– Чего я не знаю?
– Я, наверное, уйду из театра.
– Как?! – поразился Максим Викторович. – И вы?! Ваша звезда Роман Земсков тоже директора пугал, что уходит!
Ляля Вершинина потрогала перчатки, втиснутые между креслами. Они были мягкие, приятные на ощупь.
– Я его на самом деле люблю, – сказала она Максиму. – Я раньше думала, что так бывает только в книгах. Ну, в литературе!.. Я большой специалист по литературе. А оказалось, нет, не только. Вот вы! Вы кого-нибудь любите?
– Люблю, – быстро ответил Максим.
– Именно так, как положено? Как в книжках написано? Правильно?
– Я не знаю, как правильно.
– И я раньше не знала, а теперь знаю, – сообщила Ляля и улыбнулась.
Говорить с малознакомым человеком о любви ей было легко и приятно. Вот так бы ехать еще десять лет под снегом и говорить о любви. А через десять лет остановиться, выйти, оглядеться, понять, что зима миновала, лето в разгаре, и перед глазами до самого горизонта простирается подсолнуховое поле, и так, оказывается, прекрасно жить, когда подсолнуховое поле до горизонта, и небо синее, горячее, и пахнет землей и разогретым асфальтом, и где-то там, над полем – жаворонки.
Всего-то и нужно – десять лет говорить о любви.
– Все как-то сразу навалилось, – продолжала она, возвращаясь со своего подсолнухового поля в темноту чужой машины. – В другое время я бы, наверное, тоже была озабочена, бегала к Юриванычу, всякие версии придумывала бы. А сейчас… мне все равно.
– Почему?
– Господи, я же вам объясняю! Из-за любви! Я его люблю, именно так, как надо, правильно! А он мне сказал, что никогда так не любил.
– Кто, директор? – помолчав, осведомился Максим.
– Да при чем здесь директор!
– А кто, выходит, не любил?
– Ромка, – ответила Ляля и улыбнулась. – Вы же не знаете!.. И никто не знает. Он сказал, что уходит от меня, и ушел. И еще сказал, что никогда не любил так, как надо! А я думала вот уже два… или сколько… два дня, и поняла, что я-то как раз его люблю по-настоящему. И буду любить всегда, – добавила она твердо, как будто Озеров собирался оспаривать ее право всегда любить Ромку, надо понимать, артиста Земскова.
…И что нужно говорить? Что-то спрашивать? Как-то утешать?
– Вы не поймете, – продолжала она. – Потому что сами не знаете, правильная у вас любовь или самая обыкновенная. А может, и вообще не любовь никакая!.. Не поймете. Вы просто поверьте – мне никакого дела нет, кто Верховенцева отравил, кто деньги украл. Это такие глупые мелочи! Ну, найдут того, кто отравил, а может, и деньги найдут. Ну и что? Ничего уже не вернется. Жизнь не вернется. Она кончилась, и больше ничего не будет.
– Н-да, – сказал Озеров.
…Нет, он предполагал, конечно, что у Ляли Вершининой случилась какая-то личная драма – всем своим видом она наводила на мысль о драме, – но не подозревал, что рана так свежа. И не предполагал, что «жизнь не вернется» – разные ведь бывают драмы!..
– Вон Егор, сосед мой, тоже не понимает. Он считает, раз Ромка мне по хозяйству не помогал, значит, любить его я не должна, не заслужил! – Она засмеялась. – И как ему объяснить, что ни при чем тут хозяйство! Вообще никто и ничто ни при чем! В нем была вся моя жизнь. Вот вся-вся, каждая секунда была – его. А теперь ничья. И без него мне ничего не нужно и ничего не будет нужно. Я же знаю себя.
Почему-то Максим пришел в раздражение – моментальное и острое, – хотя ничего особенного она не сказала.
– То есть вы согласны, чтобы вас обвинили в воровстве, потому что ваша жизнь вас теперь не интересует, потому что она не интересует Романа Земскова, потому что он вас разлюбил.
– Ну да, – согласилась Ляля, обрадованная тем, что он наконец-то понял. – Так и есть.
– Мило, – оценил Максим, вспомнив манеру Феди Величковского.
– Мы приехали, вон видите ворота?..
Сильный фонарь заливал тихую улочку, похожую на деревенскую, синим светом. Под фонарем какой-то человек истово махал лопатой, расчищал дорожку, Озеров подумал, что он, должно быть, ненормальный. Какой смысл махать лопатой в самый снегопад?!
– Ну, спасибо, что подвезли. До завтра.
Ляля вылезла из машины и поплотнее затянула под подбородком платок. Обошла капот и нос к носу столкнулась со столичным режиссером.
– У меня к вам есть вопросы, – сказал он неприятным голосом. – Я не успел задать.
– Давайте завтра. Я не могу сейчас.
Она пошла к калитке по расчищенному снегу – видно, человек с лопатой и тут постарался.
– Доброго вечера!
Человек подходил из метели, и Максим узнал в нем соседа по директорской ложе, угощавшего их с Федей коньяком. По всей видимости, это он сомневался в хозяйственных способностях Романа Земскова.
Озеров сдернул перчатку и пожал широченную огненную лапу соседа.
– Георгий, – представился тот, – впрочем, мы люди знакомые. Ольга Михайловна, я там у тебя тоже почистил перед крыльцом!
– Спасибо. – Она уже почти скрылась за калиткой.
– Подожди, у меня дело к тебе!
– Не хочу, не надо, Егор. До свидания, Максим Викторович.
– Плохо! – оценил сосед и со всего размаха воткнул свою лопату в сугроб.
– Совсем плохо, – поддержал его Озеров и накинул капюшон. Федина шапка «Пар всему голова» сейчас пришлась бы очень кстати.
– Так ведь я от нее по-любому не отстану, – сообщил Георгий, как будто продолжая давно начатый разговор. – Она, дурочка, думает, если дверь замкнет или вон калитку запрет, так я и не приду. А что ж, я ее брошу, что ли?! Еще утопится, она может.
– Утопиться может?
Георгий энергично кивнул и отер со лба пот – ему было жарко.
– Чего там у них за канитель, на театре-то? Вы ж наверняка знаете!
– Знаю, – согласился Озеров. – Как по отчеству, я забыл? Георгий Александрович?
– Алексеевич! Да не надо отчества! Называй Егором! Или тебе по московской привычке несподручно?
– Ничего, нормально. В театре, Егор, хорошего мало. Неразбериха и полное замешательство. Тайфун. А соседка твоя прямо посередине!..
– Пойдем поговорим? – предложил Георгий, подумав. – Водки выпьем!
– Да я за рулем.
– А руль твой мы на участок загоним. Вон сейчас вороти-ну откачу, и заезжай! Сегодня водки выпьем, а завтра руль заберешь! Чего тут, все рядом, и театр, и гостиница твоя!
…И почему-то Озеров согласился! Не то чтоб его тянуло выпить, и именно водки, и непременно с полузнакомым человеком, и обязательно с неудобствами – бросать машину на чужом дворе, с утра забирать ее, а сегодня еще как-то до гостиницы добираться, хоть она и рядом, но добираться как-то все равно придется! Но ему хотелось… разговоров: чужих секретов, странных тайн, неожиданных признаний. Незаметно для себя он как будто втянулся в пьесу о любви и смерти, втянулся до такой степени, что каким-то образом перемахнул барьер, и теперь сам играет на сцене среди актеров, и ему верится, что все происходящее – правда, что здесь, на сцене, и есть настоящая жизнь, а за бархатным ограждением – лишь зрительный зал, и от него, Озерова, зависит, поймут те, кто в зале, в чем смысл жизни, или нет!..
В доме было тепло и пахло печкой и как будто овчиной. Впрочем, овчина вскоре разъяснилась: на дощатом полу в комнате лежали истоптанные шкуры.
– Это у меня заместо ковров, – пояснил Георгий, хотя Озеров ни о чем не спрашивал. – Вон я по телевизору недавно передачу про ремонт смотрел, так там говорили, что ковры только мусульмане обожают, тогда выходит, мы все тут мусульмане!.. Дует сильно, а дома-то старые, кругом щели! Так у нас у всех ковры, только у меня, видишь, шкуры. Мне Серега-фермер по дешевке подгоняет. Удобно и, главное, тепло не выдувает. Ты садись, а я ужин соберу. Судак заливной есть, ты как? Любитель?
Озеров сказал, что любитель.
– Вот и хорошо. На закуску он первое дело.
В комнате с овечьими шкурами находились еще ковровый продавленный диван, книжный шкаф с волнистыми зелеными стеклами, овальный стол с откинутой до половины скатертью. На скатерти стояли стакан и какие-то пузырьки, а на другой половине навалены всякие нужные вещи – паяльник, пассатижи, жестянка с канифолью, мотки медной проволоки, кусачки и мелкие гвоздики в коробке из-под печенья.
– А куда мне всю эту музыку девать? – удивился Георгий, хотя Озеров ни о чем его не спрашивал. – Тут хоть свет хороший, прям под лампой! В гараже холодно, я по зимнему времени всегда здесь работаю. Хочу летом верстак организовать в доме. Места ему никак не придумаю. Ну-ка прими, прими отсюда склянки-то!..
Максим собрал со скатерти пузырьки.
– Это я Ляльке прошлой ночью коктейль сооружал, видишь, капли успокоительные. Она тут у меня прямо на кухне и заснула. Я ее, правда, ухандокал – заставил дрова таскать, а потом еще снег чистить. А чего делать-то?.. Она сидит как истукан, лица нет на ней, одно сплошное… – он поискал слова, – горе горькое вместо лица!.. А все из-за артиста этого, чтоб ему сгореть, мать его так и эдак!..
– Я так понимаю, у них любовь была, а он от нее ушел.
– Да какая там любовь!.. Придурь была, а не любовь. Она с него пылинки сдувала, в глаза глядела, дыхнуть при нем не смела, а он только на диване лежал, а летом в качалке сидел. К роли, стало быть, готовился. Вот ты режиссер, да?
Озеров подтвердил, что он режиссер.
– Тогда скажи мне, разве так к роли готовятся? В качалке да на диване?
Озеров сказал, что готовятся по-разному.
– Ну, не знаю. Только никогда в жизни не поверю, что Евгений Леонов или там Михаил Ульянов напропалую в качалке лежали, а потом – ррраз!.. Что ни роль, то шедевр! Что ни фильм, то весь народ смотрит!
– Он что, как-то неожиданно от нее ушел?
– Слушай, режиссер, разве кто из них ожидает, когда их бросят?! Даже на театре такого не бывает! Они ж все надеются, что эти, твою мать, герои наконец-то их оценят и будут любить до самой могилы!.. Они дальше собственного носа не видят ничего! И Лялька ничего не видела! А этот пожил у нее годок с лишком, отдохнул от всего – она за ним убирала, стирала, подавала, наряжала его, как елку новогоднюю! Сама в каких-то тряпках ходит, а он у нее нарядный, с иголочки – все ведь на свои деньги покупала! Ну, пожил он, надоело ему это дело, он и пошел – лучшей доли искать! А она… не в себе. Уж третий день не в себе. Я же вижу. Я ее всю жизнь знаю и… вижу. Давай по первой так, без тоста.
И они синхронно опрокинули водку. В граненых стаканах ее было налито прилично, по трети, не меньше. Максим проглотил с некоторым усилием – давно водки не пил, – и заел маринованным груздем. Плотные белые грузди лежали в миске пластами.
– Бочковые, – объяснил Георгий, хотя Озеров ни о чем его не спрашивал. – У нас вокруг леса такие, что, если места знать, не бочку, а цистерну можно набрать. Вон я Ляльку летом возил, она в восторге была! Ну я, правда, за ягодой возил, за земляникой. Она на одной полянке разом полкорзинки набрала. – Лицо у него посветлело, сделалось добрым, приветливым, вспоминающим. – Мы машину-то на проселке оставили, поле перешли, только вошли в рощицу, а тут полянка эта! Березы вокруг, ромашки, просторно, бело все. И ни слепней тебе, ни комарья – божье место, правда. Утро было, не жарко еще, не маятно. Она как увидала ягоду-то, Егор, кричит, тут ступить от земляники некуда! Легла на живот и так собирала. Мы всего часа два с половиной походили, а полные корзинки набрали и на двоих бидончик маленький.
Озеров цеплял с тарелки заливного судака, жевал и слушал про бидончик. От водки ему стало тепло и уютно.
– А когда к машине вернулись, одеяло расстелили, припасы достали, и обед у нас был. Прямо под березами! Лялька чаю сделала целый термос и плюшек сладких напекла. А я картошки наварил, ну, огурчиков собрал, хлебца свежего тоже. Так мы еще два часа на этом одеяле просидели! Она потом на часы глянула – батюшки, время-то!..
…А у вас какая любовь, вспомнилось Максиму. Настоящая?.. Правильная?..
По всему видно, сосед Георгий Алексеевич сейчас тоже рассказывает историю про любовь, только вовсе про другую, про свою. И какая из двух наиболее правильная и настоящая?
– По мне, так свечку в церкви поставить надо, что он ушел-то. А она едва на ногах держится, так переживает. Слушай, ты сиди, я схожу за ней. Она упираться станет, конечно, но я все равно уговорю…
– Подожди, Егор, – сказал Озеров. – Мы вместе сходим и уговорим. Она при мне стесняется переживать, я человек посторонний!.. Ты мне скажи, у нее в театре есть враги? Кто-нибудь ее ненавидит или, может, презирает? Никому она дорогу не переходила – так, чтоб всерьез?
– Лялька дорогу? – поразился Георгий. – Да я ее с малолетства знаю, добрая она, как… как… щенок домашний! Добрая, честная, деликатная, а стойкая какая! Родители когда у нее болели, она что ни день, то в больнице, что ни ночь, то передачи какие-то готовит, еду специальную! И ни разу не пожаловалась, только все говорила – ничего, ничего, лишь бы живы! Я помогал, как мог, только чего я могу-то? Ну, отвезти-привезти, на рынок там, в магазин. Откуда у нее враги?
Она столько книжек перечитала умных, а в книжках пишут, как надо жить, – никому не мешать, всем помогать, всех любить, на своем месте стараться. Я так понимаю.
– Бывает, и так пишут, – сказал Максим, – а бывает, и по-другому. То есть врагов у нее нет?
– Да откуда они возьмутся-то?! Она что, кровавый карлик Чон-Дух Ван из Южной Кореи?! – Озеров усмехнулся. – Я тебе говорю – золотой она человек, редкий. Мало таких. И красивая!.. Если б ей приодеться посовременнее да меньше за всякими подонками ухаживать…
– Ей в кабинет подкинули улику. Да такую, против которой все твои славословия – чушь и ерунда.
– Какую такую улику? – перепугался сосед.
Озеров рассказал про связку ключей покойного Верховенцева, среди которых был ключ от сейфа, а из этого сейфа украли ни много ни мало полмиллиона рублей. Сосед слушал очень внимательно, даже жевать перестал.
– А она дверь при мне запирала и наутро при мне отпирала!..
– Так может, запасными кто открыл?
– Вот и я хочу выяснить, давала она кому-нибудь ключ от своего кабинета, или, может, теряла недавно, или дубликаты делала!
– Пошли, – распорядился Георгий. – Сама ужинать ни за что не согласится, так мы ее в ковер завернем и доставим.
– Ты бы с ней… поосторожней, Георгий Алексеевич, – посоветовал Максим, поднимаясь из-за стола. – Сам говоришь, она деликатная и книжек много читала. Ты действуй, как в книжках написано.
– Смеешься? – осведомился сосед, но Озеров и не думал смеяться!..
Он уже обо всем догадался – о любви и не-любви, о совпадениях и не-совпадениях, о попытках защитить и помочь, и о том, насколько они неуклюжи, догадался тоже. Он понимал, что ничего не выйдет из этих попыток – Ляле слишком дорога ее книжная трагедия и ее придуманный герой, она ни за что не захочет с ними расстаться ради простой, земной, примитивной жизни и румяного деятельного соседа!..
…У вас правильная любовь? Настоящая?
Что более правильно – книжная трагедия или простая жизнь? Кто более настоящий – длинноволосый небритый гений или румяный сосед?..
– Стой, куда! Мы сейчас через калитку пройдем! Еще родители наши тут калитку устроили, чтоб к соседям быстрей попадать. Отец, бывало, ведро яблок наберет и соседям на крыльцо поставит. У них сад поменьше нашего, и яблони все осенние, ранних нет. Угощали.
Свет в Лялиных окнах не горел, только над крыльцом светила желтая лампочка.
– Наверняка на диване лежит, – пробормотал Георгий. – Она теперь почти все время так. Придет с работы, ляжет и лежит…
Дверь оказалась заперта.
– Что это она? Заперлась! Сроду мы двери не запираем!.. Или это она от меня? Я ей в прошлый раз говорю – на замок закроешься, так я в окошко влезу, долго ли!.. Ляля! Открывай! Открывай, соседка!
И загрохотал кулачищами.
