Эллис Питерс "Роза в уплату"

– Случалось, что ты не мог этого сказать, да еще с таким самодовольством! Нет-нет, я знаю, что сегодня вечером тебя отпустили, и вернулся ты вовремя. Но тебя ждет еще одно дело: отец аббат хочет, чтобы ты зашел к нему. «Сразу, как только вернется» – так он сказал.

– Так он сказал, правда? – переспросил Кадфаэль, удивленно подняв брови. – А в чем дело? В такой час? Случилось что-нибудь неожиданное?

– Насколько я знаю – нет, в обители не было никакого шума, все тихо, как сама ночь. Просто зовет, как обычно. За братом Ансельмом тоже послали, – добавил привратник мирно. – А зачем – не сказали. Иди-ка скорее, там и узнаешь.

Кадфаэль, не споря, быстрым шагом двинулся через большой двор к покоям аббата. Брат Ансельм, регент хора, уже был там, он удобно устроился на резной скамье, стоявшей у обшитой деревянными панелями стены. Ничто не предвещало тревожных новостей: и аббат, и регент держали в руках бокалы с вином. Как только Кадфаэль доложил о своем появлении, ему немедленно предложили такой же бокал. Ансельм подвинулся на скамье, давая место другу. Регент, являвшийся и главным хранителем библиотеки, рассеянный человек, на десять лет моложе Кадфаэля, казался немного не от мира сего, если дело шло не о том, к чему он испытывал привязанность. Однако он весьма живо относился ко всему, что касалось книг, и был тонким знатоком музыки и инструментов, из которых ее извлекали, и прежде всего лучшего из них – человеческого голоса.

Голубые глаза Ансельма, глядевшие из-под темных кустистых бровей и шапки косматых каштановых волос, были близорукими, однако они почти ничего не упускали из того, что происходило вокруг, и склонны были с терпимостью взирать на проступки, совершаемые человеческими существами, особенно если эти существа были молоды.

– Я послал за вами, – произнес аббат Радульфус после того, как дверь в комнату плотно закрыли, чтобы никто не мог подслушать их разговор, – потому что случилась одна вещь, которую я предпочел бы не выносить завтра на собрание капитула. Конечно, это станет известно еще одному человеку, но он услышит об этом на исповеди, а тайна исповеди священна. В остальном мне бы хотелось, чтобы все осталось между нами. У вас обоих, когда вы пришли в монастырь, был долгий опыт мирской жизни, и вы поймете причины, которыми я руководствуюсь. Кроме того, вы оба являетесь свидетелями в договоре, по которому мы получили дом в Форгейте от вдовы Перл. Я просил Ансельма принести с собой эту грамоту.

– Она здесь, – сказал брат Ансельм, расправляя лист пергамента у себя на коленях.

– Прекрасно! Итак, дело заключается вот в чем. Сегодня после полудня ко мне пришел брат Эльюрик, хранитель алтаря Пресвятой Девы. На убранство и уход за этим алтарем идут доходы от дома, подаренного нам вдовой Перл, поэтому казалось естественным, что именно брат Эльюрик каждый год приносит этой женщине условленную плату. Однако он просил освободить его от этой обязанности. По причине, которую я должен был предвидеть. Ведь никто не будет отрицать, что госпожа Перл привлекательная женщина, а брат Эльюрик молод, совершенно неопытен и легко уязвим. Он говорит, и я склонен верить ему, что они никогда не обменялись ни одним неподобающим словом или жестом и что у него никогда не возникало похотливых мыслей на ее счет. Однако он просил избавить его от дальнейших встреч, потому что он мучается и боится впасть в искушение.

«Крайне осторожно подобранные слова, плохо передающие страдания брата Эльюрика, – подумал Кадфаэль. – Однако, слава Богу, несчастье, кажется, удалось вовремя предотвратить. Юноша получил то, о чем просил».

– И его просьба удовлетворена, – произнес Ансельм скорее утвердительно, чем вопросительно.

– Да, удовлетворена. Наше дело – учить молодых, как бороться с мирскими и плотскими искушениями, но в наши обязанности не входит подвергать их таким искушениям. Я виню себя, что не обратил достаточного внимания на то, как было поставлено дело, и не предусмотрел последствий. Эльюрик был очень взволнован, однако я верю ему, когда он говорит, что не согрешил даже в мыслях. Я освободил его от этой обязанности. Но я не хочу, чтобы о его суровом испытании стало известно братии. В любом случае ему придется нелегко, пусть же, по крайней мере, ведают о том лишь немногие. Он не должен даже знать, что я доверил эту тайну вам.

– Он не узнает, – твердо сказал Кадфаэль.

– Ну вот. После того как я спас одно спотыкающееся дитя от адского огня, мне бы не хотелось подвергать той же опасности другое, столь же неподготовленное, – заявил аббат Радульфус. – Я не могу поручить отнести розу юноше, такому же, как Эльюрик. А если я назначу для этого пожилого человека, такого как ты, Кадфаэль, или ты, Ансельм, все сразу поймут, что? это означает, и несчастье брата Эльюрика станет предметом слухов и сплетен. О, будьте уверены, я прекрасно знаю, что никакие обеты молчания не удержат злые языки и новость распространится повсюду, как вьюнок. Нет, это нужно обставить как изменение образа действий, на которое Церковь вынуждена пойти по серьезным причинам. Поэтому я и попросил принести договор. Его содержание я помню, но как оно выражено дословно – забыл. Посмотрим, какие тут кроются возможности. Прочти, пожалуйста, вслух, Ансельм.

Ансельм развернул пергамент и прочел своим ласкающим слух голосом, переливами которого всегда наслаждались присутствующие на литургии:

– «Да будет известно всем, в настоящем и будущем, что я, Джудит, дочь Ричарда Вестье и вдова Эдреда Перла, находясь полностью в здравом уме и твердой памяти, передаю Богу и алтарю Пресвятой Девы Марии в церкви монастыря в Шрусбери мой дом в Форгейте, который находится между оградой аббатства и усадьбой кузнеца Томаса, вместе с садом и полем, примыкающим к нему, за ежегодную плату в виде одной розы с белого розового куста, который растет у северной стены. Роза должна вручаться мне, Джудит, в течение всей моей жизни в день перенесения мощей святой Уинифред. Подписано при свидетелях: от аббатства – брат Ансельм, регент хора; брат Кадфаэль; от города – Джон Раддок, Николас с Меола, Генри Вайль».

– Отлично! – глубоко вздохнув, с удовлетворением промолвил аббат, когда Ансельм опустил лист на обтянутые рясой колени. – Итак, здесь не указывается, кто должен вручать розу, а только то, что она должна быть принесена в уплату в определенный день и отдана в руки дарительнице. Значит, мы можем освободить брата Эльюрика, не уточняя причины, и поручить отнести розу кому-нибудь другому. Ограничений нет, любой может сделать это от имени аббатства.

– Истинно так, – согласился Ансельм. – Но если ты, отец, собираешься исключить всех молодых, опасаясь ввести их в искушение, и всех нас, пожилых, чтобы не навлечь на брата Эльюрика подозрения в лучшем случае в слабости, а в худшем – в неправедном поведении, то, быть может, следует поискать среди мирян? Одного из конюхов, например?

– Допустим, – согласился Радульфус. – Однако это может показаться несколько неуместным. Мне бы не хотелось, чтобы наша благодарность этой госпоже выглядела преуменьшенной, равно как и наше уважение к тому, какой вид платы она выбрала. Для нее эта роза значит многое, и мы должны, мы обязаны отнестись к этому с надлежащей серьезностью. Я хотел бы выслушать ваше мнение.

– Роза из ее сада, с того самого куста, за которым вдова Перл ухаживала, который она растила вместе с мужем, – медленно и раздумчиво произнес Кадфаэль. – У дома сейчас есть наниматель, вдовец, достойный человек и хороший мастер. Он заботится о кусте, подрезает и подкармливает его все время, как поселился там. Почему бы не попросить его вручить розу? Никаких кружных путей, никаких посредников, прямо с куста – женщине? Куст принадлежит дому, она подарила нам и то и другое, и, стало быть, вместе с розой она получит благословение дома, и не нужно будет ничего говорить.

Кадфаэль сам не знал, что заставило его предложить такой выход. Может быть, выпитое вечером у Хью вино, к которому прибавилось вино аббата, а все вместе было сдобрено воспоминанием об оставшейся в городе дружной и счастливой семье, где излучаемое супружеской четой тепло, столь же священное, как и монашеские обеты, было свидетельством благого предназначения человечества. Как бы то ни было, речь шла о встрече мужчины и женщины. Пример Эльюрика показал, что эта встреча может иметь определенное значение и лучше, если послом обители будет взрослый человек, уже познавший, что такое женщина, любовь, брак и утрата.

– Хорошая мысль, – поддержал Ансельм после короткого раздумья. – Если это будет мирянин, то лучше всего – наниматель дома. Ведь он тоже пожинает плоды щедрого дара. Ему очень удобно здесь, его прежнее жилище было слишком тесным и находилось слишком далеко от города.

– И ты думаешь, он согласится? – спросил аббат.

– Мы можем поговорить с ним, – сказал Кадфаэль. – Он уже делал какую-то работу для этой женщины, они знакомы. А чем больше он общается с жителями города, тем лучше пойдет его торговля. Мне кажется, он не будет возражать.

– Тогда завтра я пошлю Виталиса поговорить с ним, – заключил аббат с удовлетворением. – И это затруднение, сколь бы мало оно ни было, счастливо разрешится.

Глава третья

Брат Виталис так долго жил среди документов, хроник и грамот, что уже ничто не могло его удивить и ничто, написанное на пергаменте, не вызывало у него любопытства. Поручения аббата он выполнял в точности, но не проявлял к ним никакого интереса. Он слово в слово передал просьбу аббата бронзовых дел мастеру Найаллу, получил ожидаемое согласие, довел его до сведения аббата и тут же забыл лицо нанимателя дома. Ни одного слова из документов, прошедших через его руки, Виталис не забывал, годы могли только слегка затуманить их в его голове, но лица мирян, которых он не видел прежде и, возможно, никогда больше не увидит, совершенно стирались у него из памяти – совсем как слова, которые он осторожно соскабливал с листа пергамента, освобождая место для нового текста.

– Бронзовых дел мастер охотно согласился, – доложил брат Виталис аббату. – Он обещает все точно выполнить.

Виталис даже не поинтересовался, почему некая обязанность была переложена с члена братии на мирского посредника. Он счел даже, что такое изменение более соответствует приличиям, поскольку дарителем была женщина.

– Вот и хорошо, – произнес довольный аббат и выбросил это дело из головы. Оно было закончено.

Найалл, оставшись один, несколько минут постоял, глядя вслед удаляющемуся посетителю. На верстаке лежало почти готовое блюдо, рядом с ним – чекан и деревянный молоток. Осталось нанести узор лишь на небольшой кусок борта, и тогда можно будет приняться за тонкий кожаный поясок, лежащий на полке в ожидании своей очереди. Надо будет сделать отливку, потом отковать из нее пряжку, а уж потом вычеканить на ней красивый рисунок, приготовить яркие эмалевые смеси для заполнения насечек. С тех пор как Джудит Перл принесла пояс, Найалл трижды разворачивал его, пропускал сквозь пальцы, как будто лаская, и внимательно разглядывал, как выполнены бронзовые розетки. Он сделает для Джудит красивую вещицу, пусть маленькую и незначительную, пусть это просто предмет обихода, часть одежды – Джудит станет носить его. Пояс будет обнимать ее талию, такую стройную, даже слишком стройную, а пряжка окажется против ее чрева, которое зачало лишь раз и, увы, выкинуло плод, оставив женщину жить в постоянной горькой печали.

Не сегодня, а завтра вечером, когда свет начнет меркнуть и делать тонкую работу станет невозможно, он запрет дом и отправится пешком за Меол, в крохотную деревушку Палли. В этом небольшом маноре Мортимеров работал муж сестры Найалла, Джон Стьюри, и там росла маленькая дочка Найалла среди неугомонных детей Сесили, которые очень любили сестренку и радостно носились вместе с ней по двору, пугая наседок с выводком и поросят. У него, Найалла, не все было отнято, как у Джудит. Маленькая дочка служила ему большим утешением. Найалл жалел бездетных людей, а больше всего тех, кто потерял ребенка, не доносив, и кто не мог зачать снова. Ребенок Джудит поспешил уйти вслед за отцом, а женщине оставалось лишь медленно, одиноко следовать назначенным ей судьбою путем.

Найалл не питал никаких пустых надежд относительно Джудит. Она мало знала его, не выражала желания узнать поближе и, похоже, вообще не думала о нем. Она со всеми мужчинами вела себя спокойно и вежливо, ни к кому не проявляя особого внимания. Это он знал, понимал и безоговорочно принимал. Однако судьба, милорд аббат и некая монашеская щепетильность в отношениях с женщинами сделали так, что по крайней мере один раз в году он будет видеть ее, будет приходить к ней домой и вручать ей розу как положенную плату. Он обменяется с ней несколькими словами, увидит перед собой ее лицо, и она тоже увидит его, пусть на несколько минут.

Найалл оставил работу и вышел в сад, окруженный высокой стеной. Там были фруктовые деревья, грядки с овощами, а с одной стороны – узкая цветочная клумба, заросшая сорняками, среди которых все же мелькали яркие, разноцветные головки. У северной стены рос куст белых роз, он был высокий, в рост человека, и цеплялся за камни дюжиной длинных, усеянных шипами веток. Только семь недель назад Найалл подстриг его, но каждый год куст давал сильные молодые побеги. Это был старый куст, его омертвевшие ветви обрубали много раз, и внизу ствол его стал толстым, узловатым и очень крепким, почти как у дерева. Сейчас он был весь усыпан белоснежными полураскрывшимися бутонами. Цветы на нем никогда не были очень крупными, но они отличались чистой белизной и дивно пахли. Когда наступит день перенесения мощей святой Уинифред, роз будет достаточно и он выберет для Джудит лучшую.

Она должна получить самую красивую. А увидит он Джудит даже раньше, ведь она придет забирать пояс. Найалл с удовольствием вернулся к работе, обдумывая, как будет делать новую пряжку, когда закончит украшать блюдо для кухни провоста.

Семья Вестье занимала в городе видный дом в начале улицы Мэрдол, спускавшейся с холма к западному мосту. Прямоугольное строение с широкими окнами выходящей на улицу лавки, за которой вглубь длинной чередой тянулись зал и помещения поменьше, с большим двором и конюшней. В этом продолговатом доме под крепкой крышей помимо жилых комнат для членов семьи вполне хватало места и для просторных сухих кладовых, и для мастерской, где работали девушки, которые чесали и трепали выкрашенную шерсть. Кроме того, в отдельном помещении были установлены три ткацких станка, да еще в длинном зале могли усесться полдюжины прях. Остальные трудились у себя дома, так же как и пять живших в городе ткачей. Вестье были самыми богатыми и известными суконщиками в Шрусбери.

Только окрашивание шерсти и скатывание готовой материи были отданы в опытные руки Годфри Фуллера, его красильня и сукновальня с рамами стояли у самой реки, под стеной замка.

К этому времени, как и каждую весну, первые кипы шерсти были уже куплены, рассортированы и отосланы в окраску, а в положенный день их доставил обратно в дом Джудит Перл сам Годфри. Войдя в дом, он, похоже, вовсе не торопился перейти к делу, хотя был известен как человек, для которого время – деньги, а деньги он очень любил. И еще он любил власть. Он наслаждался тем, что был одним из самых богатых членов городской гильдии, и всегда искал способ расширить свое дело. Как утверждали ходившие по городу слухи, он имел виды на состояние вдовы Перл, почти такое же значительное, как его собственное, и никогда не упускал случая указать на выгоду, которую можно будет извлечь, если брачные узы соединят оба капитала.

Когда он вошел, Джудит вздохнула, однако учтиво предложила Годфри освежающее питье и в который раз вынуждена была терпеливо выслушать его доводы, которые имели лишь одно достоинство: они ничуть не походили на любовное ухаживание. Его слова были подсказаны здравым смыслом, а не чувствами. Впрочем, он говорил верные вещи. Его дело и ее, соединенные вместе, если их и в дальнейшем вести так же успешно, как они велись до настоящего времени, могут стать серьезной силой не только в городе, но и в графстве. Джудит окажется в выигрыше, по крайней мере станет куда как богаче, и он тоже. Да и как мужчина не так уж он и плох: все еще видный, высокий, энергичный, ладный, с густой седой шевелюрой и решительным лицом, хотя ему уже исполнилось пятьдесят. А если он ценит деньги, то ценит также приятную глазу наружность, изысканность и позаботится, хотя бы славы ради, чтобы жена его щеголяла в нарядах, каких не сыщешь ни у одной другой женщины в графстве.

– Ну-ну! – произнес Годфри Фуллер, видя досаду Джудит и принимая ее без обиды. – Я умею ждать, госпожа, и я не из тех, кто легко сдается или меняет свои взгляды. Ты сама поймешь, что я прав, и я не боюсь соперничества молодых вертопрахов, которым нечего предложить, кроме своей смазливой физиономии. Да, мое лицо немолодо, оно неплохо послужило мне, и я всегда готов поставить на него против их мордашек. У тебя хватит здравого смысла, милочка, не выбирать парня только за то, что он красив и ловко сидит на лошади. Подумай хорошенько, что мы сможем сделать, если все суконное дело будет в наших руках – от овцы с ее шерстью до готовой материи на прилавке и платья на заказчике.

– Я думала об этом, – ответила Джудит, – но не намерена снова выходить замуж, мастер Фуллер.

– Намерения могут измениться, – заявил Годфри решительно и поднялся, собираясь уходить.

Подчиняясь необходимости, Джудит протянула ему на прощание руку, которую он поднес к губам.

– Твои тоже? – спросила Джудит с легкой улыбкой.

– Мои намерения не изменятся. Если изменятся твои, то вот он я. Я жду.

С этим Годфри удалился, таким же быстрым шагом, как пришел. Похоже было, что его терпению и настойчивости нет конца, однако пятьдесят лет – возраст, плохо подходящий для долгого ожидания. Скоро ей придется что-то предпринять в отношении Годфри Фуллера, а что можно противопоставить его самоуверенности, кроме того, что уже испробовано? Так что ж, снова отражать его наскоки и отказывать ему с тем же постоянством, с каким он предлагал ей выйти за него замуж? Джудит не менее, чем Годфри Фуллер, была воспитана в сознании того, что должна заботиться о деле и о тех, кто трудится на его благо, и не могла представить себе, что отдаст окрашивание и валяние сукна другому хозяину.

Тетя Агата Кольер, которая сидела тут же, чуть в стороне, и шила, откусила нитку и произнесла сладким голосом, как будто обращалась к избалованному ребенку, – так иногда она разговаривала с племянницей, благодаря доброте и заботам которой жила в полном достатке:

– Ты никогда не отделаешься от него, если будешь так учтива. Он принимает это как поощрение.

– Он имеет право высказать свое мнение, – ответила Джудит безразличным тоном, – и прекрасно знает, что думаю об этом я. Сколько бы он ни предлагал, я могу каждый раз отказывать.

– Ах, душенька, верю, что можешь. Не годится он тебе в мужья. И ни один из этих молодых людей, о которых он говорил, тоже не годится. Ведь ты знаешь, что нет в мире второго для той, что познала радость с первым. Уж лучше продолжать свой путь в одиночестве! Я все еще горюю по своему мужу, хотя он давно умер, – проговорила тетка со вздохом, качая головой и вытирая легко набежавшую слезу, как она делала тысячу раз с тех пор, как стала жить в этом доме, смотреть за кладовыми и бельем и привела сюда своего сына, чтобы тот помогал Джудит вести дело. – Если бы не мой мальчик, который был мал и не мог позаботиться о себе, я бы ушла в монастырь в тот же год, как умер Уилл. В монастыре охотники за богатством не будут докучать женщине. Там ей будет спокойно, да-да.

Тетя Агата села на своего конька. Иногда казалось, будто при этом она не понимает, что говорит в общем-то сама с собой.

В молодости она была хорошенькой, ее лицо и сейчас еще оставалось розовым и сохраняло приятную округлость черт, которая странным образом не соответствовала настороженно-острому взгляду голубых глаз и натянутой улыбке, появлявшейся у нее на губах в самую неподходящую минуту. Тогда казалось, что за мягкой внешностью таятся недобрые мысли. Джудит не помнила своей матери и часто думала о том, были ли похожи сестры. Однако эти люди – тетка и ее сын – были ее единственными родственниками, и она без колебаний пригласила их жить вместе с ней. Майлс вполне отрабатывал то, что она на него тратила. Он показал себя превосходным управляющим во время долгой болезни Эдреда, когда Джудит не могла думать ни о чем другом, как только о муже и о будущем ребенке. А когда она вернулась в лавку, у нее не было желания снова брать бразды правления в свои руки. Джудит делала свою долю работы как полагалось, присматривала за всем, однако она позволила Майлсу сохранить за собой место старшего мастера-суконщика. Лучше, если такой влиятельный торговый дом будет представлять мужчина.

– Увы, – вздохнула Агата, складывая шитье на своих полных коленях и роняя на него слезу, – обязанности удерживали меня в этом мире, тишина и покой не для горемычной вдовы. А у тебя, бедняжка моя, нет ребенка, который держится за твой подол, ничто не привязывает тебя к этому миру, если ты захочешь оставить его. Однажды ты уже говорила об этом. Хорошенько подумай, не спеши. Но в общем-то ничто тебя не удерживает.

Вот именно, ничто! Иногда Джудит казалось, что мир – скучная пустыня и за него вряд ли стоит цепляться. Через день-другой, быть может завтра, приедет сестра Магдалина из обители у Годрикс-Форда, лесной обители Полсвортского аббатства, чтобы забрать туда послушницей племянницу брата Эдмунда. Сестра Магдалина может взять с собой не одну, а двух послушниц.

Сестра Магдалина приехала на следующий день. После полудня Джудит сидела в зале, где работали пряхи. Будучи, за неимением братьев, наследницей семейного дела, она с детства хорошо изучила все этапы выделки сукна – от трепания и расчесывания шерсти до растягивания ткани на сукновальной раме и – как завершение – выкраивания одежды, но теперь обнаружила, что утратила сноровку за прялкой. Перед ней лежал пучок расчесанной шерсти рыже-красного цвета. В разное время года пользовались разными красками: в апреле и мае, как правило, красили собранным прошлым летом дроком, дававшим синий цвет, а за ним шли разные оттенки красного, коричневого и желтого, краски для которых Годфри Фуллер добывал из лишайника и марены. Годфри хорошо знал свое ремесло. Ткань, которую снимали с сукновальной рамы, имела по всей длине куска ровный, чистый цвет, окраска была прочной, и за материю можно было просить хорошую цену.

В зал вошел Майлс.

– К тебе посетительница, – объявил он, наклоняясь над плечом Джудит и с одобрением потирая большим и указательным пальцами клочок шерсти из привязанного к прялке пучка. – В твоей комнате сидит монашка из обители у Годрикс-Форда и ждет тебя. Она говорит, что в аббатстве ей сказали, будто ты хотела побеседовать с ней. Ты что, все еще подумываешь покинуть мир? Я полагал, что с этими глупостями покончено.

– Я сказала брату Кадфаэлю, что была бы рада повидать сестру Магдалину, – ответила Джудит, останавливая веретено. – Только и всего. Она приехала сюда за новой послушницей – дочкой сестры попечителя лазарета.

– Тогда не дури и не предлагай ей еще одну послушницу. Я знаю, ты способна на всякие безумства, – добавил он шутливо и ласково похлопал Джудит по плечу. – Вроде того, когда отдала за розовый лепесток самый лучший дом в Форгейте. Не намереваешься ли ты завершить эту сделку, отдав саму себя?

Майлс был на два года старше двоюродной сестры и охотно играл роль взрослого, дающего мудрые советы, правда, делал это словно бы в шутку, смягчая строгий образ. Молодой человек невысокого роста, но ладно скроенный, сильный и гибкий, он так же хорошо держался в седле, брал верх в рукопашной и стрельбе из лука на берегу реки, как и управлял сукновальным делом. У Майлса, как и у его матери, были живые голубые глаза и светло-каштановые волосы, но полностью отсутствовало ее затуманенное, скрытое самодовольство. Если характер матери был – или казался – расплывчатым, неясным, то поведение сына было ясным и решительным. Джудит смело могла доверять его здравому уму во всех делах, связанных с торговлей, и была ему за это благодарна.

– Я могу поступать как захочу, – произнесла она, поднимаясь и откладывая в сторону веретено с навитым на него клубком рыже-красных ниток. – Знать бы только, чего я действительно хочу! Но сказать по правде, я словно брожу в потемках. А пока я рада буду поговорить с сестрой Магдалиной. Она мне нравится.

– Мне тоже, – охотно согласился Майлс. – Но я ревную тебя к ней. Этот дом развалится без тебя.

– Чепуха! – резко возразила Джудит. – Ты прекрасно знаешь, что он без меня будет существовать не хуже, чем со мной. Ведь крышу подпираешь ты, а не я.

Она не стала ждать его возражений, неожиданно ободряюще улыбнулась и ушла к своей гостье, коснувшись на ходу пальцами его рукава. Майлс знал себе цену и понимал, что Джудит права: он может вести дело без нее. Однако напоминание об этом укололо ее. Джудит и впрямь стала женщиной, безвозвратно потерявшей себя, не имеющей цели в этом мире, она вполне могла подумывать об уходе в монастырь. Отговаривая ее от этого шага, Майлс разбередил рану в ее душе и вновь направил ее мысли к принятию пострига.

Сестра Магдалина сидела на устланной подушками скамье, стоявшей у открытого окна в маленькой комнате Джудит. Внушительная фигура в черном одеянии излучала спокойствие и неторопливость. Агата поставила перед монахиней фрукты и вино и ушла, оставив ее одну, потому что слишком благоговела перед ней. Джудит села рядом с гостьей.

– Кадфаэль сообщил мне о том, что? тревожит тебя и о чем ты поведала ему, – промолвила монахиня. – Боже сохрани, я не стану уговаривать тебя выбрать тот или иной путь. Решение должна принять ты, и никто не сделает этого за тебя. Я учитываю и то, как тяжелы были твои потери.

– Завидую тебе, – произнесла Джудит, опустив глаза на сцепленные на коленях руки. – Ты добрая, мудрая и сильная. Боюсь, сейчас у меня нет ни одного из этих качеств, и это вызывает желание опереться на того, у кого они есть. О, я живу, работаю, я не бросила дом, родственников и свои обязанности. Но они прекрасно могут обойтись без меня. Только что, разговаривая с моим кузеном, я еще раз убедилась в том, что права, хоть он и пытался это отрицать. Как бы я хотела чувствовать призвание к чему-нибудь!

– Призвание, которого у тебя нет, – промолвила сестра Магдалина понимающе, – иначе ты бы этого не сказала.

Теплая улыбка вдруг осветила ее лицо, на щеках появились и сразу исчезли ямочки.

– Да. То же сказал и брат Кадфаэль. Он заявил, что нельзя посвятить свою жизнь Церкви от безысходности, это должно быть призванием, страстной тягой.

– Он бы не мог сказать этого обо мне, – возразила сестра Магдалина. – Но я никогда не стану советовать другим делать то, что сделала сама. Честно говоря, я не могу служить примером для всех женщин. Я сделала свой выбор, у меня впереди есть еще несколько лет жизни, чтобы заплатить за него. А если не успею выплатить весь долг, я отвечу за остаток потом, не жалуясь. А у тебя нет никакого долга, и не думаю, что будет. Цена очень высока. Наверное, тебе лучше подождать и обратить свою жизнь на что-нибудь другое.

– Я не знаю ничего такого, чему бы стоило посвятить себя в этом мире, – произнесла Джудит безрадостным тоном после долгого раздумья. – Но и ты, и брат Кадфаэль правы: если я приму постриг, я укроюсь за ложью. Я жду от монастыря лишь покоя, мне так хочется укрыться за его стенами от внешнего мира.

– Тогда помни, что наши двери открыты для любой женщины, которая нуждается в нас, и покой обеспечен не только тем, кто дал обет. Может прийти время, когда тебе и впрямь потребуется место, где бы ты могла уединиться, успокоиться, поразмышлять и вернуть себе утраченное мужество, хотя, как мне представляется, у тебя его достаточно. Я сказала, что не буду советовать, и вот советую. Подожди, оставь все как есть. Но если тебе понадобится убежище – на короткое время или надолго, – приезжай в Годрикс-Форд со всеми своими тревогами. Ты найдешь у нас покой и сможешь жить сколько захочешь, не давая обета, во всяком случае до тех пор, пока не ощутишь всем сердцем, что это твое призвание. А я буду держать дверь закрытой от внешнего мира, пока ты не почувствуешь, что готова вернуться туда.

Этим же вечером, после позднего ужина, в маленьком домике манора Палли, стоявшем на открытом месте у опушки Долгого леса и принадлежавшем зятю Найалла, бронзовых дел мастер открыл дверь и выглянул в сгущавшиеся сумерки. Надвигалась ночь. Ему предстояло проделать обратный путь – примерно три мили. В хорошую погоду это была приятная прогулка, и он привык два или три раза в неделю шагать домой в Форгейт в рано наступавшей темноте, чтобы утром снова приняться за работу. Но в этот вечер он с удивлением обнаружил, что идет дождь, и идет так безостановочно и тихо, что внутри, в доме, они даже не услышали его.

– Оставайся ночевать, – раздался голос сестры у плеча Найалла. – Мокнуть тебе совсем ни к чему, а к утру дождь, наверное, прекратится.

– Я не боюсь дождя, – ответил Найалл. – Ничего мне не сделается.

– Путь-то долгий. Подумай, – мягко настаивала Сесили. – Оставайся. Здесь сухо, места достаточно, и ты знаешь, что мы тебе рады. А завтра встанешь пораньше и уйдешь. Не проспишь, сейчас светает рано.

– Закрой дверь, садись, и выпьем еще, – решительно произнес расположившийся за столом Джон. – Лучше промокнуть изнутри, чем снаружи. Нечасто нам удается поговорить вот так, втроем, когда дети уже легли спать.

Это была чистая правда, как-никак четверо ребятишек в доме, шустрых, как белки. Взрослые целиком были в их распоряжении – чинили игрушки, участвовали в разных забавах, рассказывали сказки, пели детские песенки. Мальчикам и девочке Сесили исполнилось соответственно десять, восемь и шесть лет, а крошка Найалла была самой младшей и общей любимицей. Сейчас все четверо, свернувшись клубочками, как щенята, спали на чердаке на своих набитых сеном тюфяках. Поэтому взрослые могли спокойно поговорить, сидя в комнате за сколоченным из досок столом.

Для Найалла прошедший день был удачным. Он отлил новую пряжку для пояса Джудит, вычеканил на ней узор, отполировал ее – и был доволен своей работой. Когда завтра Джудит придет за пряжкой, возьмет ее в руки и радость вспыхнет в ее глазах, он будет вознагражден. А пока почему бы не остаться переночевать в уютном доме, встать на рассвете, выйти в свежеумытый мир и отправиться по зеленой траве домой?

Найалл спал крепко. На рассвете его разбудил птичий гомон, веселый и пронзительный. Сесили уже поднялась и хлопотала на кухне: она приготовила ему завтрак – немного хлеба и эль. Сестра была моложе Найалла, крепкая, здоровая блондинка, счастливая в замужестве, прирожденная хозяйка, очень любящая детей. Неудивительно, что оставшейся без матери племяннице жилось у нее очень хорошо. Стьюри отказывались брать у Найалла деньги на содержание девочки. «Что значит еще один птенчик в переполненном гнезде?» – говорил Джон. Действительно, благодаря его трудам семья была вполне обеспечена. Маленький манор Мортимера процветал: дом был крепкий, поля давали хороший урожай, лес расчищен, маленькая роща окружена глубокой канавой, чтобы не забредали олени. Для детей лучше места не придумаешь. И все же Найаллу всегда трудно было, возвращаясь в город, оставлять здесь девочку, и он приходил сюда так часто, как только мог, боясь, как бы малышка не стала забывать, что она его дочка, а не младшая сестричка детей Стьюри.

Найалл отправился в путь. Утренний воздух был влажным и теплым, дождь прекратился, похоже, несколько часов назад. На траве еще блестели капли, а там, где земля была голой, она уже впитала влагу и начала подсыхать. Первые длинные косые лучи солнца пронизывали кроны деревьев и расчерчивали землю рисунком из чередующихся полос света и тени. Воинственность птичьих песен смягчилась, они утеряли свою страстность, стали более деловитыми и спокойными. У птиц тоже было полно птенцов в гнездах, и родители целый день трудились, принося им корм.

Первая миля пути проходила по краю леса, там, где начиналась вересковая пустошь с редкими деревьями. Потом Найалл вышел к деревушке Брейс-Меол, а от нее – на хорошо утоптанный проселок, что по мере приближения к городу расширялся, превращаясь в дорогу, по которой могли ездить телеги. По узкому мостику Найалл перешел Меол и оказался в Форгейте, неподалеку от каменного моста, соединявшего предместье с городом, и мельничного пруда на краю аббатства. Найалл пустился в путь очень рано и шел быстро, так что, когда он добрался до Форгейта, там еще только просыпались и лишь некоторые хозяева и работники уже поднялись и принимались за работу. Все они приветливо здоровались с проходившим мимо Найаллом. В монастыре еще не звонили к заутрене, из церкви не доносилось ни звука, только было слышно, как в дормитории звонит колокол, будивший монахов. Дорога после дождя высохла, но земля в садах была еще темной от пропитавшей ее влаги, обещая буйный рост всякой зелени.

Через калитку в стене своей взятой в аренду усадьбы Найалл вошел во двор, открыл дверь в мастерскую и стал готовиться к трудовому дню. Пояс Джудит, свернутый, лежал на полке. Найалл еле удержался, чтобы не протянуть руку и не погладить его еще раз. У него нет прав на эту женщину и никогда не будет. Но сегодня, по крайней мере, он увидит ее, услышит ее голос, а через пять дней снова встретится с ней, уже в ее собственном доме. Может быть, их руки соприкоснутся, когда он будет отдавать ей розу. Он тщательно выберет цветок и сострижет со стебля все шипы. За короткую жизнь эту женщину и так искололо слишком много очень острых шипов.

Мысли о Джудит и розе заставили Найалла выйти в сад, находившийся за домом. Туда вела плетеная калитка в стене, окружавшей двор. Когда Найалл вышел из помещения, где еще держался ночной холод, его обдало теплом и ярким солнечным светом, лившимся сквозь ветви фруктовых деревьев на заросшие цветочные клумбы. Найалл шагнул за порог калитки и в ужасе остановился, пораженный.

Розовый куст у северной стены висел, перегнувшись пополам. Его колючие ветки были вырваны из камней стены, толстая нижняя часть ствола была рассечена ударом, нанесенным сверху. Примерно треть куста оказалась отрублена и валялась на земле. Земля под ним была измята и истоптана, как будто здесь дралась свора собак, а рядом с полем сражения в высокой траве лежала большая куча скомканных черных тряпок. Найалл сделал только три шага по направлению к сломанному кусту, как вдруг заметил блеснувшие из-под тряпья голую лодыжку, руку, высунувшуюся из широкого рукава, судорожно впившиеся в землю пальцы и бледный кружок тонзуры, так странно выглядевший на этом черном фоне. Монах из Шрусбери, молодой, худенький, в просторной рясе совсем не видно тела. Господи Боже, что он делает тут, мертвый или раненый, лежа под изуродованным кустом?

Найалл подошел и опустился возле тела на колени, от волнения боясь коснуться его. Потом он увидел нож рядом с кистью руки, его клинок был выпачкан засохшей кровью. Густая темная лужа успела уже впитаться в почву под телом. Увы, это была не дождевая вода. Рука, торчавшая из широкого черного рукава, была гладкой и тонкой. Почти мальчишеской. В конце концов Найалл решился, протянул руку и коснулся пальцев лежащего. Они были холодными, но еще не окоченели. Тем не менее Найалл понял, что монах мертв. Дрожа от страха, Найалл осторожно подсунул руку под голову покойника и повернул навстречу утреннему солнцу выпачканное землей молодое лицо брата Эльюрика.

Глава четвертая

Брат Жером, вменивший себе в обязанность пересчитывать братию по головам – все ли присутствуют в положенном месте в положенный час – и вообще строжайшим образом следивший за поведением всех монахов, и молодых, и старых, отметил, что, в то время как в дормитории вставали и собирались к заутрене, в одной из клетушек царила тишина. Брат Жером, немного удивившись, счел своим долгом заглянуть туда: брат Эльюрик (а это было его место) всегда служил образцом добродетели. Но даже добродетельный человек может иногда оступиться, а удобный случай упрекнуть в недостатке усердия такого примерного монаха, как Эльюрик, выпадал редко, и упускать его нельзя было ни в коем случае. Однако на сей раз рвение брата Жерома пропало втуне, и слова благочестивого упрека остались непроизнесенными, потому что клетушка была пуста, кровать безукоризненно заправлена, и лишь открытый молитвенник лежал на узком столике. Очевидно, брат Эльюрик поднялся раньше своих собратьев и уже стоял где-нибудь в церкви на коленях, погруженный в молитву. Жером почувствовал себя обманутым и с еще более кислой, чем обычно, миной набросился на всех, у кого глаза были еще мутными ото сна или кто зевал, идя по направлению к внутренней лестнице, ведущей в церковь. Брат Жером одинаково терпеть не мог и тех, кто превосходил его самого в благочестии, и тех, кому этого благочестия недоставало. Брату Эльюрику еще предстояло поплатиться.

Все заняли свои места в хоре, и брат Ансельм затянул первые молитвы литургии. Как мог человек, которому уже перевалило за пятьдесят, говоривший обычно голосом даже чуть более низким, чем голоса большинства его собратьев, как мог он петь в самом высоком регистре, доступном только лучшим мальчикам-певчим? И как не боялся? Жером снова стал пересчитывать братию по головам, и у него даже улучшилось настроение, так как он увидел оправдание собственному поведению: одного не хватало. И этим одним был брат Эльюрик. Пал образец добродетели, сумевший завоевать расположение приора Роберта, выражавшееся с присущим тому достоинством и важностью – а к этому брат Жером относился весьма ревниво! Хватит Эльюрику почивать на лаврах! Приор никогда не опустится до того, чтобы пересчитывать братию или выслеживать их проступки, но если ему шепнуть, он прислушается.

Заутреня подошла к концу, и монахи цепочкой двинулись обратно к лестнице. Предстояло завершить туалет и подготовиться к завтраку. Брат Жером немного задержался и, тронув за локоть приора Роберта, с праведным негодованием зашептал тому в ухо: