Попугай сидит,
А в другой-то клетке
Его мать плачи?т…
Она его любит,
Она его мать,
Она его хочет
Крепко обнимать.
Все песни были из репертуара знаменитого в то время эстрадного певца Ладо Кавсадзе.
До армии я с отцом несколько раз бывал на его концертах. Он свободно держался на сцене и с юмором пел песенки. Публика его хорошо принимала. Слушая нашего ефрейтора, я вспоминал свою гражданскую жизнь. Много лет спустя, в начале пятидесятых годов, выступая в Тбилиси, я встретился с Ладо Кавсадзе, который работал директором цирка.
Когда я ему рассказал, что давным-давно с отцом бывал на его концертах, а в армии его песни исполняли в самодеятельности, то Ладо Кавсадзе, которого в цирке все называли папа Ладо, растрогался и прослезился.
Санитаром быть мне нравилось.
К концу первого года службы у меня тоже возникало желание принять участие в самодеятельных концертах. Я все время прикидывал, чем бы заняться. Но, кроме роли конферансье, ничего не придумывалось.
В санчасти со мной служил молчаливый санитар без двух пальцев на правой руке, что, однако, не мешало ему отлично писать картины «под Врубеля», со странными демонами, мифическими фигурами, летучими мышами и феями. Потом к нам прислали еще одного бойца. Новичок оказался глуховатым. Поэтому его и перевели в санчасть. Глуховатого мы невзлюбили. Он вечно приходил к нашему начальнику и жаловался на нас: они там, мол, пол не протерли, анекдоты больным непристойные рассказывали (глухой-глухой, а анекдоты слышал и сам смеялся). Старший военфельдшер Бакуров не очень-то реагировал на жалобы глуховатого, но для вида нас вызывал и отчитывал.
Любимым выражением Бакурова было «проявите находчивость». Как-то я сказал ему, что нам не завезли дров и нечем топить печки.
– Достаньте, проявите находчивость, – сказал мой начальник.
Наступила ночь. Вместе со своим приятелем-санитаром я отправился «проявлять находчивость». Осторожно подошли к дому комсостава и начали пилить скамейку. Тут же в окне квартиры начальника штаба открылась форточка, высунулась рука с наганом, и бабахнул выстрел. Мы побежали, в панике бросив пилу.
На другой день дежурный по штабу ходил и всех спрашивал: «Кто потерял пилу?» Он и к нам в санчасть зашел.
– Это не ваша пила?
– Да нет, – говорим, – наша на месте.
И показываем ему вторую пилу, которая, по счастью, оказалась у нас: в общем, «проявили находчивость».
«Ваш нарком нашему должен»
Когда дядя Ганя Холмогоров собирался поехать в Ленинград в командировку, мама с папой ему сказали:
– Вот если бы там Юрочку навестить…
Легко сказать – навестить. К нам никого постороннего не пускали. Но дядя Ганя – человек пробивной, приехал и разыскал меня в военном городке. Появился он в пальто нараспашку, чтобы все видели его нагрудный знак лауреата Сталинской премии. А тогда только-только начали присуждать эту премию. И дядю Ганю наградили вместе с другими инженерами фабрики «Красная роза» за разработку производства капроновой нити.
Вошел дядя Ганя в нашу санчасть и увидел такую картину: стою я навытяжку перед старшим военфельдшером Бакуровым, на столе развернута вата, вытащенная из ящика, где хранились лекарства, а в ней трепыхается выводок только что родившихся мышат.
– Развел мышатник, – возмущается Бакуров. – Вот врежу тебе пять суток ареста!..
Я пытаюсь что-то сказать, но, увидев вошедшего дядю Ганю, застываю в изумлении.
Конечно, дядя Ганя обворожил моего начальника. Они поговорили между собой минуты три, после чего подходит ко мне Бакуров и говорит:
– Ну вот что, из-за уважения к твоему дяде-лауреату отпускаю в увольнение. Поедешь сегодня, и чтобы завтра к отбою быть в части.
Каждая поездка в Ленинград становилась для меня праздником. Помню, прислали мне из дома пять рублей, я их не тратил, пока не дали увольнительную на двенадцать часов. На эти деньги можно было сходить в кино, купить бутылку крем-соды, мороженое, а дорога в Ленинград и обратно бесплатная. Когда ревизоры входили в поезд и начинали спрашивать у нас билеты, мы отвечали им:
– А ваш нарком нашему должен.
Не знаю, кто первый придумал такой ответ, но срабатывал он безотказно.
В Ленинград мы приехали в три часа дня. Перед отъездом я хотел пообедать в части, но дядя Ганя сказал:
– Зачем? Пообедаем в ресторане…
И вот мы в Ленинграде, идем в ресторан «Универсаль», что на Невском проспекте, недалеко от Московского вокзала.
Входим в ресторан – швейцар, мраморная лестница, зеркала. Я первый раз в жизни шел в ресторан.
Мы сели за столик. Дядя Ганя спрашивает:
– Ты выпьешь?
– Да нет, – отвечаю. – Я вообще непьющий.
– Ну я возьму себе водки, а ты, может быть, вина выпьешь? – предложил дядя Ганя.
– Ну давайте вина, – согласился я, решив, что в ресторане без спиртного нельзя.
– Сколько тебе?
– Бутылку, наверное.
На второе подали свиную отбивную.
– Э, нет, с бутылки ты окосеешь. Возьму тебе граммов триста.
Появился официант. Дядя Ганя меня спрашивает:
– Солянку есть будешь?
Молча соглашаюсь.
Заказал дядя Ганя себе водки, мне триста граммов кагора, потом попросил принести какие-то блюда с непонятными для меня названиями. Мы сидим и ждем, говорим об армейской службе, о доме.
Приносят закуску, водку, вино и четвертушку нарезанного черного хлеба.
– Хлеба-то почему так мало? – спрашиваю я тихо-тихо, чтобы никто не услышал. В части мы привыкли, что к обеду нам всегда подавали гору хлеба, которую мы съедали.
Дядя Ганя, усмехнувшись, попросил принести еще хлеба.
Выпил я вина, съел закуску – сардины, копченую колбасу, красивый салат, заливную рыбу. Принесли в горшочках солянку. Официант разлил ее по тарелкам и поставил на стол. Я попробовал и чуть не обалдел – как это вкусно!
– Ты что хлеб-то не ешь? – спросил, посмеиваясь, дядя Ганя.
– Не знаю, – говорю, – что-то не идет.
На второе подали свиную отбивную, которая просто таяла во рту.
От вина, обильного обеда я осоловел. Сижу за столом и чувствую: живот у меня раздулся, и перед глазами все плывет. Тепло, уютно. Заиграл оркестр. «Хорошо бы, – думаю, – никогда отсюда не уходить».
После ресторана дядя Ганя повел меня к своим дальним родственникам. Там я переночевал. Утром мы пошли с ним в кино. Смотрели в кинотеатре «Титан» на Невском проспекте фильм «Частная жизнь Петра Виноградова». А после кино поехали к друзьям дяди Гани, где меня угощали бульоном с домашними пирожками, вкусным жареным мясом, сладким вином.
Представлял себе, как небрежно покажу билет.
На Финляндский вокзал дядя Ганя повез меня на такси. Когда мы вышли из машины, он сказал:
– Подожди минуточку, я сейчас. – И ушел. Вернулся он с билетом на поезд до станции Горская, где стояла наша часть. Я расстроился.
– Ты чего это?
Я объяснил ему, как мы бесплатно ездим. Дядя Ганя рассмеялся, достал из бумажника красную тридцатку и протянул мне:
– Бери, пригодится.
В поезде я с нетерпением ожидал прихода контролеров и все представлял себе, как, словно бы между прочим, небрежно покажу им билет. Вот, думал, удивятся! Но, как всегда бывает в таких случаях, билеты не проверяли. Вернувшись в часть, я показал билет своим товарищам, и надо мной все дружно посмеялись, хотя я и объяснил, что билет купил мой дядя. А глухой санитар сказал:
– Лучше бы он пива тебе купил на эти деньги.
После отъезда дяди Гани мой начальник Бакуров, если я что-нибудь делал не так, непременно выговаривал:
– Ты это, того, не позорь имя дяди, а то я ему напишу.
«Ставь трубку»
Почти год я провел в санчасти.
Здоровье поправилось, и меня признали годным к строевой службе.
Прощай, старший лейтенант Бакуров. Прощайте, больные. Прощайте, мои сослуживцы-санитары. Собрав вещи, я на попутной машине поехал на свою родную батарею. Ребята встретили радостно. Они только что вернулись с зимних стрельбищ на Ладожском озере. Я попал на батарею в то время, когда там усиленно занимались отработкой хрононорм. Разведчикам давалось три секунды, чтобы поймать цель в командирскую трубу. Две секунды отводилось огневикам для установки трубки на снаряде. На головке зенитного снаряда есть вращающийся ободок с цифрами, регулирующими установку взрывателя трубки. Дает командир команду: трубка 40 или, например, 80, и боец орудийного расчета, «трубочный», поворотом специального ключа быстро ставит ободок на нужное деление. От этого зависит, когда взорвется снаряд у цели.
Замешкался трубочный – цель уйдет, снаряд разорвется впустую. А один снаряд, как любил говорить лейтенант Ларин, – это одна пара хромовых сапог.
Лучшим трубочным у нас на батарее, да и, наверное, в дивизионе, считался Иван Клопов, застенчивый парень из деревни. В жизни он спокойный, медлительный. Но когда стоял возле орудия, то становился совершенно другим: устанавливал трубку феноменально быстро. Им гордилась вся батарея.
Любил Ларин во время занятий подойти к орудию, где стоял Клопов, и неожиданно скомандовать:
– Клопов, трубка сорок!
Есть! – кричал через мгновение Клопов, каким-то чудом успевший накинуть ключ на ободок снаряда и установить «трубку сорок».
Ларин проверял и, усмехаясь, говорил:
– Да, этот в бою не упозорит.
К нам прислали нового помощника командира полка, где он до этого служил, неизвестно. Он сразу начал проверять батареи. Приехал и на нашу. Важный, в щегольской шинели нараспашку, окруженный свитой (наш командир полка полковник Привалов всегда держался скромнее), майор тут же объявил учебную тревогу и сам по секундомеру засекал время.
– Как выполняют хрононорму трубочные? – деловито спросил майор у Ларина.
– Проверьте, – предложил тот и повел его к орудию, где стоял Клопов.
Майор подошел с секундомером к Клопову, стоящему со снарядом, зажатым между ног, и с ключом в руке.
– Так, – сказал он, многозначительно посмотрев на Клопова, и, щелкнув секундомером, скомандовал: – Ставь трубку!
Клопов дернул было ключом и замер в недоумении.
– Медленно, медленно, так не пойдет, – осуждающе сказал новый помощник командира полка.
Ларин стоял растерянный: не мог же он при всех сказать майору, что, прежде чем ставить трубку, надо дать команду, какую именно трубку ставить.
Неловкую, внезапно возникшую паузу прервал сам Клопов:
– Прошу прощения, товарищ майор, рука сорвалась. Теперь можно проверять.
