Басов кивнул головой.
– Будем мы теперь втроем жить, – сделав маленькую паузу, продолжал Кургузкин, – веселее нам будет… Да чего вы стоите-то, Петр Лександрыч, подойдите, подайте им ручку, будьте знакомы… Они, Петр Лександрыч, тоже приехали сюда на жительство, не хотели ехать, не верили мне, что тут хорошо… Так вы уж растолкуйте им еще раз, а то мне они не доверяют, считают меня за темного человека. Хотя я и в самом деле темный…
Басов поморщился и прервал Кургузкина:
– Ты, Кузьма, всегда говоришь лишнее и вздор. И зачем ты объясняешь молодому человеку все это? Какое ему дело до меня или до тебя?
– Как какое? – возразил Кургузкин. – Жить-то ведь мы все вместе будем, – значит, каждый должен о другом знать – что он за человек.
– Ну, ну, ладно, – нехотя согласился Басов, – поди, неси вещи.
Кургузкин с Дружком исчезли за дверью. Басов опустился на скамью.
– Никогда я не видел лепрозория, – сказал он скорее самому себе, чем Пете, – и не думал никогда жить в нем, а вот довелось. Кургузкин уговорил. – Он помолчал и продолжал:
– Здесь, значит, жил прокаженный, который выздоровел?
Петя рассказал. Басов с величайшим вниманием выслушал его. По временам он перебивал Петю и интересовался способами лечения Арлюка, образом его жизни. Петя спросил Басова:
– Значит, и вы прокаженный?
– Да, я тоже прокаженный… несколько лет… Спасибо Кузьме, если бы не он, я бы давно пропал. Разве он ничего не рассказывал обо мне?
– А как он вам доводится? – полюбопытствовал Петя.
– Никак. Работником.
С этого момента в доме номер восемь оказалось четыре жильца: Петя, Кургузкин, Басов и Дружок…
На следующее утро в лепрозории стало известно о возвращении Кургузкина и прибытии нового больного.
Доктор Туркеев вызвал Кургузкина к себе и объявил ему выговор за самовольную отлучку. Кургузкин принял этот выговор как должное и пообещал никогда больше не отлучаться. Медицинский осмотр констатировал у Басова бугристую форму проказы, начинавшей переходить в обостренный процесс.
Инфильтраты, обильно усеявшие тело и лицо Басова, начали уже вскрываться и переходить в язвы. Доктор Туркеев ободрил его и сказал, что в лепрозории «лечили и не таких».
На другой день Басов и Кургузкин были переведены в комнату, ранее занимаемую Кравцовым. Петю от них отделял небольшой узкий коридор, но для Кургузкина не существовало этого разделения, – он успевал хлопотать одновременно у обоих: у Басова и у Пети.
– Дядя Кузьма, вы бросьте, не надо, я сам…
Упрямство Кургузкина стояло выше Петиных попыток отклонить его услуги.
Едва Петя решал приготовить чай, как чай уже стоял на столе. То же самое происходило и с обедом, и с водой. Кургузкин буквально ошеломлял Петю своими проворством и предупредительностью.
Целыми днями он маялся около Басова, слегшего в постель тотчас же по прибытии в лепрозорий, и Петя, наблюдая за этими двумя людьми, не знал: кого больше жалеть из них – изнывающего от болей Басова или хлопочущего около него Кургузкина. Иногда Петя слышал, как густым своим голосом Басов выражал неудовольствие и упрекал Кургузкина в недостаточной поворотливости. Тогда Петя начинал испытывать к «благодетелю» неприязненное чувство. Кургузкин не обращал внимания на упреки Басова. Он молчал, а если и говорил, то только о том, что должно было «пойти на пользу больному человеку», – он советовал ему не беспокоиться, не волноваться и «зря не мучить себя».
Кургузкин аккуратно, утром и вечером, растирал его мазями, составленными по рецепту самого Басова, поил настойкой из розмарина, менял постельное белье, кормил, следил за чистотой, старался окружить его всяческими заботами.
Петя, не высказывая того, возмущался такими отношениями между этими двумя людьми. Иногда ему хотелось войти в их комнату и устыдить Басова.
Однажды он не вытерпел и сказал Кургузкину:
– Зачем, дядя Кузьма, вы позволяете вашему сожителю так кричать на себя? Разве вы ему обязаны чем-нибудь? Я бы не позволил с собой так обращаться…
– Видите, Петр Лександрыч, – сказал, не глядя на него, Кургузкин, – это не они на меня кричат, а болезнь их кричит… Не вольны они в крике своем.
И снова показался он Пете похожим на Дружка, которого можно побить и быть уверенным в том, что по первому же желанию хозяина он забудет все обиды.
Описывая свои наблюдения над жизнью Басова и Кургузкина, Петя заносил в свой дневник:
«Удивительные эти два человека. И почему Басов имеет право кричать без всякой причины, а Кургузкин молчит, будто боится его? Почему Кургузкин не обращает внимания на свою проказу и, не жалея сил, денно и нощно ухаживает за Басовым? Спрашивал – не говорит. Быть может, ему нечего рассказывать. Кто его знает? Кургузкин, по-моему, большой чудак. Я бы не стал так ухаживать за человеком, который кричит на меня».
Через несколько дней Петя заносил новые впечатления:
«Сегодня разговаривал с Кургузкиным по душам. Спросил у него, почему Басов смотрит на него, как на невольника? И он рассказал, что обязан Басову многим. Басов спас его не только от голодной смерти, но и от тюрьмы. В голодный год Кургузкин свел со двора Басова корову и заколол ее, намереваясь выменять мясо на хлеб. Заколоть-то заколол, а выменять не успел: Басов его накрыл. Кургузкин думал, что он тут же отдаст его под суд. Но тот не отдал, а, наоборот, простил, дал ему муки даром и даже пристроил его на работу, на свою мельницу, а весной вспахал и засеял Кургузкину землю. С тех пор Кургузкин считает его своим благодетелем. Он бросил землю и поступил к Басову работником. Так до сих пор и живет у него. Конечно, Басов хорошее дело сделал, но разве можно с человеком так обращаться? Вообще Кургузкин какой-то чудак. Не то святой, не то юродивый».
9. Конец Басова
У Басова наступило облегчение, он выполз из комнаты наружу и, увидав впервые за много недель солнце, заплакал. Теперь каждый день Басов стал выбираться из своей комнаты. Он усаживался на скамейке подле стены и, прищурясь, смотрел куда-то в степь. Там лежала весна, рассыпавшая обильную зелень посевов. Басов молчал и не замечал хлопотавшего около него Кургузкина. Вообще он очень редко разговаривал с ним, и это казалось Кургузкину вполне нормальным явлением. Впрочем однажды Басов осведомился у Кургузкина:
– Как ты думаешь, Кузьма, где бы я мог ее захватить?
– Где… Кто знает. Сидор Захарыч, где может захватить ее человек? Разве можно увидеть хворь? Может, поели чего-нибудь, а может, повстречались с кем-нибудь, – кто знает? Говорят, будто сама она ни с того ни с сего прилипнуть не может.
– Я тоже так думаю, Кузьма.
– А почему вы спрашиваете, Сидор Захарыч?
– Сдается мне, Кузьма, будто видел я его, и как только увидел, понял, что она у меня от него.
– Кого это вы видели? – робко спросил Кургузкин.
– Человека, который передал ее мне.
– Где ж вы видели его?.. Как будто и не ходили никуда, и не встречались ни с кем.
– Здесь я его видел, Кузьма.
Кургузкину показалось, что благодетель его будто не в своем уме.
– Может быть, вам показалось только, Сидор Захарыч? Во сне приснилось, а вы забыли о том. Бывает так – во сне видишь, а потом кажется, будто наяву.
– Балда ты, Кузьма. Это не сон, я видел его или похожего на него. Вот только фамилию совсем забыл, да и имя из головы вылетело. Знаю только, что семь лет назад служил он у меня кучером, а потом ушел.
Кургузкин спросил:
– А когда ж вы его видели?
Басов не ответил сразу и только после долгой паузы сказал:
– Вчера я сидел вот так же на скамейке, и вижу – идет человек. Походка знакомая, да и лицо тоже, будто я видел его где-то, а где – не знаю. Потом вспомнил, будто годов семь тому назад этот человек работал у меня одно лето… Теперь вот я высматриваю его целый день и не вижу… Но, может быть, это и не он, кто знает?
С того дня он стал чаще выползать наружу и дольше оставаться на «солнышке», просиживая так иногда целые дни напролет.
Басова, по-видимому, продолжал интересовать тот человек. Он высматривал его, но безуспешно, – человек исчез.
– Если бы знать фамилию, – говорил Кургузкин, – можно было бы спросить в канцелярии, а то как его узнаешь? А может, человек этот приезжал повидать кого-нибудь из своих?
– Не надо, – решил наконец Басов, – это не он.
Такое состояние у Басова продолжалось недолго. Он снова слег, и опять Кургузкин хлопотал около него, растирал мазями, поил розмарином, ухаживал. На этот раз пароксизм проявился бурно, и, не вытерпев болей, Басов приказал Кургузкину послать за Туркеевым.
Басов был переведен в больницу, из которой вышел только спустя полтора месяца. Опять он почувствовал облегчение, язвы начали зарубцовываться. Он снова воспрянул духом.
Улучшение здоровья принесло ему надежду, которую он никогда никому не высказывал. Он начал вспоминать о селе, городе, о своем хозяйстве и говорил: «если бог пошлет здоровье», он уйдет жить в город. В день возвращения из больницы Кургузкин повел его в баню. Басов любил париться не иначе как забравшись на полок, в самое пекло, где воздух так накален, что невозможно дышать. Он блаженствовал и требовал от Кургузкина пожестче хлестать веником, не жалеть пара. И Кургузкин работал с таким же удовольствием, с каким Басов принимал его работу. Корчась на горячих досках, Басов закрыл глаза и кряхтел от блаженства. В эти минуты он, быть может, забыл даже о том, кто он и где находится. Наконец он крикнул Кургузкину, чтобы тот остановился. Теперь его тело «намаялось» до конца, и он отдыхал, лежа с закрытыми глазами. Кургузкин окатил его водой, Басов открыл глаза и увидел рядом с собой голого человека, тоже блаженствовавшего на полке, и вдруг Басов осторожно, как собака, почуявшая зверя, близко подполз к нему и пристально всмотрелся в лицо.
Человек лежал с закрытыми глазами и не видел Басова. Он, может быть, спал.
Тогда Басов осторожно толкнул его в плечо:
– Эй, а ну-ка, смотри сюда, – сказал он.
Человек лениво открыл глаза и взглянул на Басова.
– Ты откуда будешь? – спросил Басов.
– Я-то?
– Ну а кто же?
– А тебе зачем?
– Был ты семь лет назад в Правобережном?
– В Правобережном?
Человек задумался. Потом снова закрыл глаза и словно сквозь сон произнес:
– Чего здесь разговоры разговаривать, нашел тоже, о чем в бане расспрашивать.
Басов поднялся и, не обращая внимания на Кургузкина, хлопотавшего около него с ушатом воды, пошел в раздевальню. За ним, как всегда неотступно, следовал Кургузкин. Когда они уселись, Басов сказал ему:
– Я его признал… человека того… он там рядом лежал. Ты его высматривай…
Вскоре человек, интересовавший Басова, появился в раздевальне, и тогда Басов, неодетый, испускающий пар, медленно подошел к нему и заглянул в лицо.
– Ты мне скажи, – спросил он его снова, – был ли ты семь лет назад в Правобережном или не был?..
Человек вытирал ноги, он поднял глаза, и нечто похожее на недоумение и любопытство отразилось на его лице.
– Лицо твое мне что-то знакомо, – сказал он.
– Ну как же, ежели глаза мои не обманывают, ты у меня тогда целое лето работал кучером. Работал?
Человек пристально всмотрелся в Басова.
– Верно, работал, – сказал он не то радостно, не то смущенно, – значит, старый хозяин… Как, бишь, звали-то тебя – совсем забыл… Вот где опять встретились.
Он сделал было движение подать Басову руку, но тот вдруг придвинулся к нему почти вплотную и громко, торжественно спросил:
– У тебя она и тогда была?
В его тоне дрожала угроза, и человек почувствовал значение этого тона.
Он попятился назад, потом опустился на скамью и молча начал одеваться. Басов продолжал всматриваться в него. Он ждал ответа. Наконец человек вскинул на него глаза:
– Да ты, голубчик, в своем ли уме? И чего тебе вздумалось допытываться от меня всего этого?
– Ты скажи мне: была она у тебя в то время или не была? – повторил свой вопрос Басов.
Тогда человек отодвинулся от него.
– И чего ты ко мне липнешь?! – крикнул он нетерпеливо, загораживаясь штанами. – Чего ты привязался ко мне? Да мне, брат, все равно – была она у меня в то время или не была… Мне, брат, нечего с тобой разговаривать.
Этот ответ словно ударил Басова по лицу. Он схватил человека за шиворот рубахи и тряхнул:
– Нет, ты мне скажи, ты не увертывайся, – загудел он, – я спрашиваю тебя еще раз: был ли ты болен тогда или нет?
Находившиеся в бане окружили Басова. Кто-то сказал:
– Чего ты добиваешься от него? Он седьмой год живет здесь – Коваленко-то, а ежели так, то значит – и тогда был болен, ясно. Сколько лет ты в лепрозории, Коваленко?
– Скоро семь.
Басов отошел от него.
– Мне это и надо знать, – сказал он угрюмо и, тяжело усевшись на скамью, принялся копаться в белье. Он волновался. Кургузкин замечал, как надевал он грязную рубаху, потом снимал ее и надевал чистую. Кургузкин видел, как тряслись его губы, и ему захотелось вмешаться:
– Нельзя вам так беспокоиться, Сидор Захарыч, оставьте его.
