничным вещам. Фриц задумчиво откинулся на спинку кресла, устремив взгляд сквозь сизые клубы дыма и размышляя о незавершенной картине, что стояла на мольберте у него в мастерской. «Избавление» – так он ее назвал, а изображен на ней будет сломленный мужчина, которого девушка ласково гладит по волосам. Для мужчины он натуру нашел. И теперь ожидал лишь озарения насчет девичьей фигуры. Она должна быть светлая, добрая; но пока ничего определенного не выходило. Ей надобно нести свет, доброту и радость. Художник задумчиво посмотрел на Элизабет. Пожалуй, она – такая вот светоносица, преисполненная кроткой серьезности. На фоне темного гобелена прелестный тонкий профиль казался тихой, кроткой сказкой Эйхендорфа.
Она чуть склонила головку.
Внезапно Фриц целиком обратился в напряженное внимание. Вот оно… вот… то, что он ищет… девушка для его картины. Он подался вперед. Выражение… лицо – все совершенно такое. Надо сегодня же, при первой возможности, поговорить об этом с госпожой Хайндорф.
В своих грезах он совсем не следил за разговором. Молодой поэт, до тех пор весьма молчаливый, теперь пустился в рассуждения, многословно и возбужденно. Размахивал руками, обругал Гёте филистером, а его житейскую мудрость – запечным благодушием.
Фриц улыбнулся. Всегда одни и те же громкие словеса – пустозвонство… а жизнь идет себе своим чередом.
Молодой поэт добрался до Эйхендорфа:
– Эйхендорф… его слезливое романтическое стихоплетство давно устарело…
Тут Элизабет обронила из своего кресла:
– А я люблю Эйхендорфа!
Юноша ошеломленно умолк.
– Да, – сказала Элизабет, – он куда задушевнее многих современных поэтов. Словесный трезвон ему совершенно чужд. И он так любит лес и странствия!
– Совершенно с вами согласен, – поддержал Фриц. – Я тоже очень его люблю. Его новеллы и стихи бесконечно прекрасны. Он такой немецкий! И все же не однобоко национален. В наше время это редкость. Сколько раз я твердил себе перед поездкой в Италию, шептал ночами:
Как золото звезды блистали,
А я был так одинок;
Вслушивался я в дали,
Где пел почтовый рожок.
В сердце моем тревога,
Виски мои горячи…
Кого прельстила дорога
В роскошной летней ночи?[2 - Эйхендорф Й. Томление. Перевод?В.?Микушевича.]
– Италия… – медленно произнесла Элизабет.
– Оно таится в каждом немце, это томление по Италии, – сказал Фриц. – Все его испытывали. Наверно, тоска по солнцу Италии коренится в двойственности немецкой души, подобно тоске по мраморному храму Акрополя. Гогенштауфены, из-за своей любви к Италии лишившиеся и державы, и жизни, от Барбароссы до юного Конрадина[3 - Конрадин Швабский (1252–1268) – последний Гогенштауфен, сын германского короля Конрада IV; потерпев поражение при Тальякоццо, был взят в плен и по приказанию Карла Анжуйского казнен в Неаполе.], погибшего от руки итальянских палачей… наши художники… поэты… Эйхендорф, Швинд, Гейнзе, Мюллер, Гёте… «Миньона».
– «Ты знаешь край…»[4 - Гёте И.В. Миньона. Здесь и далее: перевод?Б. Пастернака.] – тихонько напела советница.
– Спой нам, Элизабет, – попросила госпожа Хайндорф.
Не жеманясь, Элизабет пошла к роялю.
Фриц откинулся на спинку кресла, слушая и снова и снова глядя на изящную головку с тяжелыми золотыми волосами, озаренную мягким трепетным светом канделябров.
– «Ты знаешь край… край…»
Деревья шелестели в саду. И вновь поверх нежного аккомпанемента зазвенел ясный девичий голос:
– «Ты видел дом… дом…»
Стало тихо. Медленно отзвучал последний аккорд. Элизабет встала и вышла на террасу.
– Все же… это прекрасно! – прерывистым голосом сказал молодой поэт.
Еще некоторое время никто не шевелился, потом коммерции советница напомнила, что пора откланяться. Хозяйка, однако, не хотела пока что отпускать Фрица, ведь он пришел с опозданием.
И он остался, меж тем как госпожа Хайндорф провожала гостей.
Элизабет вернулась с террасы. Фриц хотел поблагодарить ее за песню и вдруг заметил, что она плакала. В испуге он схватил ее руку.
– Пустяки… – сказала она. – Сущие пустяки, просто стих нашел. Сердце было так переполнено, вот я и вышла на террасу. И услышала внизу смех девушки и глухой мужской голос. И вдруг на меня нашло… не говорите тете, все уже хорошо.
– Можете на меня положиться, – сказал Фриц.
– Я это чувствую, рядом с вами мне так покойно, хотя мы едва знакомы. Кажется, будто вы всегда придете на помощь, если мне кто-нибудь понадобится.
– И верьте своему чувству. – Фриц был растроган. – Такими словами вы облегчаете мне огромную просьбу. Я пишу картину. Там два персонажа. Мужчина, отчаявшийся, сломленный, под ударами жизни заслонивший голову руками. И девушка, ее руки и глаза полны света, она ласково гладит его по волосам. Мужчина у меня есть. Натуру для девушки я нашел сегодня – в вас. Вы позволите сделать с вас наброски?
– Вы очень любите эту картину? – спросила она вместо ответа.
– Очень. В ней есть еще одна идея. Она должна запечатлеть мгновение, когда человек приходит от Я к Ты, когда рушится эгоизм, когда он отрекается от себя и отдает свой труд обществу. Молодежи. Или человечеству. А что за свой неминуемый отказ от счастья он тем не менее обретает известное утешение и огромную компенсацию, воплощает светоносная девушка. Трагедия человека-творца…
– Говорят, все художники так любят свои произведения, оттого что они – часть их самих.
– Пожалуй, так оно и есть.
Вошла госпожа Хайндорф.
– Стемнело. Зажжем свет?
– Нет, не стоит, – сказала Элизабет, – и без него так хорошо.
– Сударыня, я должен кое-что вам сказать. Вы, наверно, помните мучения с моей первой натурой. На диво быстро я теперь нашел вторую в лице вашей племянницы. Вы позволите?
– Ну конечно, с удовольствием, дорогой друг, – отвечала госпожа Хайндорф. – Очень рада, что ваши желания сбываются так быстро.
– Вы не станете возражать, если мы вскоре начнем сеансы?
– Разумеется, хоть завтра…
– А где? Я охотно приду к вам, хотя в мастерской удобнее, все под рукой и освещение лучше.
Госпожа Хайндорф некоторое время смотрела на него, потом на Элизабет.
– Тебе решать, Элизабет.
Та блестящими глазами смотрела на нее.
– Ну что ж, я знаю, – успокаивая, сказала госпожа Хайндорф, – чего тебе больше всего хочется. Она – маленькая мечтательница, – с улыбкой сказала она Фрицу, потом, посерьезнев, посмотрела ему прямо в глаза: – Я знаю вас, господин Шрамм, и этого довольно. Почему бы моей племяннице не прийти к вам! Какое нам дело до отживших условностей. Когда ей завтра прийти?
– Благодарю вас, сударыня. – Фриц благоговейно поднес ее руку к губам. – Если удобно, то в три часа.
– Ну же, Элизабет?
Девушка энергично кивнула:
– Да-да.
Госпожа Хайндорф улыбнулась:
– Я так и думала. Что ж… такой чудный вечер. Давайте посидим еще немного на террасе. И выпьем за то, что вы нашли свою натуру, по бокалу вина, золотистого вина.
Она позвонила слуге, велела вынести на террасу плетеные кресла и подушки и зажечь несколько цветных лампионов.
На улице совсем стемнело. В цветущих вишнях висела полная луна. Облитые серебряным сиянием стояли вдали черные леса. В вышине уже мерцали звезды. Вино поблескивало в бокалах.
Госпожа Хайндорф подняла свой бокал:
– За вашу счастливую находку, за вашу картину и за искусство!
Бокалы легонько зазвенели, когда они чокнулись.
