Чтобы стало понятнее, можно привести пример. С каждым случалось такое: заснув, вдруг соображаешь, что ты во сне, и все, что с тобой творится, происходит в некоем бредовом, потустороннем состоянии. Вспомните хотя бы описания снов: «иду вдоль длинного забора», «очутился в помещении… в поле… в лесу… на краю обрыва…», «вижу себя издали» и так далее. К моменту осознания такого рода яви и хочется привлечь внимание. Оно, осознание, происходит внезапно, как бы ненароком или мимоходом – глядь, а я уже здесь.
Действительно, чтобы уловить чужие мысли или, точнее, приказы (в чем разница, узнаем позже, когда мы побываем у Иосифа Виссарионыча, который очень интересовался такими «штучками-дрючками»), требуется колоссальное напряжение, но в этом деле главное – умение войти в предстартовое состояние, а также навык, позволяющий выбрать подходящего индуктора, то есть человека, чьи мысли воспринимаются легче, чем у кого-либо другого присутствующего в зале.
Таким исключительно отзывчивым проводником оказалась жена профессора Лора. Это была молодая болезненного вида женщина с чуть раскосыми и, может быть, оттого ощутимо манящими глазами. Вольф брал ее за руку, она мысленно диктовала задание: направо, налево, вниз, вверх, ошибка, ошибка, прямо, открыть дверцу, ошибка, следующая полка, следующая полка, ошибка, вправо, вправо, стоп. Книга, возьми книгу, страница, нет, ошибка, нет, ближе к началу, стоп. Хорошо. Строчка. Пятнадцатая строчка, пятнадцатая строчка, ниже, ниже, стоп. Буква.
Стоп, правильно. Хорошо.
Видали бы вы, какими взглядами одаривала Лору супруга профессора Абеля Эрнестина, оказавшаяся никудышным индуктором. Эрнестина полагала: если ее муж отыскал такого одаренного беспризорника, каким был Вольф, заниматься им должны они и только они, а именно – семейная чета Абелей. Если этот бесенок с головой, похожей на куст сельдерея, утверждает, что не слышит ее, тем хуже для него[5 - Как автор я обязан обратить внимание читателей на эпизод с Лорой, так как в нем присутствует грубейшая логическая ошибка: с одной стороны, наш герой не «слышит» мысли Эрнестины, с другой – он выдает их целым потоком. К сожалению, добиться каких-либо разъяснений от Вольфа Григорьевича мне не удалось. С высоты многоэтажного дома мэтр настоял, чтобы рассказ был сохранен именно в том виде, в каком он внушил его мне. При этом он обмолвился, что в этой нелогичности, необъяснимости ощущений и состоит неразгаданная тайна телепатического прослушивания эфира, сводившая с ума многих одаренных ясновидением.]. Возмущение Эрнестины, истекающее в виде напористого мысленного потока, было отчетливым и непререкаемым: «Этот босяк должен научиться воспринимать мои мысли. Ведь каким-то образом он научился погружаться в бездыханное состояние, что, впрочем, неудивительно для маленького бродяги». Следом наваливалась волна смутных, мешавших Вольфу работать обвинений: «Я знаю, почему он так липнет к Лоре. Это ты, мой любезный супруг, мой Густав, внушил ему, что Лора куда более покладиста, чем твоя законная супруга, которая знает, что такое женская честь и не пытается завлечь чужих мужчин».
Вольф невольно слышал их всех: Эрнестину, профессора Абеля, Лору. Он вынужденно слушал их. Профессор мысленно транслировал Лоре «моя добрая», «моя хорошая».
Ни Густав, ни Лора не могли общаться в сверхчувственном эфире, но им не нужна была телепатия. В ту пору Вольфу было трудно понять потаенный смысл таких выражений: «моя хорошая», «моя ласточка», «мой хороший», «мой умный». Куда сильнее мальчика удручала неотвратимость скорого разрыва с приютившей его профессорской четой. Эта перспектива вырисовывалась перед ним как очень близкое будущее.
Вольф уже подумывал, не лучше ли самому, не дожидаясь, пока супруга профессора выгонит его из дома, сбежать на Драгунштрассе, конечно, теперь уже не в качестве мальчика на побегушках. После овладения простейшими приемами погружения в сон наяву и улавливания чужих мыслей, пусть даже малосвязанных и непонятных, по большей части обрывков мыслей, он надеялся занять место полноправного участника шайки, собиравшейся в трактире на Гренадирштрассе и обиравшей горожан и приезжих провинциалов в карты. По праздничным дням (кроме суббот) они занимались распродажами участков на Луне, торговлей «ценными бумагами» несуществующих акционерных обществ, не гнушались и раздеванием пьяных. Это были доходные занятия, но что-то удерживало его от подобного использования своих талантов.
Что именно?
На этот вопрос ответил господин Абель.
Чтобы лишить Густава повода видеться с Лорой, Эрнестина потребовала отправить ребенка в приют. Расстаться с нечаянно свалившимся ему на голову «феноменом» показалось профессору несусветной глупостью, однако от помощи Лоры он был вынужден отказаться.
Его переживания до такой степени измордовали Вольфа, что он дал себе слово никогда не рисковать собой и не доводить дело до грани душевного расстройства. Другие заповеди, внушенные профессором, тоже пришлись ему по душе: сытость не вымогается, а зарабатывается, счастья не добиваются, а ищут, и найдет его только тот, кто сохранит уважение к себе и веру в свои силы.
Истины от Абеля открылись Вольфу не до того, как он покинул дом профессора, а после. Ультиматум жены Густав выполнил через два месяца. Все это время мальчик занимался с ним, и только когда Лора скончалась от скоротечной чахотки, Абель, погрузившись в меланхолию, согласился передать его на попечение господина Цельмейстера, импресарио, тут же перепродавшего ребенка в Берлинский паноптикум.
Глава II
Перед первым посещением паноптикума господин Цельмейстер предупредил Вольфа, что тот «будет иметь интересную работу». Действительно, выход в люди оказался необычайно щедрым на сюрпризы.
Как только он переступил порог этого заведения, первый же выставленный там экспонат сразил его напрочь. Вообразите приятного на вид кудрявого блондина, ловко скручивавшего самокрутку пальцами ног. Затем молодой человек с той же непосредственностью зажег спичку, прикурил и, заметив, что Вольф с открытым ртом наблюдает за ним, подмигнул ему.
Возле инвалида толпились зеваки, с нескрываемым изумлением наблюдавшие, как тот, удерживая ногами цветные карандаши, набрасывал портреты посетителей. Как оказалось, это был его дополнительный заработок. При желании можно было заказать инвалиду картину: что-нибудь простенькое вроде кухонного натюрморта или сельского пейзажа.
Господин Цельмейстер потянул Вольфа за руку и увел в следующий зал, где хозяйничала громадная, обнаженная до пояса толстуха с густой, доходящей до пупка окладистой бородой. За отдельную плату посетители могли подергать ее за бороду, чтобы убедиться, что она настоящая.
По соседству с ней были выставлены две сестрички – сиамские близняшки, не упускавшие случая привлечь внимание посетителей-мужчин предложением «развлечься». Вольф не сразу сообразил, что они имели в виду. Когда же до него дошло, первым побуждением было сломя голову бежать из этого вертепа. Тут же сердце пронзила горечь: куда ему, грешнику, было бежать?
Экспозицию дополняла некая американка, имевшая между лопаток густую, ниспадавшую до колен гриву. Показывая ее публике, американка ржала, как лошадь, и отряхивалась, как мокрая собака.
В запечатанной стеклянной ванне хранился труп русалки, чьи ноги внизу срастались в некое подобие нароста, который при желании можно было принять за хвост.
Гвоздем сезона в паноптикуме считалась татуированная пара из Америки. У женщины во всю спину была наколота «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи, а на спине мужчины было изображено распятие с подписью «Гора Голгофа». Сентиментальным фрау особенно по душе была женская фигура, державшая в руках свиток с надписью: «Не забывай», подписанный «Эмма», а на мужской груди – сплетенные имена «Фрэдди» и «Эмма».
Надивившись на такого рода экспонаты, в довершение ко всему на пороге директорского кабинета Вольф нос к носу столкнулся с Вилли Вайскруфтом.
Вилли выходил оттуда, но, увидев его, тут же вернулся в кабинет, где устроился сбоку от большого, на резных ножках, письменного стола, за которым восседал пожилой мужчина львиного вида, с гривой седых волос и громоподобным голосом. Услышав его, Вольф тут же смекнул, что угодил в ловушку, и ему следует быть предельно осторожным. Он не любил ангелов, вещающих басом.
Но это мельком.
Куда более мальчика интересовал Вилли, его в высшей степени изумленное лицо и его свободное поведение в таком роскошном кабинете. Позже, сопоставив размеры помещения, принадлежавшего Вайскруфту-старшему, с размерами, например, сталинского кабинета, а также с отделанным деревянными панелями залом начальника Новосибирского НКВД, Вольф сообразил, что кабинет хозяина паноптикума был не такой уж роскошный, и сам герр Вайскруфт не так страшен, но в первые мгновения его ужаснула мысль, что теперь они возьмутся за него вдвоем: отец и сын – родство открыто читалось на их лицах, – и вырваться от них в запертом помещении не было никакой возможности.
На господина Цельмейстера не было никакой надежды, ведь это он привел Вольфа сюда. Самое большее, на что он мог рассчитывать, это требование прекратить избиение и угроза позвать полицию. Господин Цельмейстер был не из тех людей, кто, засучив рукава, готов броситься в бой за правду. Импресарио предпочитал жить фразами. Он без конца напоминал своим подопечным: «Надо работать и жить!» Понимал он эту заповедь своеобразно. Обязанность работать господин Цельмейстер предоставлял Вольфу, себе же оставлял право жить, понимаемое весьма узко. Цельмейстер любил хороший стол, марочные вина, красивых женщин… И имел все это в течение длительного ряда лет за счет Мессинга.
К счастью, первая встреча с семейкой Вайскруфтов закончилась в высшей степени мирно, и в этом несомненная заслуга Вилли, в присутствии отца признавшегося, что имел счастье встречаться с Вольфом раньше, когда возвращался домой из Прибалтики. Он даже упомянул насчет билетов, что вполне соответствовало нынешнему виду и одежде мальчика. Господин Цельмейстер перед встречей приодел его. Он стал похож на берлинского Гавроша из хорошей семьи – в ту пору даже состоятельная молодежь увлекалась модерновой идеей солидарности с трудящимися, так что пиджачок, расклешенные брюки, свитер под пиджачком, кепка набекрень вполне соответствовала духу времени. Главное – вещи были добротны и не рваны, а это для немцев самое главное.
Насчет билетов Вилли выразился в том смысле, что мы – «мы!» – познакомившись на вокзале, решили ехать низшим классом и сэкономить деньги на мороженое.
Август Вайскруфт хмуро выслушал его и завил:
– Мне плевать на мороженое! Что он умеет, господин Цельмейстер?
– О, этот мальчик – чудо природы, господин директор. В его способностях убедился профессор Абель…
– Мне плевать на профессора Абеля. Что он умеет?
– Все, господин директор. Например, лежать в гробу или отыскивать всякие спрятанные предметы.
– Отыскивать предметы нам не надо, у нас серьезное заведение. Публика сочтет такой фокус мошенничеством, а вот лежать в гробу…
Он задумался.
– Сколько?
– Что сколько?
– Как долго он может изображать умершего?
– Сколько угодно господину директору, – ответил импресарио.
– Я хочу, чтобы он ответил сам. Как долго ты можешь лежать в гробу? День, два, неделю?
В ту пору Вольф был глуп в практических вопросах, и обуявшая его неуместная гордыня толкнула на самый неразумный ответ в жизни. Вольф оказался склонен к похвальбе.
Мальчик вытаращил глаза и заявил, что может пролежать две недели.
– Это ты врешь, – рассудил директор паноптикума. – А вот неделя меня вполне бы устроила. Расчет за неделю.
Первым ловушку заметил импресарио.
– Господин директор шутит? – ласково спросил он. – Мальчику надо ходить в школу. Мальчик – уникум. Сам профессор Абель согласился заниматься с ним, на это тоже нужно время.
Сошлись на трех сутках: в пятницу вечером Вольф должен был ложиться в гроб и лежать там до утра понедельника. Так что неделя у него была свободна, и он, осознавший, что гордыня и глупая похвальба могут далеко завести человека, не пропускал занятий с профессором Абелем.
Скоро Вольф оброс товарищами: познакомился с кобылой в человеческом облике, ее звали Бэлла; с разбитными сестричками Шари и Вари, с безруким инвалидом Гюнтером Шуббелем.
С Вилли они тоже сошлись. Правда, их общение трудно было назвать дружбой, но ребята больше не пускали в ход кулаки, а порой даже вместе гуляли по городу. Вилли, каким бы гордецом он ни выставлял себя, все время пытался докопаться, каким образом Вольф впадает в смертельную спячку, почему не чувствует боли, как читает чужие мысли и отыскивает спрятанные предметы. Однажды он напросился с ним к профессору Абелю. Там, когда он попытался исполнить роль индуктора, Вольф впервые проник в его тайные помыслы.
Его мечтой была власть над миром.
Точнее, он хотел завоевать мир и положить его к ногам кайзера, портреты которого в стальном шлеме с игрушечным набалдашником были развешаны по всему Берлину. Кажется, его звали Вильгельм.
У Вилли была собственная дотошно продуманная программа, как добиться поставленной цели, в которой нашлось место и Мессингу. Ему отводилась роль индуктора, с помощью которого Вилли намеревался овладеть «тайным знанием» предков. От него первого Вольф услышал легенду об Одине, или Вотане[6 - О?дин – в скандинавской мифологии верховный бог, соответствующий германскому Вотану.], девять дней провисевшем на дереве и сумевшем проникнуть в тайну древних рун.
Это случилось в те времена, когда боги бродили по земле, покровительствовали героям, и каждый из героев, совершив подвиг, мог надеяться оказаться в Валгалле, куда их доставляли небесные девы – валькирии. В ту пору сила скапливалась не только в оружии, но и в таинственных знаках, называемых рунами. Тот, кто сумел проникнуть в их смысл, мог составить заклинание такой силы, которая сокрушила бы всякое зло и его порождения, неисчислимо выползавшие из подземного мира Хелль – от злобных великанов-ётунов до мертвецов, мерзких карликов и орков.
Однажды Вотан был ранен копьем, и его, беззащитного, без воды и питья на девять дней и ночей привязали к дереву Иггдрасиль. Ценою боли к Вотану пришло понимание рун, из которых он составил восемнадцать заклинаний, заключавших в себе тайну бессмертия, способность к врачеванию и самоизлечению, искусство побеждать врага в бою и власть над любовными страстями.
Вилли настаивал, чтобы Вольф, укладываясь в гроб, прислушивался к голосам, доносившимся до него из потустороннего мира. Во время трехсуточного сеанса его взаправду кто-то окликал, скорее всего, это были голоса посетителей, но он поверил Вилли. Его захватила игра образованных людей, ведь это было так увлекательно – поспособствовать раскрытию тайны древнего письма, о котором со слов Гидо фон Листа и Хаусхофера[7 - Гвидо фон Лист (1848–1919) – австрийский мыслитель и писатель. Основатель ариософии, утверждавшей, что в результате смешения крови и утраты чистоты расы современное человечество потеряло связь с тайными знаниями древних народов; Карл Хаусхофер (1869–1946) – немецкий политический деятель, глава германской геополитической школы. Медиум, посвятивший Адольфа Гитлера в тайны оккультизма с откровенно расистским и, прежде всего, с антисемитским оттенком.] с неподражаемой убежденностью рассказывал Вилли. Он убеждал Мессинга «отдаться голосу зовущего», тогда перед человечеством, точнее, перед «нордической расой» как его квинтэссенцией, откроется дорога к подлинной свободе, равенству, братству. Область, где осуществятся самые заветные мечты, он называл по-разному, но всякий раз непонятно – островами Блаженных, городом богов Асгардом[8 - Асгард – священный город, в котором проживали асы, боги древних германцев.], запретным Аваллоном[9 - Аваллон – в кельтской мифологии невидимый таинственный остров, на который фея Моргана перевезла смертельно раненого в битве при Камлане короля Артура. Иносказательно – потусторонний мир, где каждый достойный, попавший туда, испытывает блаженство.], иногда Эдемом или райскими кущами. В ту пору Вилли еще не был склонен к презрению к «инородцам» и подчеркивал, что в кущах найдется место всякому, независимо от его «крови». Главное – готовность человека услыхать «зов предков», умение проникнуть в смысл древних заклинаний. Это было понятно, ведь, с одной стороны, образ мыслей Вилли отличался презрением к предрассудкам, навязанным прогрессом, с другой – его матерью была Мария Федоровна Толстоногова, урожденная дворянка из прибалтийских губерний, где она имела счастье познакомиться с цирковым дрессировщиком Августом Вайскруфтом. Какая причина толкнула госпожу Толстоногову выйти замуж за циркача, говорить не будем, Вилли старательно обходил эту тему.
Идеи сына господин Вайскруфт считал откровенной блажью и не раз при Вольфе заявлял, что не для того он «дал сыну образование», чтобы тот морочил себе голову «магией» и «чернокнижием» или «напялил» офицерский шлем и заодно промотал отцовское состояние. Он настоял, чтобы Вилли учился коммерции. Сын повиновался, однако закончить курс ему не удалось. Началась война, и в пятнадцатом году Вайскруфт-младший добровольцем ушел на фронт. Знание русского языка привело его на Восточный фронт, там он попал в плен. В Германию вернулся в восемнадцатом году, полный ненависти к большевикам, а также к тем, кто своим предательством довел родину до позорного поражения.
Но это случилось позже, а в ту пору противовесом сказкам Вайскруфта-младшего были весьма приземленные, порой циничные остроты безрукого Гюнтера Шуббеля. Он любил проехаться насчет господина Цельмейстера и «зажималы» Вайскруфта-старшего, которые любят сытно поесть за чужой счет. От него первого Вольф услыхал о «классах» и «эксплуататорах», о «пролетариате» и «его миссии». Гюнтер был родом из Вединга. Это был самый бунтарский район Берлина.
Нелепая или, если хотите, трагическая, случайность на заводе «Фанеренверк» закончилась для Гюнтера ампутацией обоих предплечий, и ему, мечтавшему о карьере художника, поневоле пришлось искать свой путь в жизни. Найти-то он нашел, только спокойствия ему это не прибавило. Зарабатывая в Паноптикуме на кусок хлеба, он пытался понять, почему кусок так мал. Шуббель первый предостерег Вольфа от свойственного беднякам пренебрежения к наукам, и за это он по сей день благодарен ему. Он свел Мессинга с его будущим и недолгим счастьем – со своей двоюродной сестрой Ханной, которая взяла над ним опеку. Он благодарен ей за то, что с ее помощью научился читать и писать по-немецки, а также за то, что Ханна сделала его мужчиной, причем не походя, а по взаимному чувству, память о котором до сих пор греет душу.
Вольф доверял Гюнтеру не только потому, что они были схожи – один существовал без рук, другой с бельмом в мозгу, – и трудности и невзгоды, которые ему пришлось претерпеть в жизни, были близки мальчику, но и потому, что разглядел в нем несгибаемое уважение к себе. Мессинг очень ценил в людях это свойство, так как, только имея подобную опору, можно добиться чего-то большего в жизни, чем сытное пропитание. Гюнтеру было за что уважать себя, ведь он замечательно владел ногами. Не было числа фокусам, которые он выделывал нижними конечностями. Один из них спас Вольфу жизнь, но об этом после…
Насчет картин сказать сложно, Мессингу всегда не хватало художественного вкуса, и единственные предметы, которые он с удовольствием коллекционировал – это драгоценные камни, как, например, знаменитый перстень с громадным, чистейшей воды изумрудом, пропавшим в день его смерти. По совету Гюнтера он приучил себя внимательно следить за техническими новинками и научными открытиями, начал интересоваться политикой. Вскоре жизнь подтвердила важность подобного отношения к миру. Когда Мессингу посчастливилось познакомиться с Альбертом Эйнштейном, он очень повеселил его заявлением, что одобряет попытку ученого доказать, что все вокруг относительно.
Эйнштейн недоуменно глянул на Вольфа и признался:
– Я, вообще-то, имел в виду другое. Мир физических величин. Другими словами, если исчезнут «вещи», исчезнет также «пространство» и «время». Что касается «всего»… – он развел руками.
– Ну как же, профессор, – объяснил Вольф. – Ответьте, три волоса – это много или мало?
Профессор задумался.
– Если на голове, то мало.
– А в тарелке с супом?
Эйнштейн засмеялся и на прощание предложил:
– Будет плохо – приходите ко мне…
Зигмунд Фрейд, всерьез занявшийся Мессингом в 1915 году, научил его искусству самовнушения и умению глубоко сосредотачиваться на каком-нибудь предмете. Это очень помогало, когда приходилось отыскивать пропавшие драгоценности и документы. Шестнадцатилетний мальчик, мог ли он не попасть под власть этого интересного, глубокого, можно сказать, могучего человека?! Свою власть Фрейд употребил на благо Вольфу. Более двух лет продолжалось их близкое знакомство, которое Мессинг долго вспоминал с чувством благодарности. Фрейд подтолкнул его к изучению психологии, чем он активно занялся, поселившись в Вильно. Но это случилось уже после Первой мировой войны. В любом случае он знал русский, польский, немецкий, древнееврейский… Читал на этих языках и продолжал пополнять свои знания, насколько позволяли силы.
К удивлению Вольфа, не кто иной, как господин Цельмейстер попытался грудью преградить ему дорогу к знаниям. Всеми доступными средствами он пытался отвадить его от встреч с Ханной и вообще от всяких неподконтрольных ему встреч. Он подозревал каждого его друга в попытках отбить всецело принадлежавший ему «сладенький кусок», каким являлся Вольф Мессинг. В ту пору Вольф был молод и глуп, и до поры до времени Цельмейстер казался ему благодетелем, ведь за пребывание в хрустальном гробу он получал пять марок в день – это было неслыханное богатство. В 1912 году Мессинг отослал в Гуру Кальварию письмо, в котором сообщил, что ему удалось выбиться в люди (точнее, в «уроды», но об этом он предпочел не упоминать). К письму приложил несколько десятков марок.
Доставленный вскоре ответ и более всего короткая приписка в конце заставили задуматься о содеянном, начиная с побега из иешивы и кончая занятиями у профессора Абеля, который неоднократно повторял: «Развивайте ваши способности! Не давайте им заглохнуть и забыться! Тренируйтесь!»
Письмо повергло Вольфа в такую меланхолию, какая и не снилась профессору Абелю. Он разглядывал строчки, они расплывались перед глазами. Как наяву перед ним предстала Гура, местный раввин, который под диктовку отца писал, что семья благодарит его за помощь. Далее шли пожелания: не дерзи, чти «завет», соблюдай субботу, слушайся профессора и господина Цельмейстера, они, по всему видно, достойные люди. В конце короткая приписка: «мать желает тебе маленького счастья».
На следующее утро Вольфу надо было отправляться на службу в паноптикум, где его ждал хрустальный гроб. Устроившись в гробу, он погрузился в летаргический сон и нацеленно отправился в иные пространства. Вновь попытался проникнуть туда, где не ступала нога человека, куда не проникал человеческий взгляд.
Имеется в виду вовсе не мистический, нарочито бредовый, потусторонний эфир, которым пользуются шарлатаны, а о вполне реальный, пусть в то время и недоступное будущее, которое хотелось прочувствовать и понять. Очнувшись в понедельник, Вольф внезапно осознал, что в видениях, относящихся к надвигающемуся грядущему, не было и намека на его родных, на домик в Гуре Кальварии.
Будь он догадливее, то бросил бы все и помчался в Польшу. Вольф взял бы их всех, отправил куда подальше. К сожалению, в те годы ему не хватало ни знаний, ни опыта, ни кругозора. Ослепленный гордыней, он счел отсутствие очерченных предвидений свидетельством того, что их пути окончательно разошлись. Более того, втайне он даже гордился, что стал медиумом и осознал себя в качестве спустившегося со звезд или из каких-нибудь иных неизвестных пространств существа. Грядущее настигло Мессинга в Советской России. Ему было жестоко отмщено за слепоту и бесчувственность. Воспоминание о медитации, которую он испытал, получив письмо из дома, всю жизнь убивало его. Этот урок он осознал в Берлине в 1921 году, и с той поры во время «психологических опытов» постоянно, порой успешно, порой нет, старался воплотить в реальность то, что открывалось ему в минуты ясновидения. Очень трудно согласовать себя «чужого» с собой «здешним», для этого требуется особое мастерство. Даже теперь он не мог похвалиться, что в полной мере справился с такого рода разладом. По сравнению с ним всякие иные противоборства, как то «классовая борьба», «зов крови», «голос предков», даже страдания Одина и заповеди Талмуда, представлялись ему несущественными.
* * *
Все свободное время Вольф проводил у профессора Абеля или в компании с Ханной. С этой строгой длиннющей девчонкой они занимались немецким, а у профессора Абеля, в конце концов примирившегося и с женой, и с потерей Лоры, он осваивал нечувствительность к боли, а также практику улавливания чужих мыслей. Эти чудеса настолько были ему в охотку, что даже свободное время он тоже посвящал тренировкам.
Чаще всего направлялся на ближайший рынок, шел между рядами и вслушивался в чужие мысли. До Мессинга долетали – или доносились? – скорее, доносились – отдельные, порой округлые, краткие, как вздохи, слова-судороги. Сначала он отчетливо улавливал лишь междометия. Существительные и глаголы, содержащие смысл, с трудом и очень редко давались ему. Скоро в голове начали проступать отдельные слова, что-то вроде лепета: дочка, корова, доить, справится, поросята, умная.
Открытием стало осознание простейшего, как мычание, факта, что в колдовском деле, как, впрочем, и в любом другом, связанном с искусством понимания «другого», способность с первого взгляда определять свойства его характера, эмоциональное состояние, даже уровень и предмет его мысленных усилий имеют не меньшее, а может, и большее значение, чем прорывающиеся из телепатического эфира словесные образы, пейзажи, натюрморты и сюжетные последовательности фраз.
Обратимся к собственному опыту. Любой способен ощутить эмоциональный настрой собеседника и либо проникнуться к нему сочувствием, либо возненавидеть его, либо окатить равнодушием. Способность улавливать мысленные образы всего лишь дополняет присущее людям от рождения свойство понимать другого. Конечно, овладев определенными навыками, можно расширить список улавливаемых слов, обострить телепатический слух, тем не менее вне общей атмосферы, вне личного контакта Вольфу сначала было трудно разгадать смысл потаенного высказывания.
Это условие напрямую касалось проникновения в будущее. Чаще всего Вольф разглядывал всплывающие в голове картинки, как некий калейдоскопический кроссворд, в котором трудно, а порой просто невозможно разобраться. То же самое можно сказать и о словесных образах! Например, фраза, почерпнутая в начале следующего, двадцать первого века «прикинь, сколько комаров!» сразу поставила его в тупик. Или: «Я буквально в осадок выпал». Выговоривший эту фразу неопрятного вида молодой человек с лиловыми (sic!) волосами, зачесанными в форме гребня, мало напоминал осадок, хотя по уровню умственного развития он вполне мог соответствовать осадку.
Еще труднее обрабатывать впечатления, касающиеся технических новинок или моды.
Единственное, что всегда и везде улавливалось отчетливо, – это всякого рода «измы», которые, где бы Мессинг ни побывал, по-прежнему не давали прохода людям. «Коммунизмы», «либерализмы», «империализмы» и тому подобные вирусы, а также ненависть к чужакам, увлечение саморазрушением, потребность в лицезрении всякого рода непристойностей, поклонение кумирам, пусть даже они являют пример совершенно бездарного пения или напыщенно-голосистой артистической игры, – буквально витали в воздухе. Эта чума способна отравить даже самый здоровый дух даже в самом здоровом теле.
Освоив с помощью профессора Абеля психофизическую практику нечувствительности к боли, а также умение пользоваться неосознаваемыми идеомоторными актами[10 - Идеомоторный акт (от греч. idea – идея, образ, лат. motor – приводящий в движение и actus – движение, действие) – переход представления о движении мышц в реальное выполнение этого движения (иначе говоря, появление нервных импульсов, обеспечивающих движение, как только возникает представление о нем). Открыт в XVIII веке английским врачом Д. Гартли и разработан английским психологом В. Карпентером.], Вольф ушел из паноптикума. Господин Цельмейстер сдал его в аренду в знаменитое варьете Винтергартен[11 - Винтергартен – берлинское варьете, существующее с 80-х годов XIX века. Поначалу представляло собой застекленный внутренний двор одной из гостиниц. Во дворе был сад, отсюда и название Винтергартен («Зимний сад»).] – Зимний сад. Там у него был собственный номер. Это было безусловное продвижение по службе, теперь он не застывал бездыханным в гробу, а двигался, имел реплики и помощников.
Номер был срежиссирован с точно просчитанной долей таинственности и постепенным нагнетанием ужаса. На сцену выходил молоденький Мессинг с лицом безумного Чезаре, героя популярного тогда ужастика «Кабинет доктора Калигари»[12 - «Кабинет доктора Калигари» – немой фильм (1920), положивший начало немецкому киноэкспрессионизму. Знаменитый ужастик, в котором убийца Чезаре, впадающий в летаргический сон по воле страшного доктора Калигари, творит жуткие безобразия.]. Ему кололи иглами грудь, насквозь прокалывали шею. Затем на сцену выпускали миллионера в цилиндре, блестящем фраке. Его пальцы были унизаны перстнями с ярко поблескивающими самоцветами, на животе толстенная золотая цепь, к которой были прикреплены золотые часы. Все эти предметы миллионер демонстрировал с нескрываемым самовольством и напыщенностью. На сцене появлялись разбойники. Они «убивали» миллионера, а его драгоценности раздавали сидящим за столиками посетителям с просьбой спрятать в любом месте, нельзя было только выносить их из зала.
Наконец в зале появлялся молодой сыщик. Сами догадайтесь, кто его представлял.
На этот раз лице Вольфа не было и следа безумия – напротив, от него за версту веяло умением пронзать взглядом всякую преграду. Вольф Мессинг осторожно двигался по залу и, внезапно задержавшись у того или иного столика, просил прелестных дам и уважаемых господ вернуть ту или иную драгоценность, спрятанную там-то и там-то. Часы чаще всего прятали в задних карманах брюк, а бриллиантовые запонки в женских туфельках или сумочках. Однажды, правда, ему пришлось потрудиться и попросить даму достать из высокой прически перстень с поддельным изумрудом.
Номер этот неизменно пользовался успехом. Многие стали специально приходить в Винтергартен, чтобы посмотреть на Мессинга.
Популярность распахнула перед ним двери знаменитого цирка Буша, размещенного в самом большом перекрытом здании Европы.
В цирке Буша уже не «убивали миллионера» и не раздавали его драгоценности посетителям, а, наоборот, собирали у них разные вещи. Потом эти вещи сваливали в одну груду, а Мессинг должен был разобрать их и раздать владельцам. Главный номер – прокалывание шеи и рук острыми спицами – остался прежним.
Понемногу Вольф Мессинг становился все более известным, а его импресарио, господин Цельмейстер, все более представительным. Лицо у него округлилось, он заметно располнел, и прежняя торопливая угодливость при поисках ангажемента сменилась откровенной ленцой в обращении с хозяевами развлекательных заведений. Однако за Вольфом он присматривал по-прежнему зорко и, уловив, что их отношения с Ханной начали перерастать в нечто большее, чем дружба, ловко сыграл на самой пагубной страсти, которая многих сбила с верного пути – на честолюбии.
Вольфу тоже не удалось избежать этой напасти, и теперь с высоты многоэтажного дома видно, что во многих своих неудачах виноват он сам. Он утверждал, что не любовь к деньгам, точнее, страх перед их отсутствием, которым страдают все, выбившиеся из нищеты, не какое-то запредельное себялюбие, не обстоятельства, а именно ложно понятое честолюбие, точнее, гордыня, лишило его возможности заняться, например, научной работой или политикой, куда настойчиво звал его Гюнтер Шуббель, как, впрочем, и Вилли Вайскруфт. К сожалению, уверовав в свою исключительность – ненавистную ему самому исключительность – он попался на удочку господина Цельмейстера. Отведав капельку славы, вкусив мед восхищения, оказавшись модной темой для разговоров, Вольф Мессинг прошел мимо чего-то очень важного. Нет, он не потерял самого себя, однако отрицать тот факт, что со временем Мессинг превратился в некое пугало, непонятное, а посему чуждое, не похожее на другие существа, – не будем.
Что он мог противопоставить Мефистофелю, прикинувшемуся господином Цельмейстером? В ту пору Вольфу исполнилось пятнадцать, и оказаться в числе звезд, выступавших на арене цирка Буша, каждый артист счел бы величайшей удачей.
Обрастая славой, Мессинг тем не менее всерьез задумывался об университетском образовании. Им владело модное в ту пору увлечение наукой. Он верил, что она всесильна. Скорее всего, так оно и есть, но все-таки употреблять такие слова, как «всесилие», «двигатель прогресса», «тайны мироздания», следует крайне осторожно и только по делу. Размахивания такого рода лозунгами грозят людям неисчислимыми бедствиями.
…итак, Вольф Мессинг хотел поступить в университет. Классовая борьба, о которой настойчиво твердил Гюнтер, не занимала его, тем не менее он был не прочь поспособствовать тем, кто боролся с несправедливостью. Однако он настаивал, что бороться можно по-разному, каждый по-своему – это святое право человека, и в этом его поддержала Ханна. Они уже всерьез прикидывали, когда Вольф сможет сдать экстерном школьный курс и поступить в университет. При этом он вовсе не желал расставаться с эстрадой, разве что было бы полезно распрощаться с господином Цельмейстером. Мессингу тогда казалось, что еще год-два, и он вполне сможет обойтись без импресарио. Это была наивная и, как оказалось впоследствии, нелепая мечта.
Последней каплей, подтолкнувшей Вольфа к решительному разговору с Цельмейстером, послужила поездка в Потсдам, где им с Ханной невероятно повезло: они оказались на съемках какой-то комической ленты. Он уверял Ханну, что она попала в кадр, ведь тот видит насквозь. Она и верила и не верила, но втайне гордилась, что у нее такой необыкновенный кавалер. Боги, как Вольф старался поддержать ее в этой мысли! Как старался внушить, что она дорога ему. Про себя он называл ее «моя хорошая», «моя добрая» – и она отзывалась накатом каких-то совершенно неисследованных, обволакивающих его волн. После посещения студии в Бабельсберге они катались на лодке, затем поужинали в маленьком ресторанчике, после чего, взявши друг друга за руки, отправились в маленькую гостиницу, где Вольфу пришлось назваться взрослым и для убедительности сунуть хозяйке несколько лишних марок.
