– В моей профессии это значит кое-что другое. Я про золотой час.
– Вы фотограф? – Нора слышала это словосочетание только в одном контексте: что-то про освещение в определенное время суток. И это время точно было не четыре утра.
Усмешка – и уверенность – потухли.
– Эм. Нет. Не важно. Это не очень… приятно.
Теперь была очередь Норы с любопытством склонить голову. Что неприятного может быть в сочетании «золотой час» в любом контексте?
– О чем вы?
Вот после этого ей абсолютно точно надо было найти способ вспомнить о Донни. Абсолютно точно.
Его грудь поднялась со вздохом и опустилась на выдохе. Когда он наконец заговорил, делал это очень робко. Как бы извиняясь.
– Мы так называем первый час после получения травмы. Серьезной травмы. Это время, когда… Это промежуток, когда лечение наиболее эффективно.
– О, ясно. – Она опустила взгляд ниже его лица, осознав одну деталь: он не в пижаме, это форма медработника. – Вы доктор?
– Да.
Ух ты, хорошо, что миссис Салас из квартиры 2Б еще спала. Нора почти слышала ее голос у себя в голове. «Доктор, Нора! – воскликнула бы она. – Ты разве не хочешь замуж за доктора?»
Нора прочистила горло, отметая эти мысли. Надо заговорить о Донни. Сейчас неплохое время.
Но вместо этого она спросила:
– Вы работаете в ночную смену?
– Я работаю, когда понадобится, – ответил мужчина, и ей показалось, что она слышит усталость в его голосе. – Все время.
Это прозвучало так… упаднически, то, как он это произнес. Так вымотанно. Она открыла рот, чтобы что-то сказать: что ей жаль, что это, должно быть, очень тяжело. Однако он ее опередил:
– Вы тоже?
– Работаю ли я тоже все время?
Он улыбнулся ей, теперь по-другому. Нора подумала, что эта улыбка как рассвет, хотя вокруг было еще темно. Эта улыбка озарила все мысли в голове девушки: Донни, квартира, дом.
– Вы работаете в ночную смену? – уточнил он.
– Ой, нет. Я просто жаворонок, наверное. Работаю днем. Из дома.
Он этого не спрашивал, верно? Но внезапно этот разговор обрел для Норы характер золотого часа. Тайный, особенный и только для нее.
– О, правда? – спросил он с этой сладостной ноткой интереса в голосе. Он поправил очки, и в эту секунду Нора поддалась абсурдному порыву притяжения к этому мужчине. Она почти пропустила его следующий вопрос.
– Кем вы работаете?
Она улыбнулась ему, в предвкушении пошаркивая ногами по деревянному полу. Ей уже давно не представлялось возможности поговорить, по-настоящему поговорить о своей работе с кем-то, кроме своих коллег. Ей нравилось то, чем она занималась, несмотря на все мигрени, одолевавшие ее в последнее время, новое положение дел и так далее. Ладно. Она ответит на этот вопрос, а затем поднимет тему Донни.
– Я занимаюсь дизайном в…
Но, прежде чем она успела закончить, ее речь прервал крик.
– Что за черт?! – воскликнул мужчина, повернув голову в сторону, во тьму черной уже не-ночи.
Нора не сдержалась.
И засмеялась.
Он посмотрел на нее, снова поднеся руку к груди и мило погладив ее в области сердца. Этого высокого красивого мужчину в очках было так легко испугать, что… ей стало невероятно весело. Она была полностью и искренне им очарована.
– Это кот, – сказала она с нотками смеха в голосе. – Бродяжка. Наверное, один из стаи здоровяков.
Она перестала смеяться, кое-что осознав. Нора не слышала этих котов уже пару недель, с тех пор как…
– Донни, – вырвалось у нее.
Мужчина внизу резко опустил руку.
Повисла долгая неловкая пауза, во время которой душа Норы точно покинула тело. «А вот это уже без меня!» – видимо, сказала она, весело помахав на прощание.
Нора прокашлялась.
– Он… Эм. Он их подкармливал.
Затем повисла новая пауза, еще дольше. И куда более неловкая. Просто ужасное начало разговора о соболезнованиях.
Мужчина снова повернул голову во двор, откуда донесся жалобный кошачий стон, и взялся за перила, словно ища опору. Ей отчаянно хотелось сказать что-нибудь, что угодно, но она понимала, что ему нужна минутная передышка. За последние месяцы ей уж точно потребовалось немало таких передышек. Вот чем хорошо четыре утра, верно? Бедняга.
Ее немного беспокоило, что она никогда его не видела и не слышала о нем от Донни. Но вряд ли это что-то значило. Донни был не слишком разговорчив, ни с кем особо не делился – даже с Джоной, который знал его дольше всех в доме. И работал он до последнего дня: уходил в семь утра и не возвращался до половины шестого вечера. За пределами дома у него была целая жизнь, о которой Нора и не знала. Может, у него была толпа знакомых, просто он их не приглашал.
– А там не было дерева? – прервал мужчина внизу ее размышления.
– Да, – ответила она механически, тут же посмотрев на пустующий участок травы. – Его убрали через пару месяцев после моего переезда сюда в прошлом году.
Она с большой тоской занималась срубом дерева. Это был ее первый поступок как президента жилищной ассоциации и казался таким грозным, роковым, особенно вскоре после смерти Нонны. «Я не хочу, – говорила она всем в страхе, что о ней плохо подумают. – Хотелось бы мне оставить его как есть». Но это дерево сгнило до основания, и, честно сказать, им повезло, что оно само не обрушилось. В конце концов она смотрела, как его убирают: целый день работали пилы, мужчины в грузовиках, а щепки сыпались на землю, как снегопад. Нора не плакала, хотя ей очень хотелось.
– Погоди, – сказала она, осознав, что пропустила самую важную деталь из сказанного им. – Так ты здесь бывал?
– Однажды. В детстве. – Его голос изменился, только Нора не поняла, как именно. Может, это из-за перемены воздуха вокруг: небо светлело, предрассветное полотно стало темным, бархатно-синим. Она хорошо знала это время и поняла: золотой час подходит к концу.
Он прочистил горло:
– Он был моим дядей.
Нора моргнула, ее одолевали шок и облегчение. Так он все-таки был родственником! «Преданность!» – самодовольно воскликнула где-то Нонна, хотя рано еще было судить.
– Мне очень жаль. Соболезную вашей утрате, – сказала Нора.
Мужчина резко опустил голову, как бы соглашаясь или в знак уважения к Донни. Сердце у Норы сочувственно и понимающе сжалось.
«Ужасно, что я так высоко», – подумала она, хотя оказаться внизу было бы странно. Что бы она сделала, обняла его? Без бюстгальтера? Катастрофа. Просто возмутительно. Нонна, само собой, никогда бы так не поступила.
– Я его мало знал, – сказал мужчина, и вот тогда… тогда она услышала. Его голос стал звучать немного сдавленно. Немного рассеянно.
Немного… непреданно.
«Нет, Нора, – сказала она себе, – это все твои беспокойные разговоры в четыре утра. Он, наверное, еще в шоке, как и ты».
Мужчина внизу снова поднял руку к груди и почесал. Затем кашлянул.
– Вам тут нравится?
Нравится ли ей?!
Ну и вопрос. Это место хранит лучшие воспоминания о ее детстве и юности. А теперь она счастливо вверила ему и всю свою жизнь. Она весь день могла рассказывать об этом доме, отсюда и взялась идея сделать слайд-шоу. Может, самое время спросить об обоях? Хотя логичнее сначала поговорить о людях и…
И снова их разговор прервали: это были резкие короткие гудки, – мужчина похлопал себя по ноге.
– Черт, – сказал он. – Простите. – В секунду его лицо осветилось голубым светом экрана. Свободной рукой он водил по волосам, и она смотрела, завороженная. У него были красивые волосы, о чем она не собиралась сообщать ему вслух.
– Надо бежать, – добавил он. – Похоже, другой золотой час ждет.
– Ясно. – Нора вдруг разволновалась. Она не успела сказать, что была знакома с Донни. Не успела задать столько вопросов: самый главный – что он знает о доме, ну и, конечно, его имя. И не успела ответить на его вопрос, казавшийся важнее всех.
Ей не просто нравилось. Она любила этот дом.
– Постойте, – начала она в порыве сказать одну эту вещь, пока золотой час не закончился.
Однако он ее не услышал. Мужчина уже подходил к двери.
Прежде чем зайти внутрь, он взглянул на нее, бликуя очками.
– Увидимся, – сказал он.
Однако не дождался ответа и на этот раз.
Глава 2
Итак, ответ он знал с самого начала.
Это место не может понравиться.
Во-первых, тут пахло. Не то чтобы ужасно, будем честны, но вряд ли кому-то понравится, если каждый день дома его будет встречать этот запах. Все равно что сунуть голову в плесневелый ящик. Внутри будут лишь пыльные плюшевые зайчики и, может, горстка ржавых монет.
Во-вторых, лампы. Как и любому, кто большую часть своих дней (и даже ночей) проводил под тоскливыми флуоресцентными лампами больницы, Уиллу нравились старые добрые лампы накаливания или же современные светодиоды. Что ему не нравилось, так это бронзовая люстра – и так висевшая довольно низко, еще и со звенящими стеклянными висюльками, – о которую он постоянно бился головой в коридоре, и тоже бронзовые бра, пухлощекие херувимчики, которые как бы наблюдали за ним, пока он шел по коридору.
Кстати, о коридоре: обои. Они были… золотыми или некогда золотыми, а в свете люстры (опасной) и бра (жутких) их оттенок казался не шикарным металлик, а выцветшим горчичным. Примерно каждые двадцать сантиметров текстура менялась, Уилл провел ладонью по обоям и подумал: «Быть не может».
Но так и оказалось. Они бархатные. Полосатые бархатные обои.
Кому такое понравится?
«Быть не может», – снова подумал он, но в этот раз не про обои.
«Быть не может, что это она».
Та девушка на балконе шестнадцать лет назад и женщина, с которой он познакомился утром. Этого… просто не может быть.
Она ведь так сказала, в конце концов, то есть почти что сказала. Она переехала сюда в прошлом году.
Очевиднее и быть не может.
Это не она.
Только… что-то в ней было. В ее голосе, когда она произнесла: «Привет», – в ее смехе, в хвостике, который упал ей на плечо во время их разговора. Что-то было в том, как она выглядела, стоя на балконе, пусть далеко и в кромешной тьме. Что-то было в том, как сердце его подпрыгнуло, словно икнув, когда он ее увидел.
Но нельзя было об этом думать.
– Могу я, эм?..
Мысли его прервал чей-то голос. Уилл опомнился: девушка-бариста вежливо ждала, когда он отдаст ей свою многоразовую кружку для кофе. Она понимающе улыбнулась, привыкшая к персоналу со всех уголков больницы, которые приходят к ней за очередной спасительной дозой, пытаясь прийти в себя после всего, что этой дозы потребовало.
– Да, прости, Джанин, – ответил Уилл, протягивая кружку. – Я буду как всегда и внутривенно, если есть, – добавил он, что было плохой шуткой наподобие бытующей в кофейне: «Кто любит погорячее?» – но на большее он был не способен в данных обстоятельствах, а именно: он не спал с трех утра, за четыре часа в больнице он принял двадцать пациентов, а еще из головы у него не выходила девушка на балконе.
Нет, не девушка. Не мог он стоять тут и думать о девушке.
Лучше думать о квартире.
Уилл прошел к концу стойки в ожидании заказа, пытаясь сосредоточиться на важном, по крайней мере, пока ему не поступил очередной вызов.
Так, квартира, хорошо. Ее надо освободить. Чем скорее, тем лучше.
То есть за год.
«Вот же гребаный Донни».
После звонка нотариуса на прошлой неделе он частенько повторял про себя эту фразу. К тому моменту Донни был мертв, судя по всему, уже несколько дней, и Уилл старался принять новости о смерти дяди так, как тот заслуживал: ровно, с отрешенностью человека, который постоянно сталкивается со смертью. В конце концов, он какое отношение имеет к смерти Донни? Никакого, вот что, – вот это он пытался донести до нотариуса.
Но, как выяснилось, когда ты единственный наследник и распорядитель недвижимостью так называемого дяди, отношение имеешь самое непосредственное. А поскольку эта недвижимость еще и связана с жалким, пассивно-агрессивным, связывающим по рукам и ногам завещанием и последней волей человека, отношение к ней иметь придется еще долго.
Год до того, когда он сможет продать квартиру. Год зловонных коридоров, злополучных бра и горчичных обоев.
