таких же храбрых воинов».
На доске не поместилось бы все, что мы сперва хотели написать, поэтому мы махнули рукой на стихи.
Как только надпись высохла, мы прибили доску к столбикам и вкопали их в землю. Чтобы столбики стояли прямо, рыть пришлось очень глубоко, но нам помог садовник.
Потом девочки сплели гирлянды из роз, колокольчиков, лилий, гвоздик, цветков душистого горошка и маргариток и обвили ими столбики. Думаю, если бы Билл Симпкинс знал, как мы его жалеем, он был бы рад. Освальду остается надеяться, что если он сам падет на поле кровавой сечи (это его высшая честолюбивая мечта), кто-нибудь будет сожалеть о нем так же, как он сожалел о Билле.
Когда все было готово и оставшиеся от гирлянд цветы разбросали между столбиками, мы написали такое письмо миссис Симпкинс: «Дорогая миссис Симпкинс, мы очень, очень извиняемся за репу и остальное и смиренно просим у вас прощения. Мы поставили надгробье вашему храброму сыну». И подписались.
Письмо отнесла Элис.
Когда мать солдата его прочитала, она сказала, что негоже потешаться над человеческой бедой – какие еще надгробия, что за дурацкие шутки? Элис призналась, что тогда она невольно расплакалась и ответила:
– Мы не потешаемся! Вовсе нет! Милая, дорогая миссис Симпкинс, пойдемте со мной и вы сами увидите! Не представляете, как нам жаль Билла. Пойдемте и увидите! Здесь недалеко, через кладбище. Все остальные уже ушли, и вам там никто не помешает. Пойдемте!
И миссис Симпкинс пошла. Когда же она прочитала то, что мы написали, а Элис пересказала ей не поместившиеся на надгробии стихи, женщина прислонилась к стене у могилы – то есть у надгробия – и Элис обняла ее, и обе горько заплакали. Мать бедного солдата была очень, очень довольна и простила нас за репу. После этого мы все с ней подружились, но она всегда любила Элис больше остальных. Элис очень многие любят.
Потом мы каждый день оставляли свежие цветы на надгробии Билла, и я думаю, что его мать была довольна, хотя и заставила нас перенести надгробье подальше от кладбища, чтобы люди, которые туда приходят, его не видели. Мы перенесли надгробье в угол нашего сада под ракитник, но с дороги доску все равно было видно, хотя, по-моему, миссис Симпкинс об этом не догадывалась. Она приходила каждый день, чтобы посмотреть на новые гирлянды. Когда белые цветы отцвели, мы положили другие, и они ей тоже понравились.
Девочки недели две возлагали на надгробье свежие гирлянды, а спустя две недели на дороге показался солдат в красном мундире. Он шел с палкой и с узелком из синей ткани, одна его рука висела на перевязи. Подойдя ближе, он остановился, посмотрел на нас, взглянул на надгробье, потом взглянул еще раз, подошел ближе и перегнулся через к стену, чтобы прочесть черную надпись на белой краске.
Вдруг он широко ухмыльнулся и сказал:
– Вот же повезло!
Вполголоса прочитал надпись про «храбрых воинов» и воскликнул:
– А ведь я и вправду храбрец!
Освальд решил, что это уже нахальство.
– С чего вы решили, что вам повезло? – сердито спросил он. – И какое вам дело до этого надгробья, Томми?
Конечно, Освальд читал Киплинга и знал, что английских пехотинцев называют «Томми».
– Сам ты Томми, молодой человек, – ответил солдат. – А я вот кто! – И он показал на надгробие.
Мы застыли, как громом пораженные. Элис опомнилась первой.
– Значит, вы Билл, и вы живы! – вскричала она. – Ой, вот радость-то! Я пойду скажу вашей матери!
Она пустилась бегом, мы – за ней. Билл шел медленно, потому что хромал, но он спешил, как только мог.
Мы забарабанили в дверь дома солдатской матери и закричали:
– Выходите! Выходите!
Когда миссис Симпкинс открыла дверь, мы даже не успели ничего сказать: она растолкала нас и стремглав помчалась по садовой дорожке. Я никогда не видел, чтобы взрослая женщина так быстро бегала. Это она увидела, что к дому идет Билл.
Она встретила сына у калитки, обняла и заплакала гораздо громче, чем тогда, когда думала, что он убит.
А после мы все пожали Биллу руку и сказали, как рады его возвращению.
Мать солдата всё не отпускала сына, и я не мог оторвать взгляда от ее лица. Оно было белым, как воск, только розовели пятна на щеках, и глаза сияли, как свечи. А когда мы все снова сказали, как рады, она воскликнула:
– Благодарю господа за его милость! – ввела Билла в дом и закрыла дверь.
А мы пошли обратно, разрубили надгробие топором, развели большой костер и ликовали как сумасшедшие.
Открытку с известием о смерти Билла прислали по ошибке, он просто пропал без вести.
У нас еще оставалась трубка и целый фунт табаку после того, как мы вручили солдатам подарки, и мы отдали все это Биллу. Отец собирается нанять его младшим садовником, когда заживут его раны. Билл всегда будет слегка прихрамывать, поэтому больше не сможет сражаться.
Я очень рад, что некоторые солдаты возвращаются к своим матерям. Но если им придется погибнуть, они падут с честью – я сам надеюсь пасть именно так.
И трижды «ура» в честь королевы, и матерей, которые отпускают на войну своих сыновей, и сыновей, которые сражаются и умирают за старую Англию. Гип-гип-ура!
Глава четвертая. Таинственная Башня
Из-за порезанной ноги Доре приходилось нелегко, но мы по очереди оставались с ней дома, и она не жаловалась. Дейзи почти всегда была с ней. Дейзи неплохая, но мне хотелось бы, чтобы она научилась играть. Потому что Дора и сама не очень-то умеет, и иногда мне кажется, что из-за Дейзи она становится только хуже.
Я поговорил об этом с дядей Альберта, когда остальные ушли в церковь (я не пошел из-за больного уха). Дядя Альберта сказал, что Дора такая из-за того, что читает не те книги. Она читает «Служение детей», «Анну Росс», «Сироту Ватерлоо», «Работу для умелых рук», «Элси – маленькую свечку» и даже ужасные голубые брошюрки из серии «Мелкие грешки».
После разговора с дядей Альбертом Освальд притащил Доре кучу подходящих книг. Он удивился и обрадовался, когда однажды утром сестра встала спозаранку, чтобы дочитать «Графа Монте-Кристо». Снабжая и Дейзи книгами, которые не учат ничему хорошему, Освальд чувствовал, что приносит реальную пользу страждущему ближнему.
Спустя несколько дней после того, как Доре велели лежать, Элис созвала совет Послушариков. Освальд с Дикки сидели на совете с мрачно нахмуренными бровями. Элис принесла поминутник, сделанный из школьной тетради, в которой было исписано всего несколько листков; Элис перевернула тетрадь, чтобы вести записи с другого конца. Сам я терпеть не могу так делать, потому что в таких тетрадках остается слишком мало места, не то что в новых.
Дору вынесли на лужайку вместе с диваном, а остальные расселись на траве. Было очень жарко, и мы пили шербет.
Вот что прочитала Элис:
– Общество Послушариков. Мы сделали не так уж много. Дикки починил окно, и мы вытащили изо рва молочный бидон, который свалился из починенного окна. Дора, Освальд, Дикки и я упали в ров. Это не похоже на доброе дело. Дора поранила ногу. Мы надеемся, что в следующий раз у нас получится лучше.
Дальше шло стихотворение Ноэля:
– Мы – Послушарики, скверные дети,
не самые послушные на планете,
и если хорошими стать у нас не получится,
значит, не стоило даже мучиться.
Стишок получился куда умней, чем обычно получается у Ноэля. Освальд так и сказал, а Ноэль объяснил, что ему помог сочинять Денни.
– Похоже, он знает, какой длины должны быть строчки. Наверное, потому, что он такой прилежный ученик.
Освальд предложил, чтобы каждый делал запись в тетрадке Элис, если узнает о чужом хорошем поступке, совершенном не напоказ, и чтобы никто не писал о себе. Чужое хвастовство тоже не нужно записывать, а только добрые дела, которые ты сам видел.
После недолгого спора остальные с этим согласились, и Освальд уже не в первый раз за свою недолгую жизнь почувствовал, что из него вышел бы хороший герой дипломатии, доставляющий депеши и обводящий противника вокруг пальца. А пока он отвел угрозу превращения поминутника в такое чтиво, каким его могли бы сделать любители книжки «Служение детей».
– А если кто-нибудь похвастается, что сделал что-то хорошее, пусть с ним никто не разговаривает до конца дня, – внес он еще одно предложение.
Денни добавил:
– Мы будем делать добро тайком и краснеть от стыда.
После этого некоторое время записей в тетради не появлялось. Я оглядывался по сторонам, остальные тоже оглядывались, но никто так и не был пойман на каких-то необычных делах. Правда, потом кое-кто рассказал мне, что совершал добрые поступки и очень удивлялся, что никто их не замечает.
Кажется, я уже говорил, что нельзя запихать в рассказ все на свете, глупо даже пытаться, ведь скучно читать, скажем, об обычных играх, скучнее читать только о еде. Если вы будете нудить о своих завтраках и обедах, читатель будет считать вас не героем, а обжорой. Герой всегда довольствуется пирогом с олениной и рогом хереса. И все-таки завтракать, обедать и ужинать в Доме у Рва было очень интересно, ведь нам давали то, чего не дают дома – постные пироги с заварным кремом, пирожки с мясом, лепешки с изюмом, открытые яблочные пироги, медовые соты, а еще вволю свежего молока и иногда сливок, а к чаю всегда был сыр. Отец сказал миссис Петтигрю, чтобы она готовила то, что сама захочет, и она подавала эти странные, но аппетитные блюда.
В повести о Послушариках не годится рассказывать о тех случаях, когда кое-кто из нас вел себя плохо, поэтому я с легким сердцем пропущу описание того, как Ноэль забрался на кухонную трубу и рухнул, увлекая за собой три кирпича, старое гнездо скворца и тонну сажи. Летом большая труба все равно торчит без дела, потому что готовят в пристройке.
И я не хочу останавливаться на том, что сделал Эйч-Оу, когда вошел в молочную. Не знаю, зачем его туда понесло, но миссис Петтигрю сказала, что знает, и заперла его со словами:
– Если тебе захотелось сливок, пей, пока не лопнешь! – И выпустила его только к чаю.
Кошка тоже прокралась в молочную (по каким-то своим причинам), и, когда Эйч-Оу чуть не лопнул из-за выпитых сливок, он вылил все молоко в маслобойку и попытался научить кошку в нем плавать. Должно быть, заточение довело его до отчаяния. Кошка даже не попыталась учиться, а следы ее когтей виднелись на руках Эйч-Оу несколько недель.
Не хочу долго говорить о проделках Эйч-Оу, потому что он еще маленький и что бы ни натворил, всегда попадается. Я намекну только, что нам велели не есть зеленые сливы в саду – и мы их не ели. А в том, что натворил Эйч-Оу, виноват Ноэль, ведь это он сказал нашему младшему брату, что если откусить от сливы лишь чуть-чуть, откушенное снова отрастет, вроде как заживает рана, если тебя не проткнули насквозь. И вот они вдвоем откусили по кусочку от каждой сливы, до которой смогли дотянуться. И, конечно, откушенные кусочки больше не отросли.
Освальд ничего подобного не делал, но он ведь старше. Единственное, что он натворил, так это устроил мину-ловушку для миссис Петтигрю после того, как она заперла Эйч-Оу в молочной. К сожалению, в тот день экономка надела свое лучшее платье, а в ловушку входила в числе прочего банка с водой. Освальд не хотел ничего плохого, это был всего лишь небольшой необдуманный поступок, о котором он впоследствии имел веские причины пожалеть. Он жалеет о нем даже без веских причин, потому что знает: шутить с женщинами не по-джентльменски.
Я помню, когда мы с Дорой были маленькими, мама говорила нам, что надо быть очень добрыми и вежливыми со слугами, ведь им приходится очень много работать, а развлекаются они куда меньше нашего. Пока мы жили в Доме у Рва, я думал о маме чаще, чем в Блэкхите, особенно когда выходил в сад. Она очень любила цветы и рассказывала нам, какой большой сад был там, где она раньше жила. Помню, мы с Дорой помогали ей сажать цветы… Что толку в этих мыслях? И все-таки ей бы понравился сад.
Мои сестры и Белая Мышка не делали ничего откровенно дурного, хотя потихоньку одалживали у миссис Петтигрю иголки, что очень ее злило. Они могли бы с тем же успехом воровать иголки, а не одалживать их.
Но хватит о проделках. Я рассказал о них только для того, чтобы показать, какие события происходили в те дни, которые не попали в повесть. В общем, мы отлично проводили время.
В день, когда разразилась подушечная битва, мы отправились на долгую прогулку. Не в паломничество – про паломничество я расскажу как-нибудь потом.
Мы вовсе не собирались драться подушками. Обычно после завтрака ими не дерутся, но Освальд поднялся наверх, чтобы забрать нож из кармана своих итонских брюк: он собирался разрезать проволоку, из которой мы мастерили силки для кроликов. У него очень хороший нож, с напильником, штопором и другими инструментами. Освальд спустился не сразу, его задержала необходимость подложить в постель Дикки кусок яблочного пирога. Дикки поднялся следом за братом, чтобы посмотреть, что он там застрял, а увидев, чем занимается Освальд, швырнул него подушкой, и начался бой. Остальные, заслышав издалека шум битвы, поспешили на поле брани – все, кроме Доры, которая не смогла прийти из-за раненой ноги, и Дейзи, потому что Белая Мышка все еще нас побаивается, когда мы собираемся вместе. Она считает нас буянами. Это из-за того, что у нее только один брат.
Что ж, бой вышел замечательным. Элис билась на моей стороне, Ноэль и Эйч-Оу поддержали Дикки, а Денни бросил пару подушек, но ни в кого не попал, поэтому не знаю, на чьей стороне он дрался.
В самый разгар битвы вошла миссис Петтигрю, отобрала подушки и потрясла тех воинов, которые были достаточно маленькими, чтобы их схватить. Если хотите знать, она вела себя просто грубо, я даже не думал, что она опустится до таких выражений. Она сказала: «Разрази вас гром!» и «Провалиться вам!» Последнего выражения я никогда еще не слышал.
– От вас, детей, просто спасу нет! – заявила она. – Пропади пропадом ваши выходки! А бедный, милый, терпеливый джентльмен сейчас прямо под вами корпит над книгой, несмотря на головную боль, а вы беснуетесь над его головой, как молодые бычки. Хоть бы ты об этом подумала, ты же такая милая девочка!
Последние слова были адресованы Элис, которая ответила вежливо, как и положено отвечать взрослым:
– Мне очень жаль, мы забыли, что у него болит голова. Не сердитесь, миссис Петтигрю, мы не хотели плохо себя вести, мы просто не подумали.
– Вы никогда не думаете, – сказала Петтигрю, все еще ворчливо, но уже не так яростно. – Почему бы вам не убраться куда-нибудь на целый день, а?
– А можно? – спросили мы.
– Конечно, можно, – ответила экономка. – Давайте, обувайтесь и отправляйтесь на долгую прогулку. Я приготовлю вам закуску, а когда вернетесь к чаю, сможете съесть по яйцу, чтобы наверстать упущенный обед. Ступайте, да не топайте по лестницам и в коридорах, будьте паиньками. Посмотрим, удастся ли вам в кои-то веки вести себя тихо и дать доброму джентльмену шанс спокойно закончить писанину.
Миссис Петтигрю ушла. Она не такая грозная, какой кажется, но ничегошеньки не понимает в написании книг. Она думает, что дядя Альберта переписывает из уже изданной книжки, а ведь на самом деле он пишет новые. Интересно, как, по ее мнению, пишутся уже изданные книги?
Миссис Петтигрю дала нам «закуску» в корзинке и шесть пенсов на молоко. Она сказала, что его продадут на любой ферме, только, скорее всего, снятое. Мы вежливо поблагодарили, и она шугнула нас прочь, как цыплят с клумбы. После того как я не запер калитку и куры проникли в сад, я узнал, что эти пернатые двуногие обожают молодые бутоны фиалок и могут начисто их общипать. Мне об этом рассказал садовник. После я заглянул в книгу по садоводству, чтобы убедиться, что он прав. В деревне многому учишься.
Мы прошли через сад до самой церкви, немного отдохнули на ее крыльце и заглянули в корзину, чтобы посмотреть, какую «закуску» нам положили. Там оказались и мясные рулеты, и кексы, и открытый пирог в круглой жестяной форме, и крутые яйца, и яблоки. Яблоки мы сразу сжевали, чтобы не таскать с собой. На церковном дворе так приятно пахнет диким тимьяном, который растет на кладбище. Как пахнет тимьян – еще одна штука, которую мы узнали только после приезда в деревню.
Вдруг мы заметили, что дверь на колокольню приоткрыта, и поднялись наверх; раньше она всегда была заперта, когда мы пытались ее открыть.
Мы увидели комнату звонаря, где сверху свисали концы веревок с длинными мохнатыми ручками, похожими на огромных гусениц – красные, синие, белые, но мы их не дергали. А потом мы поднялись к колоколам, очень большим и пыльным, висящим под огромными грязными балками. Там было четыре окна без стекол, только со ставнями, похожими на жалюзи, но поднять ставни нам так и не удалось. На подоконниках лежали кучи соломинок и палочек. Мы решили, что это совиные гнезда, но самих сов не увидели.
Дальше лестница в колокольне стала очень узкой и темной, а когда мы добрались до двери и распахнули ее, мне показалось, что меня ударили по лицу, так внезапно вспыхнул свет. И вот мы оказались на верхушке колокольни, на площадке, где разные люди вырезали свои имена. В углу площадки, окруженной низкой стеной, похожей на крепостную, была башенка.
Мы посмотрели вниз и увидели крышу церкви, и водосточные трубы, и церковный двор, и наш сад, и Дом у Рва, и ферму, и домик миссис Симпкинс, казавшийся совсем маленьким, и другие фермы, похожие на игрушечные, а еще – кукурузные поля, луга и пастбища. Не думайте, пастбище вовсе не то же самое, что луг. Мы увидели деревни, верхушки деревьев, изгороди, делящие всю округу на участки, так что сверху местность напоминала карту Соединенных Штатов… А еще увидели башню, одиноко стоящую на вершине холма. До нее, похоже, было не очень далеко.
– Что там такое? – спросила Элис, показав на башню.
– Не церковь, раз возле нет церковного двора, – ответил Ноэль. – Может, под этой таинственной башней скрывается вход в подземный склеп с сокровищами.
– Подземная чушь! – отозвался Дикки. – Скорее всего, обычная водокачка.
Но Элис считала, что это руины замка, чьи осыпающиеся стены скрыты разросшимся за годы плющом.
Освальд не мог решить, что же там такое, поэтому сказал:
– Пошли и посмотрим! Нам ведь все равно, куда идти, так почему бы не сходить туда?
И мы спустились с церковной колокольни, отряхнулись и отправились в путь.
Теперь, когда мы знали, где ее высматривать, Таинственная Башня была отлично видна с дороги: она стояла на вершине холма.
Мы шли и шли, но башня как будто не приближалась. И было очень жарко.
Мы уселись на лугу рядом с ручьем и съели «закуску». Потом напились воды из ручья прямо из ладоней, потому что поблизости не было фермы, чтобы купить молоко, а искать ее мы поленились, а кроме того, подумали, что неплохо будет сэкономить шесть пенсов.
Перекусив, мы снова двинулись в путь. Башня казалась все такой же далекой. Денни начал волочить ноги, хотя у него единственного была трость.
– Вот бы мимо проехала повозка, – сказал он. – Может, нас подвезли бы.
Он всё знал о дружелюбных повозках, потому что раньше уже жил в деревне. И он вовсе не был тихоней, белым мышонком, как мы подумали поначалу. Конечно, когда живешь в Люишеме или Блэкхите, не научишься тому, чему можно научиться в деревне. Попроси кого-нибудь подвезти тебя в Люишеме, на Хай-стрит – насмешек не оберешься.
Мы уселись на груде камней и решили, что попросим подвезти нас любую повозку, в какую бы сторону она ни ехала. Пока мы ждали, Освальд узнал, что семена подорожника съедобны.
Послышался стук колес, и мы с радостью увидели, что повозка направляется к Таинственной Башне. Повозкой правил человек, который, как он потом сказал, «отправился за свиньей».
– Здравствуйте, не подвезете? – окликнул его Денни.
Человек, ехавший за свиньей, спросил:
– Что, всю вашу маленькую компанию?
