Она пожала плечами:
– Мы опаздываем, а если пойдём к Сердцу, опоздаем ещё сильнее. Уверены, что готовы на такое грубое нарушение этикета?
Юноша снова улыбнулся:
– Мне кажется, теперь нам смешно говорить об этом.
Мысленно Омилия застонала, но вслух сказала только:
– Воля ваша. Нам сюда.
Он предложил ей руку, но она предпочла не заметить и пошла быстрее, так что ему пришлось идти за ней, хотя на дорожке хватило бы места для них обоих.
– Меня зовут Дерек, кстати.
– Дерек Раллеми, да. Я слышала.
– Мне было бы приятно, если бы вы называли меня по имени.
«А мне – если бы ты замолчал».
Сердце Стужи было так же сердцем дворцового парка. Омилия видела его сотни раз, и всё равно почувствовала, что дух захватывает. Она обернулась и с удовольствием заметила, что Дерек поражён, как положено тому, кто видит это впервые. Аж дар речи потерял – очень удачно.
– Как это сделано? – наконец прошептал он, и Омилия сделала шаг в сторону, чтобы открыть ему лучший обзор.
– Здесь особым образом сформировано пространство парка. Препараты на территории дворца расположены так, что в центре остаётся зона, свободная от их воздействия. Ещё под дворцом проходят две крупные артерии дравта – здесь одну из них пришлось изогнуть, чтобы земля оставалась холодной, как снаружи. Поэтому у Химмельгардта есть свой кусок Стужи… Самой настоящей.
– Круг…
– Скорее столп.
Стужа действительно была столпом, вершина которого терялась где-то высоко в ночном небе. Она была огорожена забором из костей бьерана, не позволяющим подойти ближе, чем на пару шагов. Дальше начинал сопротивляться сам воздух – и даже большинство препараторов не сумели бы справиться с этим сопротивлением.
Если бы какой-то безумец всё же сумел коснуться тонкой прозрачной поверхности, похожей на мыльный пузырь, отделявший её от тёплого паркового воздуха, его рука, должно быть, тут же превратилась бы в ледяной слиток. В детстве Омилии казалось, что в глубине вечной вьюги, мельтешащей в этом ограниченном пространстве, летает что-то крошечное и живое. Поверишь тут в сказки о том, что души мёртвых уходят туда, в Стужу. А эта, пусть и парковая, – часть настоящей. Если в ней и вправду нашлось место душам, грустят ли они от того, что им некуда лететь?
– Спасибо, что показали ее, пресветлая. Очень красиво.
– Да уж. Красиво.
– Я читал, что Сердце Стужи было сделано, чтобы подчеркнуть величие Химмельнов и препараторов, поставленных им на службу. Это так?
Он всё не унимался, и Омилия посмотрела ему прямо в лицо, не заботясь о том, чтобы склонять голову на бок.
– Может быть. Но у меня есть своя версия.
Его глаза радостно блеснули. Вероятно, оттого, что она поддерживала беседу. Болван принял её поцелуй за поощрение?
– Вы поделитесь ею со мной, пресветлая?
– Почему бы и нет. – Она вдруг поняла, что злится. Злится на то, что ей приходится тратить время на любезности с идиотами вроде этого вместо того, чтобы идти, куда хочется, делать, что хочется. Злится на этого самого Дерека Раллеми, который потащился за ней вместо того, чтобы послушно сидеть в беседке. Злится на то, что он помешал ей разгадать тайну исчезновения Ассели с любовником – или кто он там ей. Завтра она непременно вернётся в тот угол парка и обшарит каждый угол живой изгороди… Если найдёт возможность ускользнуть от бесконечных уроков танцев и истории, материнских нотаций, пустых бесед, набивших оскомину лиц.
– Только поглядите на этот прекрасный парк, господин купец. – Она изящно повела рукой – фамильный браслет, который был ей великоват, съехал от локтя к запястью. Браслет сверкал в тусклом молочном сиянии Стужи. После ношения его полагалось возвращать в сокровищницу к остальным богатствам Химмельнов. Бриллианты были оправлены в кость ревки, обработанной механикерами так, что ношение сокровища не причиняло владельцам вреда. Такие украшения стоили целое состояние, и когда-то браслетов было два. Омилии здорово влетело от матери, когда с Белого бала она вернулась лишь в одном. Матери она сказала, что потеряла браслет в парке. Слуги обыскали каждую клумбу, каждый уголок – браслет как сквозь землю провалился. Мать сорвала зло на служанке – но после Омилия нашла способ утешить девушку.
– Он и вправду прекрасен, – прошептал Дерек почтительно.
– Как и Химмельборг, не так ли? – Омилия расправила складки платья, пригладила волосы. – Как и всё, чего касаются Химмельны. Розы. Бриллианты. Плоть и кость. Золото и платина. Камень и металл… Снаружи. Но внутри, – она повысила голос, – Стужа! Мы зависим от неё. Вся Кьертания стоит на ней и питается ею… Это… Как червь в яблоке, не правда ли? Только вот кто из нас червь? Можно сколько угодно твердить, что Стужа – за стенами… Но это, – она повернулась к Сердцу Стужи, – должно напомнить: Стужа – внутри нас. Каждого из нас. Даже… Пресветлых.
Губы Дерека Раллеми вдруг дрогнули в улыбке, и Омилия подняла бровь – обычно от этой её гримасы у служанок кровь стыла в жилах.
– Что такое? Мои слова кажутся вам смешными?
– Нет, конечно нет, пресветлая, – ответил юноша. Он больше не улыбался. – Только… – Он колебался, и Омилия кивнула нетерпеливо:
– Ну?
– Только… Вы зря думаете, что никто здесь не способен вас понять. Если вы… Если вам хочется поговорить с кем-то, поговорить по-настоящему… Я был бы счастлив оказаться удостоенным вашим доверием.
Еще пару минут они стояли молча, глядя в белое сияние Сердца Стужи.
– Я не желаю, чтобы мне лезли под кожу, – холодно сказала наконец Омилия. – Давайте возвращаться, господин Раллеми. Родители наверняка ждут нас обоих.
– Как прикажет пресветлая. – Он снова залился краской, явно собираясь и не решаясь сказать что-то ещё.
– Что? – буркнула Омилия. – Говорите уже.
Он наконец решился – как будто ухнул с вышки в воду:
– Вы… Поцелуете меня ещё раз?
Омилия закатила глаза, а потом не удержалась, хмыкнула:
– Конечно, нет. Пошли… То есть, пойдёмте. Нас ждут.
На этот раз он сам пошёл позади неё, не предлагая ей руку, и Омилия слышала его растерянное сопение у себя за спиной.
Больше оно её, впрочем, не занимало – как и сам Дерек Раллеми. Она снова думала о графине Ассели, таинственном незнакомце и их странном исчезновении. Разговоры про дравт, секретные планы и препараты тоже, бесспорно, могли оказаться интересными – и всё-таки исчезновение будоражило Омилию Химмельн, обожавшую книги и истории о всевозможных чудесах, больше остального.
Она должна была узнать, в чём тут фокус. Чувствовала, что не успокоится, пока не узнает. Ничто в дворцовом парке не исчезало бесследно – Омилия знала это лучше, чем кто-либо другой.
Унельм. Поезд
Восьмой месяц 723 г. от начала Стужи
Ближе к станции, под козырьком, отяжелевшим от наледи и снега, стояли, прижавшись друг к другу, как цыплёнок с курицей, Миссе с матерью.
Укутана и разукрашена Миссе была, как весеннее чучело. Кажется, они с матерью нацепили на неё всю одежду и украшения, что у неё были, и при каждом движении многочисленные бусы и браслеты звякали так, что слышно было ещё на подходе к станции.
Волосы Миссе были, как всегда, заплетены во множество косичек, сплетавшихся в корзинку, но в этот раз корзинка была шаткой, кренилась на один бок, а выбившиеся прядки тут и там торчали из-под шапки, как перья у птицы, которую начали ощипывать.
Увидев Унельма, она слабо улыбнулась. Её губы шевельнулись, но из них не донеслось ни звука.
Зато Хальсон помахала и улыбнулась ему, будто они встретились на площади или в лесу.
– Привет. Здравствуйте.
Наконец Брум собрался хоть немного – словно толпящиеся вокруг Сорты дети придали ему сил.
– Не переживай, Сорта, – заговорила мать Унельма, и голос её был почти спокоен. – Ты знаешь, как мы любим девочек. Мы с Брумом будем помогать в твоё отсутствие, ведь твоей маме… Тяжело бывает со всем управиться. – Она повернулась к сбившимся в кучку сёстрам Хальсон. – Слышите? Приходите в любое время, когда пожелаете.
– Мы будем рады, – прошептал отец, и голос его напоминал шелест сухих листьев.
Сорта что-то ответила, а потом мать присела на корточки рядом с Иле. Маленькая мать Миссе бочком подбиралась к ним, крепче сжимая руку дочери и волоча её за собой. Её взгляд в отчаянии метался от Сорты к Унельму, и тот понял: она только теперь осознала, что скоро руку дочери придётся отпустить, и, кроме них двоих, рядом с ней не будет знакомого лица.
Седки оттащил Сорту немного в сторону, что-то бормоча, мать Ульма продолжала что-то говорить ей, мать Миссе заговорила с отцом, девочки галдели, и на мгновение Унельму показалось, что он снова стал ребёнком, и родители привели его в школу в первый раз, и вот-вот тяжёлые деревянные ворота за спиной закроются, и он окажется в новом, неизведанном мире, где каждый сам за себя, а найденные в первый день друзья – всегда ошибка.
Ледяные рельсы сверкали в лучах вышедшего на небо солнца, Ока Мира. Небо было прозрачным, каким-то белёсым и почти сливалось по цвету с перламутровым сиянием Стужи. Голые деревья за станцией казались прочерченными по светлому фону грубыми угольными линиями.
Поезд пока не подогнали, и препараторов тоже не было видно. Станция находилась на возвышении на небольшом удалении от города – чтобы действие городских препаратов не вредило движению – и отсюда было видно почти весь Ильмор – ряды одинаковых крыш, расчерченные квадраты дворов, здание магистрата, храм. Можно было разглядеть даже памятник Химмельну. Отсюда он казался крошечным.
Унельм смотрел на город, в котором родился и провёл всю жизнь. Он пытался почувствовать радость от того, что отправляется в путешествие – не о путешествиях ли он мечтал?
Вот только в мечтах парили шпили Вуан-Фо, звенели водопады Авденалии, дурманяще пахли яркие цветы на террасах дворцов Рамаша. В них никогда не было Кьертании – хотя он её толком не видел, не бывал нигде, кроме Ильмора и Тюра, куда его однажды в детстве взял с собой отец.
Никто, кроме родных, не должен был провожать их, – это было не принято.
Поезд и препараторы появились одновременно.
Препараторы шли со стороны Ильмора – ястреб Стром, Дант, двое механикеров, чьи имена Ульм не запомнил, кропарь в сером камзоле, охотники… Кропарь дружески беседовал с одним из безымянных охотников, другой что-то горячо доказывал Данту. Ульм заметил, что его правая рука, которой он активно жестикулировал в разговоре, искривлена как-то неестественно, и отвёл взгляд.
Эрик Стром шёл чуть в отдалении, не участвуя в разговорах. Его взгляд равнодушно скользнул по Унельму, а потом цепко впился в Миссе и Сорту. Он переводил взгляд с одной на другую, как будто покупатель на невольничьем рынке, неторопливо решающий, которую купить.
С другой стороны раздался громкий рёв поезда, исторгнутый глоткой бьерана, закреплённой у лобового стекла – Унельм вздрогнул от неожиданности.
Конечно, он не раз видел поезда до того, но этот показался особенным – зловещим, живым, замышляющим утянуть Унельма в Стужу, прямиком в мрачные владения Ледяного короля из страшных сказок.
В другое время Унельм залюбовался бы им. Собранный стараниями препараторов, он был завораживающе, мрачно красив.
Огромные глаза валов освещали поезду путь через тьму и вьюгу. Их поверхность дрожала, как у мыльного пузыря, и не верилось, что они выдержат путь через Стужу. Глаза были встроены в «морду» поезда, прямо под лобовым стеклом и гудком-глоткой бьерана. Десятки цепких лап ревок плавно скользили по ледяным рельсам в беспрестанном движении. Бока поезда, сплетённые из мышц и жил, мерно опускались и поднимались, как от дыхания. Редкие окошки были сделаны из желудочных пузырей – Унельм не знал, чьих. Их рамы топорщились когтями и зубами – и тут, и там моргали, следя за дорогой, зелёные хаарьи глаза.
По жилам поезда бежал дравт, качая двигатель – сердце вала. Любой мало-мальски сложный механизм не пришёл бы в движение без его живительных токов в сосудах. Только сердце вала, подгоняемое ими, было достаточно большим, чтобы двигать поезд с необходимой скоростью.
Все части, из которых его составили, были живыми – и неживыми одновременно. Это завораживало, и Унельм впервые всерьёз подумал о том, что отныне станет одним из тех, кто строит такие поезда.
– Все в сборе? – спросил Дант, потирая руки.
Абсолютно лишне – и так было ясно, что все пришли. Унельм пристальнее всмотрелся в земляка, но не увидел у него ни искривлённых, ни искусственных конечностей – вообще ничего, кроме глаза орма, да и тот смотрелся вполне естественно, нестрашно – не как у Строма. Шрамы, лёгкая хромота – не так плохо, девчонкам такое даже нравится.
Ульма это приободрило. Механикеры должны выглядеть и того лучше. А он станет одним из них.
Ястреб молчал – смотрел спокойно и немного печально. Поочередно кивнул девушкам, родителям, ему самому.
– У вас ещё несколько минут. – Тон его был деловитым, сухим, совсем не похожим на тот, которым он говорил вчера во время речи или когда успокаивал родителей. – Прощайтесь. Провожающим в поезд нельзя.
Нельзя не потому, что поезд сколько-то для них опасен, подумал Ульм. Стараниями механикеров плоть, из которой он сделан, абсолютно безопасна для пассажиров. Препараторам не нужны сцены и слёзы. Им хватило всего этого вчера – теперь они просто хотят закончить дело и вернуться в столицу.
Хорошо, что Хельна не пришла – со вчерашнего Шествия он так её и не увидел. Не велика потеря – и всё же Ульм был уязвлён. Оставалось надеяться, что не пришла она из-за того, что выплакала в подушку свои прекрасные пустые глаза, а не из-за того, что уже успела переключиться на кого-то другого – может, не такого весёлого или красивого, как Унельм Гарт, зато не уезжающего за тридевять земель.
Унельм бросил взгляд на Сорту и Миссе. Хальсон чуточку побледнела, но в остальном ничем не выдавала волнения. Не глядя ни на кого, она присела на корточки, чтобы ещё раз крепко обнять и расцеловать ревущих девчонок. Седки переминался с ноги на ногу, явно жалея, что вообще пришёл. Прощания не были его сильной стороной. Ульм ни разу не видел его на похоронах – в таких случаях он всегда появлялся уже тогда, когда все принимались за еду и питьё.
Миссе содрогалась от плача, как и её мать. Казалось, никто не сможет разорвать их объятий.
– Господин Стром! – вдруг простонала мать Миссе, повисая на дочери. – Она ведь совсем дитя! Может, можно мне с ней поехать? Как-нибудь, а? Прошу вас, ведь у вас тоже есть мать…
Миссе побледнела и только повторяла:
– Мама, не надо. Мама, не надо…
Унельм отвернулся. За его спиной Эрик Стром что-то говорил матери Миссе – твёрдо и спокойно, как будто утихомиривая испуганное животное. Плач начал утихать.
А потом всё пошло очень быстро. Поезд гудел, и что-то громко кричала Ада, бегущая к поезду, и снова плакала мать Миссе, но теперь тихо, безнадёжно.
Дверцы из железа и дерева открылись, впуская их, и нутро поезда дохнуло теплом, теплом – почти инстинктивно Унельм подался вперёд, как сделал бы любой житель окраины, – а потом дверцы за ним захлопнулись с мягким звуком – как оленьи губы.
Поезд развернулся, создавая изгиб новых ледяных опор. На повороте Ульм в последний раз увидел родителей, сестрёнок Хальсон, крошечную мать Миссе, крыши Ильмора вдали – а потом поезд набрал скорость и помчался быстро, так быстро, что всё за маленьким блестящим окном слилось в одну чёрно-белую муть. Он смотрел в неё, не видя.
Что-то тёплое ткнулось ему в бок. Это была Миссе – она всё ещё плакала. В обычных обстоятельствах Ульм попытался бы утешить симпатичную девчонку одним из своих фокусов, но сейчас это бы вряд ли помогло. Он машинально погладил её по плечу и поискал взглядом Сорту. Та стояла у самых дверей, прислонившись лбом к мягкой обивке вагона. В окно она не смотрела.
А потом не стало и окна – створки плоти на нём схлопнулись; вскоре они должны были въехать в Стужу.
Миссе. Поезд
Восьмой месяц 723 г. от начала Стужи
Миссе Луми плакала – и сама не знала, почему именно плачет. Тому было слишком много причин. Разлука с мамой – никогда прежде они не разлучались дольше, чем на день – с Ильмором, который Миссе никогда не покидала, с её комнаткой, набитой ящиками бусин, перьев и разноцветных ниток… Со всем, из чего до вчерашнего дня состояла её жизнь.
В глубине души, что бы там ни говорила мама, Миссе всегда считала себя неудачницей – в школе её вечно ловили на списывании там, где другим сходило с рук, она постоянно попадалась на глаза ребятам, с которыми мечтала дружить, в самом дурацком виде. Даже нитка на вышивке Миссе часто рвалась в самый неподходящий момент, а у мамы такого почти никогда не случалось.
