Дуглас Кеннеди "Ничего, кроме нас"

– Видно, он всерьез перед тобой проштрафился, раз ты до сих пор его не простила.

– Все уладится в конце концов.

– То есть это ты мне намекаешь: «Папа, не лезь не в свое дело»?

– Я немного злопамятна, – усмехнулась я.

В глубине души я и сама понимала, что слишком сурово обошлась с братом, но ничего не могла с собой поделать, не могла отделаться от мысли: как же он мог удрать вот так с малознакомой девушкой, особенно в тот момент, когда, учитывая все случившееся в Олд-Гринвиче, я так нуждалась в заботе старшего брата.

– Ты злопамятна? – переспросил отец. – Не пойму, в кого бы?

Два дня прошли сносно – в большой степени благодаря тому, что Бобу удалось успокоить моих родителей. Как это было интересно – обнаружить, что чужой парень, представитель моего поколения, способен очаровать двух этих людей, невероятно вспыльчивых, взрывоопасных, рядом с которыми у меня возникало ощущение, что они втягивают меня в какой-то опасный водоворот. Родители настояли на том, что будут провожать нас вдвоем. Ранним утром в воскресенье они довезли нас на машине до Стэмфорда и посадили на пассажирский поезд до Бостона, чтобы там мы пересели на автобус, идущий в Брансуик.

На вокзальном перроне папа меня обнял.

– Я всегда знал, что ты найдешь правильного ирландца, – шепнул он мне на ухо.

Мама – на то она и мама – выразилась даже более определенно:

– Если ты упустишь этого парня, я тебе никогда не прощу.

Боб обменялся рукопожатием с папой, а маму обнял, и она сказала достаточно громко, чтобы я расслышала:

– Она тебя не заслуживает.

И вот мы уже сидим в вагоне второго класса и смотрим в окно на пролетающие мимо пригороды Коннектикута.

– Все прошло гладко, – заметил Боб.

– Пока мама не выступила со своей последней ремаркой.

– Тем и хороша жизнь в колледже, что мы можем, фигурально выражаясь, оставить все это за дверью.

Ох, уж это, мать его, самообольщение. Вернувшись в Боудин, мы оба в течение трех последних недель семестра, очень напряженных, не поднимая головы, сидели над учебниками. Сдав наконец все экзамены и курсовые, мы потратили несколько дней на сборы и переезд на Плезант-стрит. Сильвестер к этому времени неделя как уехал в Германию, и мы довольно быстро обнаружили, что при внешней аккуратности хозяйство он вел не слишком хорошо. Морозилка была забита смерзшейся едой. В кухонных шкафах обнаружились тараканы («Я думала, что тараканы бывают только в Нью-Йорке», – сказала я Бобу), а раковины, ванну и туалет покрывали какие-то отвратительные пятна. Прежде чем распаковывать свои вещи, мы, одолжив машину у приятеля, закупили массу всевозможных чистящих средств и принялись за работу, отскребая грязь и окуривая квартиру, чтобы изгнать насекомых. Это был очень долгий день, а когда он подошел к концу, мы повалились на свежезастеленную двуспальную кровать и отметили это дело, занявшись безумной, чумовой любовью. Потом мы приняли ванну, попивая «Микелоб» из бутылок и прижимаясь друг к другу среди пузырей пены.

– Мне и в голову не могло прийти, что на первом курсе в Боудине я буду надраивать квартиру вместе со своим парнем.

– Который теперь уже официально перестал играть в футбол.

– Когда ты это решил?

– Да буквально вчера. Тренер Маттингер вызвал меня в свой офис и спросил, правда ли, что я вышел из Беты. Потом сказал, что в этом сезоне я не так сосредоточен на игре, как раньше. А потом начал выспрашивать, правда ли, что я провожу время с какой-то «интеллектуалкой-хиппи» – это дословно. Ну, на этом месте я ему сказал, чтобы он вычеркнул меня из состава команды.

– Из-за этих его слов?

– Три сезона и так выше крыши. Уходить надо на подъеме… и все такое… Не то чтобы три седьмых финала сезона такой уж подъем. А с другой стороны, все же пять тачдаунов и восемь перехватов за последнюю осень – по-моему, нормально.

– Почему же ты мне только сейчас рассказал?

– Просто хотел дождаться подходящего момента.

– Зачем? Ты что же, боялся, я этого не переживу?

– Эй, что за тон?

– Эй, а что было выжидать почти два дня, чтобы дать мне знать, что принял важное решение? Нет, ну как же так? Маттингер наверняка уже все рассказал своим помощникам. Да мало этого, ты же устраивал прощальную вечеринку в Бета. Так я уверена, что своим дружкам ты тогда тоже намекнул об уходе из команды. Получается, я обо всем узнала последней.

Пока я произносила этот монолог, Боб отрешенно смотрел в потолок с таким видом, будто то ли витает в мыслях где-то очень далеко от меня, то ли внимательно изучает конденсат, собравшийся на побеленной стене ванны. Когда я закончила, он долго, очень долго молчал, обдумывая, что сказать в ответ.

– Отчасти мне грустно оттого, что важная часть моей жизни закончилась, и оттого, что я вышел из мирка, который считал очень уютным и безопасным.

– И ты винишь в этом меня? – спросила я.

– Это решение принимал я сам, оно мое, и только мое. Но слушай, имею я право немного погоревать по этому поводу?

– Конечно имеешь. Я понимаю, что произошло и каково тебе сейчас. А мы тут дом обустраиваем… тоже вроде как странно.

– Ты что, уже жалеешь? – спросил Боб.

– С какой стати? Обожаю это место, тем более теперь, когда мы вывели тараканов и закрасили грязные пятна в сортире. И мы только что любили друг друга на этой прекрасной кровати. И я сижу с тобой в ванне. И пытаюсь осознать, до чего мне хорошо. Наверное, это что-то близкое к счастью… концепция, которая для меня далека, как заграница, с моей-то семейкой.

– Да, и для меня это что-то новое и непривычное. – Боб наклонился и поцеловал меня в губы. – Ты права. Я должен был рассказать тебе первой. Прости.

– А ты меня прости за то, что я начала разыгрывать собственницу и хранительницу домашнего очага. Блин, я сейчас выступила точь-в-точь, как моя мамочка.

– Ничего похожего.

– Не надо меня утешать.

– Не вижу в этом ничего плохого.

– Согласна. Но… тайны. Секреты друг от друга. Моя жизнь до сих пор вся из этого состояла. В семье все всегда что-то скрывают. Я больше так не могу. Может, попробуем не иметь друг от друга секретов?

Боб снова посмотрел в потолок.

– Мы можем попробовать, – изрек он.

Глава восьмая

В январе Ричард Никсон поднялся по ступеням Капитолия и во второй раз принес президентскую присягу. Через несколько дней после этого события в своем почтовом ящике в колледже я обнаружила открытку от папы. На ней была изображена недавняя церемония приведения Никсона к присяге. На оборотной стороне папа написал: «Отличное начало 1973 года! Надеюсь, ты улыбаешься. Люблю. Папа».

Я и правда невольно заулыбалась, читая открытку. Жаль, что отец был таким упертым консерватором. В глубине души он был большим озорником.

В том январе Мэн, как и вся Новая Англия, был завален снегом. Снегопад следовал за снегопадом. Как-то утром, проснувшись, мы обнаружили, что не можем открыть входную дверь из-за полутора футов снега, выпавшего за ночь. Вскоре стало ясно, что снега так много и он успел так слежаться, что открыть дверь изнутри невозможно, и это катастрофа: в восемь утра у нас обоих начинался зачет по «Беовульфу», а наш домовладелец обычно не утруждал себя чисткой дорожек и крыльца до полудня. Тогда Боб бросился по лестнице на второй этаж. Я понеслась за ним и, уже вбегая в квартиру, увидела, как он прыгает из окна вниз. С диким криком я бросилась к окну, ожидая увидеть труп в глубоком снегу, завалившем наш двор. Через секунду Боб вскочил на ноги, улыбаясь во весь рот. Я пришла в ярость.

– Ты что, черт тебя возьми, с ума сошел? – крикнула я.

– Ерунда! – засмеялся Боб.

– Ты же мог убиться!

– Ну не убился же.

Боб пробрался к гаражу и, взяв там лопату, мигом откопал нашу дверь. Десять минут спустя мы уже подходили к колледжу, как раз успели к зачету.

Я все еще кипела:

– Можно убрать парня из братства, но невозможно убрать братство из парня.

– Да брось, зато на зачет успели.

– Ты слишком легкомысленно к этому относишься. Вспомни только своего товарища из братства, который в прошлом году свалился с крыши и разбился насмерть.

Боб надолго затих и не произнес больше ни слова до учебного корпуса. Заговорил он только перед тем, как войти:

– Думаю, я это заслужил.

– Я и не думала тебя наказывать. Но, Господи, неужели ты сам не понимаешь, какой это был безумный поступок? У меня чуть сердце не разорвалось. Ты хотел поломать мне всю жизнь? Ты же умный мужик, Боб.

Вечером, когда мы шли домой, Боб вернулся к утреннему эпизоду:

– Чтобы показать, что я раскаиваюсь, я сегодня приготовлю для тебя единственное блюдо, какое умею: спагетти с фрикадельками. Этому рецепту меня научила учительница из приходской школы. Мисс Дженовезе – чистокровная итальянка, с севера страны. Она решила взять под крыло ирландских детей, чтобы уберечь их от паршивой готовки, вареной капусты и жареного мяса.

На кухне у нас были полные шкафы продуктов, потому что за неделю до того мы съездили в Портленд и спустили всю библиотечную зарплату в единственном итальянском продуктовом магазине к северу от Бостона. В то время Портленд был захудалым, унылым городом, а его старый центр находился в ужасном запустении. Но были там и свои изюминки, включая бакалейную лавку Микуччи, где можно было найти приличные итальянские помидоры в банках, чеснок и настоящий пармезан. Всего этого мы и накупили. Боб также потребовал, чтобы мы приобрели итальянские панировочные сухари со специями и краюху их хлеба, а также бутыль настоящего итальянского кьянти – по словам приветливой толстушки за прилавком, «вполне приличного за такую цену» (четыре бакса за полгаллона). Купив всё это, мы сели за один из маленьких столиков в задней части магазина и съели по куску вкуснейшей пиццы, запивая дешевым красным вином.

– Девушка из Нью-Йорка одобряет пиццу? – спросил меня Боб.

– Очень вкусная, я просто поражена. Меня в последнее время вообще все поражает.

– Что все?

– Мы. Наша совместная жизнь. И особенно поражает то, как мне все это нравится.

– Мне тоже. Знаешь, у ирландцев есть выражение, оно мне нравится: «В этом мы парочка».

Я взяла Боба за руку.

– Классная фраза, – сказала я, а сама подумала: приходилось ли моим родителям переживать вместе вот такие же моменты простого счастья? А если да, почему все пошло кувырком? Неужели дело в рождении детей? Или они с самого начала настолько не подходили друг другу, что так постоянно и жили в том же кошмаре, что и сейчас?

Остальная часть семестра, к счастью, прошла без потрясений, хотя и была насыщена событиями, которые касались меня непосредственно. Например, мы с Бобом подали заявку на должность консультантов в литературный лагерь для подростков в Вермонте. Поскольку лагерь считался прогрессивным, то нам даже пообещали выделить отдельную комнату на двоих в корпусе для персонала. Каждому из нас было обещано по триста пятьдесят долларов за месяц плюс бесплатные еда и проживание – целое состояние для студентов. А Боб напросился к профессору Лоуренсу Холлу, блестящему ученому, но очень вспыльчивому человеку, писать у него в следующем семестре самостоятельную работу по «Моби Дику» Мелвилла. Я закончила курс с высокими оценками по всем предметам. А моя курсовая работа по Федеральному театральному проекту[45 - Федеральный театральный проект (англ. Federal Theatre Project) в рамках программы «Новый курс» президента Франклина Рузвельта способствовал популяризации театров и созданию рабочих мест для актеров.] была отмечена Хэнкоком как одна из лучших студенческих работ года. Он тогда пригласил меня в свой кабинет – наша первая встреча за несколько недель. За это время я ни разу не отважилась задать ему вопрос о здоровье. Сам Хэнкок тоже больше не заговаривал о своей болезни. На наших последующих встречах он подчеркнуто придерживался темы учебы, разве что спрашивал время от времени о Бобе и наших планах на лето. Обычная болтовня на нейтральные темы. Дружба, которая начинала зарождаться – когда он делился со мной какими-то подробностями личной жизни, а я откровенничала о своей семье, – превратилась в более официальные отношения преподавателя и студента. По-прежнему приветливые и доброжелательные, но с четко определенной дистанцией, которую Хэнкок установил и сам выдерживал. Граница была нарушена. И Хэнкок ее старательно восстанавливал.

Но в тот день, снова поздравив меня с успехом, профессор вынул из портфеля письмо от руководителя Гарвардской аспирантуры по истории Америки:

– Я решил показать ему вашу работу. Вот что он ответил.

Хэнкок протянул мне письмо, напечатанное через один интервал. Я начала читать.

«Это незаурядная научная работа примечательно высокого уровня для студента, а тем более первокурсницы. Я надеюсь, что вы свяжете ее со мной, когда/если она примет решение поступать в аспирантуру».

– Я прошу вас сохранить это письмо, – сказал Хэнкок. – Вынимайте его и периодически читайте, это поможет вам не давать разыграться присущей вам неуверенности и сомнениям.

– Даже не знаю, что сказать, профессор. – Меня удивило, как это Хэнкок сумел уловить присущую мне тревожность, при том, что в его присутствии я всячески старалась ее не показывать.

– Вы можете гордиться тем, что вашу работу похвалил Венделл Флетчер – он считается одним из ведущих экспертов в стране по Рузвельту.

– Это чрезвычайно лестно. Но…

– Но что, Элис?

– Я о том, что вы мне говорили несколько месяцев назад, профессор. Что все мы безотчетно боимся разоблачения… это точно про меня. И я не знаю, смогу ли когда-нибудь избавиться от этого чувства.

– В конечном итоге все целиком зависит от вас, Элис. Это похоже на то, как я пишу. Только я сам могу заставить себя начать, а тем более закончить очередную книгу. Я убеждаю себя, что стану писать по вечерам, после лекций, после работы, после того как жена и дети лягут спать. Но нахожу для себя оправдания, чтобы делать по-другому. Обещаю себе писать по выходным, а вместо этого беру мальчиков и на лодку. Или делаю какие-то дела по дому, хотя вполне мог бы нанять для этого рабочего. Просто я знаю, что это повод не заниматься книгой, вот и вожусь сам. А теперь, когда у меня есть должность в колледже, я часто задаю себе вопрос, буду ли вообще ее дописывать… Он замолчал, посмотрел в окно.

– Но еще я понимаю, что книга мне нужна – не только для того, чтобы лет через десять получить очередную ученую степень, но ради того, чтобы иметь стимул к жизни, сохранять интерес и чувствовать, что я чего-то добиваюсь, что-то создаю. Впрочем, честолюбивые желания, которые вдохновляют в двадцать с небольшим – видеть, как на полке прибавляется написанных тобой книг, – меняются со временем, когда остро осознаешь пределы своих возможностей.

Сказав это, Хэнкок вдруг поднялся, глядя на меня растерянно, будто осознав, что переступил еще одну границу. Что же до меня, то мне было просто приятно, что он снова решился приподнять завесу и показал мне свою слабость.

– Извините меня, Элис. Что-то я сегодня пессимистично настроен.

– Можно спросить, профессор?

Но не успела я задать вопрос о его болезни, как Хэнкок начал собирать со стола бумаги:

– Я должен срочно сделать кое-что.

Через секунду я уже была за дверью.

Занятия закончились на следующей неделе. Заключительная лекция Хэнкока была эмоциональным и трогательным рассказом о последнем годе президентства Франклина Делано Рузвельта и о том, как военная экономика привела наконец к экономическому возрождению, которого не смог обеспечить «Новый курс»[46 - «Новый курс» (англ. New Deal) – система реформ президента Ф. Рузвельта, направленных на преодоление Великой депрессии.], однако Рузвельт, тем не менее, осуществил первый истинный эксперимент в американской социальной демократии, который, хотя с годами эффект его сгладился, до сих пор имеет огромное влияние на политическую жизнь и правящие круги нашей страны.

– Я знаю, – продолжал Хэнкок, – что большинство сегодняшних американцев списало со счетов Линдона Джонсона как разжигателя войны и того политика, кто фатально усугубил наше ужасное вмешательство во Вьетнаме. Я соглашусь, что он допустил трагическую ошибку и тем самым опорочил себя как президента. Но самая большая трагедия для меня заключается в том, что в социальном плане именно Джонсон был самым прогрессивным президентом со времен Рузвельта. Взгляните на Закон о правах избирателей от 1964 года, Закон о гражданских правах от 1965 года, его политику Великого общества, программу медицинской помощи престарелым, Корпорацию общественного вещания. Даже на то, что он очистил наши дороги от рекламных щитов. История будет гораздо добрее к Джонсону, чем мы сейчас. История увидит, что он пытался переделать Америку, сделать из нее истинно социал-демократическую страну. Когда Джонсон добился принятия Закона об избирательных правах (закона, который впервые в истории Америки предоставил права всем афроамериканским гражданам старше восемнадцати лет, которым прежде было запрещено голосовать во многих регионах Юга, да и в других местах), он заметил, что потерял Юг ради демократической партии. Доказательством этого стала первая победа Никсона в 1968 году: впервые кандидат от республиканской партии выиграл большинство штатов южнее линии Мэйсона – Диксона[47 - Линия Мэйсона – Диксона – граница, проведенная в 1763–1767 гг. английскими землемерами Ч. Мэйсоном и Дж. Диксоном для разрешения длительного территориального спора между британскими колониями Пенсильванией и Мэрилендом. Служит символической границей между штатами Севера и Юга.]. Джонсон изменил всю траекторию американской жизни этими двумя ключевыми частями законодательства о гражданских правах, и сделал он это ценой больших политических жертв. Как и все мы, Джонсон был глубоко несовершенным человеком, и да, он принял несколько катастрофически неудачных решений. Но история учит, что истинная картина жизни – этого невероятно сложного и часто противоречивого сюжета – открывается нам лишь после того, как уляжется так называемая пыль времен. История как таковая может рассматривать географические, политические, социальные, экономические и теологические силы, под влиянием которых складывается эта картина. Но она выявляет также и те глубокие раны, которые остаются на теле общества. «Над ранами смеется только тот, кто не бывал еще ни разу ранен». Шекспир, разумеется. Раны характеризуют людей. Раны определяют предназначение и движение нации. Как вы еще убедитесь в своей жизни, раны являются неотъемлемой частью нашей личной судьбы.

Закончив на этом, Хэнкок поблагодарил нас за то, что ему было интересно с нами работать, и пожелал нам «наслаждаться летними радостями».

Когда я выходила, Хэнкок окликнул меня:

– Элис, задержитесь на два слова, пожалуйста.

– Ах, счастливица, папочка с тобой простится лично, – прошипела мне вслед Полли Стерн.

Я в ответ лишь вымученно улыбнулась. Дождавшись, пока остальные студенты выйдут, Хэнкок закрыл дверь аудитории. Потом, попросив меня сесть в кресло рядом с его кафедрой, он подсел ко мне:

– Я намерен задать вам крайне бестактный вопрос, Элис.

– Я сделала что-то не так, профессор?