А Озеров вдруг забеспокоился. Что-то его насторожило – то ли безмолвие и чернота дома, то ли свет единственной лампочки, показавшийся тревожным, то ли следы на дорожке, которую равномерно засыпал снег. Их было много, как будто Ляля приходила и уходила несколько раз!.. Или еще кто-то приходил и… уходил?
– Открывай, Ляля! Заснула ты, что ли?..
– Что-то не то, Георгий Алексеевич, – сказал Максим быстро. – Подожди, не грохочи.
Содрав с головы капюшон, он припал ухом к замочной скважине и прислушался. Ему показалось, что изнутри доносятся слабые потрескивания.
Кажется, сосед тоже расслышал, потому что спрыгнул с крыльца и побежал вокруг дома, увязая в снегу. Он добежал до лавочки, вскарабкался на нее, локтем высадил стекло, закрывая от брызнувших осколков лицо шапкой, и зашарил с той стороны в поисках шпингалета. С силой дернул раму раз, другой и, когда она распахнулась, прыгнул в темный дом.
– Ляля!
Вдалеке что-то светилось веселым оранжевым светом.
Расставшись с приезжим режиссером и соседом Атамановым, Ляля зашла в дом и постояла, прислушиваясь к привычным звукам. Шумел котел отопления, и в подполе что-то шуршало – не дай бог, мыши завелись!.. Ляля пристроила на вешалку платок и пальто, мокрые от снега, один о другой стянула башмаки и, не зажигая света, прошла в комнату и легла на диван.
Повезло, что Егор отвлекся на режиссера. Хорошо бы он вообще о ней забыл – навсегда. Она не может и не хочет его видеть, и разговаривать у нее нет сил. Ей нужно пережить сегодня и дожить до завтра, хотя – зачем?.. Зачем доживать до завтра? Чем завтра будет отличаться от сегодня?..
Ромка на репетиции, когда Никифорова нашла эти злосчастные ключи, даже не попытался защитить ее, Лялю. Он не возмутился, не закричал, не стал требовать, чтобы Валерия Дорожкина перед ней извинилась. Кажется, он сказал ей, чтобы замолчала, и отвернулся.
…Так теперь будет всегда. Никто и никогда не станет ее защищать, потому что она никому не нужна. Она и сама себе больше не нужна. Наверное, это трудно понять Юриванычу, который все пытался ей объяснить, что нести ключи следователю никак нельзя, потому что Ляля попадет под подозрение. Но какая разница, попадет она или не попадет?.. Какая разница, что теперь будет с ней?.. Ее, Ляли Вершининой, не стало, и она прежняя никогда не вернется. Новое существо, поселившееся в ее теле – равнодушное, холодное, печальное, – никому не нужно и неинтересно.
Ляля закинула голову. Лежать было неудобно, но она не стала поправлять подушку – зачем?.. Ей и должно быть неудобно. Ей должно быть неудобно, мерзко, одиноко – и это правильно! Это расплата за счастье.
…Кажется, она вчера уже думала об этом.
Дверь заскрипела, и Ляля прислушалась, вынырнув из колючего пледа.
Должно быть, сосед пришел звать ее на водку с жареной картошкой. Или таскать дрова. Или грести снег. Или укрывать розы.
Ромка, милый, зачем ты отдал меня всем этим людям?! Которые знай себе пьют водку и жрут картошку и в руках отродясь не держали ничего, кроме лопаты?!
Ромка, милый, как мне жить среди них после того, как я пожила с… тобой? Ты же такой умный, такой странный. Ты прочел столько книг!.. Мы с тобой разговаривали так, как будто читали их вместе! Ты же все понимаешь и чувствуешь, как я сама.
Ромка, милый, как ты будешь один, без меня? Кого ты будешь смешить и пугать, неожиданно выпрыгнув из-за занавески! Помнишь, как ты напугал меня?! А помнишь, как ты вдруг стал шепелявить и шепелявил весь вечер, а я весь вечер хохотала, так это было весело и похоже на старичка-билетера из нашего театра! Кому ты станешь вслух декламировать «Снег идет и все в смятенье»?!
Со стороны коридора зашуршало, как будто змея проползла.
– Егор, – позвала Ляля, прикрывая пледом рот, – ну что ты там копошишься? Уйди, пожалуйста! Я к тебе не пойду, дорожки чистить не стану, и дрова свои ты сам перетаскаешь, и больше ты ко мне…
Договорить она не успела.
Плед сам по себе вырвался у нее из рук и закрутился вокруг головы и шеи. Сверху навалилось еще что-то, тяжелое и плотное, и не давало ей дышать. Ляля задергалась, вырываясь, но плед держал ее крепко, со всех сторон. Ляля сопротивлялась сначала неуверенно, потом бешено, изо всех сил, и это бешеное сопротивление лишило ее остатков воздуха и сил. В глазах у нее стало светло, как днем, словно разошлись какие-то темные занавесы, и она подумала: все, это все.
…Она очнулась от приснившегося кошмара, стала хватать ртом воздух и резко села в темноте. Было очень неудобно и больно, и она никак не могла понять почему. Ляля закрутила головой, замычала и сбросила ноги с дивана.
Руки у нее были связаны за спиной. Вот в чем дело – руки связаны.
– Спокойно, – сказал из темноты неопределенный голос. – Не нужно лишних движений.
Ляля хотела закричать, но не смогла. Рука, непохожая на человеческую, вынырнула из мрака и взяла ее за горло. Воздуха опять не стало. Ляля забила ногами по полу.
– Спокойно, – повторил голос и слегка ослабил хватку. – Не надо кричать.
Ляля судорожно, со всхлипами задышала.
К ее рту приблизился стакан. В нем что-то плескалось.
– Пей.
Ляля замотала головой.
Не похожая на человеческую рука взяла ее за затылок, откинула голову, а другая полезла в рот и открыла его. Рука была покрыта шерстью и кололась.
– Глотай! – И стала лить воду ей в рот. Ляля начала захлебываться, а потом глотать, ей некуда было деваться.
Она выпила всю воду – на вкус она была горькой, – и призрак куда-то делся, а потом опять появился. Стакан у него в руке был снова полон.
– Давай.
И все повторилось. Сначала Ляля захлебывалась и кашляла, потом стала глотать.
– Вот и все, – сказал призрак. Лица его она не видела. – Ложись и жди. Сейчас у тебя все будет прекрасно.
И толкнул ее. Она повалилась на диван.
Он что-то делал, куда-то двигал ее стол.
– Помогите, – выговорила Ляля.
– Я помогаю, – ответил призрак и обернулся.
У него не было лица. Вместо лица черный провал.
– Помогите, – попросила Ляля еще раз. В глазах у нее вдруг все закачалось и поплыло, стало странно извиваться, удлиняться, вытягиваться, и голова с черным провалом вместо лица вытянулась, как лошадиная, и замоталась из стороны в сторону.
– Во-от и все-о-о, – низким басом протянула лошадиная голова.
Когда она замерла и вытянулась, человек в маске аккуратно развязал ей руки, веревку спрятал в карман, саму Лялю уложил получше – голову на подушку, а руки крестом на груди, и его вдруг развеселили эти сложенные руки.
Он пооглядывался по сторонам, взял Лялину сумку и заглянул. Сумке отводилась особая роль.
Потом, хотя ему жаль было разрушать композицию, он поднял одну Лялину руку, вложил в нее стакан и отпустил. Рука упала, стакан покатился. Отлично.
Принесенная с собой свечка не понадобилась – у Ляли на пианино стояли толстые белые свечи в подсвечниках. Человек аккуратно побрызгал на шторы и скатерть из небольшого металлического баллона, подумал и облил еще стену шкафа. Зажег свечу и огляделся.
Все идеально.
Сгорит за несколько минут, и не останется никаких следов.
А если и останутся – у него все предусмотрено.
Он прошел к входной двери, задвинул щеколду и повернул замок. Взял Лялину сумку и повесил себе на локоть.
Тут ему стало окончательно легко и весело.
Он подумал, положил подсвечник на стол, от свечи поджег скатерть, по которой сразу побежал веселый голубоватый огонь и стал лизать бок шкафа. Человек бросил в огонь свечу, аккуратно вылез в ближайшее окно и плотно притворил его за собой. В сугробе могут остаться следы, но это не важно – от самого сугроба после пожара ничего не останется.
Человек размахнулся и швырнул подальше Лялину сумку. Она плюхнулась далеко и сразу утонула в снегу. Вот сумка как раз не должна пострадать. Ее должны будут найти, и все станет на свои места. Он еще оглянулся. В доме весело горело.
Вдоль стены, увязая по колено, – этот снег превратится в воду, и вода скроет все следы! – он добрался до крыльца, стянул с лица маску и пошел по дорожке к воротам.
Следы на дорожке через десять минут заметет. Да и не страшны ему никакие следы!
В тот самый момент, когда он выходил из ворот на улицу, сосед Атаманов и приезжий московский режиссер открывали калитку.
Если бы Озеров пошел, как хотел, через улицу, он бы встретился с человеком лицом к лицу. Но он пошел за Атамановым, и они не встретились.
Горело уже вовсю, полыхали шторы и стол, и кажется, потолок занялся тоже.
– Лялька, пожар! – ревел Атаманов. – Лялька, беги!..
В дыму и отсветах пламени он увидел ее на диване, взвалил на плечо и потащил из дома. Озеров секунду или две думал, потом содрал с дивана плед, кое-как обернул им руки и стал стаскивать горящие занавески. Он отворачивался от пламени и орал:
– Твою мать!.. Чтоб тебя!.. Мать твою!..
Он наконец сорвал занавески и вышвырнул в окно, которое как-то само по себе открылось, от жара, что ли. Туда же полетела скатерть. Старый стол тлел, и Озеров начал лупить по нему диванной подушкой, сбивая пламя. Оно сбивалось очень плохо.
Тут кто-то стал помогать ему с той стороны, с улицы – в окно полетели целые кучи снега. Они валились на пол и на стол, снег шипел, валил дым, и пламя отступало. Еще горел шкаф у стены.
– Кидай туда! – закричал Озеров, кашляя от дыма. Он сорвал оконную раму, чтобы удобнее было бросать снег.
– Давай сам! Там… Лялька! Может, жива?!
Озеров выпрыгнул в окно, в руке сама собой у него оказалась большая снеговая лопата. Он стал швырять снег в дом так, чтобы попадать в шкаф. Он швырял остервенело, изо всех сил, а огонь все горел и горел.
Из окна валил дым, Максим плохо видел, кашлял, отворачивался и все кидал, кидал. Потом, перевалившись через подоконник, влез обратно в дом и лопату за собой втянул. Внутри гарью пахло еще сильнее, он старался не дышать. Под окном на полу образовалась целая куча снега, и Озеров стал закидывать им тлеющий шкаф.
Шкаф он тушил долго.
Он не знал, несколько часов или суток, но в какой-то момент оказалось, что все кончилось. Больше не горит.
Свесившись в окно, он долго и надсадно кашлял, почти до рвоты, затем сообразил, что нужно вылезти на улицу. Он вылез, постоял, приходя в себя, потом побрел вдоль стены дома, держась за нее рукой.
Ляля, вдруг спохватился он. Егор кричал что-то про Лялю – может, жива?..
Некоторое время Федя и Василиса шли молча. Потом Феде это надоело, и он рассказал байку про один московский театр, где осуществляли революционную постановку Шекспира. Революционность заключалась в том, что все женские роли исполняли мужчины, а все мужские – женщины, а в финале на сцену выходил настоящий конь. И вот когда конь вышел, Федин папаша, которого мамаша потащила на революционную постановку, стал листать программку, чтобы узнать, кто исполняет роль коня, верблюд или осел.
Федя рассказал это довольно смешно, но Василиса не засмеялась, строго посмотрела на него и сказала, что у режиссеров подчас бывают разные идеи, иногда не слишком удачные, театр на то и существует, чтобы там была свобода самовыражения. То есть режиссер может делать на сцене все что угодно. Он творец.
– Но это нелогично, – возразил Федя. – Тогда на самом деле на роль коня нужно было пригласить осла. Или лося. Он бы выходил с табличкой «Конь». Нет, ну, согласитесь, Кузина Бетси! Если Беатриче – мужик с бородой и в брюках, тогда почему конь – конь?
– Я не знаю, – ответила Василиса. – Я же не видела спектакля!
– Мой отец тоже сказал, что лучше бы он его не видел, а спокойно писал монографию дома. Ему нужно было монографию сдавать.
Василиса остановилась и взяла Федю за рукав нелепой зеленой куртки.
– Мне кажется, я знаю, кто устроил погром в костюмерной, – выпалила она ему в лицо. – Нет, не знаю, а догадываюсь. Только это так страшно, что я никому, никому не могу сказать!
– Погром? – переспросил Федя, который не сразу переключился с истории про коня. – В костюмерной?
– Ну да, да, когда нас заперли на складе! Вернее, я не знаю, кто его устроил, но, кажется, знаю, из-за чего. Что мне теперь делать, Федор?
– Расскажите мне. А дальше подумаем.
– Да, но человек, может быть, ни в чем не виноват! Может, я все придумываю, а на самом деле…
– Если вы не расскажете, мы не узнаем, что было на самом деле.
Она отпустила его руку и пошла вперед, горбясь еще больше. Федя нагнал ее в два шага.
– Вась, послушай, – заговорил он. – Даже если твои догадки… – он поискал слово, – неверны, все равно их стоит обсудить. Ну, правда. Ты сама подумай.
– Все как будто перевернулось, – сказала Василиса убитым голосом. – Вся жизнь! Ляля утащила у Верховенцева ключи, значит, она взяла деньги! Как такое возможно? Зачем она это сделала? Почему она эти ключи дурацкие у себя в кабинете спрятала, а не выбросила… с моста в Волгу! Роман собирается уходить навсегда, он остался только до Нового года. Виталия Васильевича отравили. И все это – у нас?!
– Ты не торопись с выводами, – посоветовал Федя. – С ключами на самом деле ничего не понятно.
– Ах, да что там непонятного! – Василиса махнула рукой. – Весь театр знает, что это Ляля Вершинина, а она такая хорошая! И я!.. Если я сейчас расскажу про костюмерную, это значит, я человека предам, да?
– Чушь, – уверенно заявил Федя.
– Почему, почему все так несправедливо?!
– Это ты о ложных обвинениях или вообще о жизни?
– Почему не бывает так, чтобы все хорошо? У нас же было хорошо, прекрасно просто! Мы так любим наш театр. И работу. У нас такая работа, лучше которой на свете нет! Мы все друг другу доверяли И любили! Нет, я знаю, что Валерия меня отчего-то терпеть не может и артистов против меня настраивает, но это не важно.
Она поскользнулась, и Федя поддержал ее под локоть.
– Хочешь, пойдем в кафе?
– Что ты, Федя, – перепугалась Василиса, – мне давно домой пора, меня бабушка ждет не дождется.
