У него на лбу выступил холодный пот. Как у быка на арене, бьющего копытом.
– Успокойся, – сказала мать. – Все в порядке. Ты дома. Здесь только мы. Твоя семья. Все кончилось. Все позади.
Я не поняла ни слова. Его лицо покраснело, выступили лиловые вены, голова вжалась в плечи, и из горла вырвались нечленораздельные крики, похожие на вопли дикого животного.
– Они больше не могут причинить тебе вреда, они проиграли, они мертвы, мертвы, мертвы.
Мать осторожно подошла к нему. Я выглядывала, наполовину спрятавшись за ее спиной. Затем он ударил кулаком по стене.
– Вы… Вы… Я запрещаю вам говорить по-испански. Запрещаю. Понятно?
– Да, – ответила мать. Она говорила четко и спокойно.
Он снова ударил стену, а потом еще и еще и закричал:
– Прекрати наконец. Прекрати.
Его дрожь утихла. На мгновение мне показалось, что у него в глазах стоят слезы. А потом он развернулся и ушел. Когда дверь закрылась, мать сказала, что это последствия войны, и он подумал, будто мы над ним насмехаемся. Потом она странным взглядом посмотрела перед собой и, не сказав ни слова, исчезла в спальне. Я знала этот взгляд, он пугал меня. Вероятно, ближайшие несколько дней она будет выглядеть как привидение и молчать.
Тогда я знала о войне мало – по сути, вообще ничего – в Аргентине мы это не обсуждали, и я не могу вспомнить, чтобы кто-нибудь говорил об этом в первые годы после нашего возвращения в Германию. Все вели себя, будто ее никогда не было. И если бы не разрушенные дома с дырами от выстрелов, я бы тоже в нее не поверила. Еще мать сказала, что мой отец – совсем другого происхождения, и думаю, я впервые услышала это слово из ее уст. Происхождение. Это другое название для семьи?
Другое происхождение
Квартира находилась в Штеглице. Все выжившие гордились прыжком с первого этажа задворок Кройцберга на второй этаж нарядного переднего дома.
– Проходите в джутовую комнату.
Мне нравилась тетя Инге, младшая сестра отца, немного располневшая за послевоенные годы, но ее легкое косоглазие слегка смущало – я не понимала, в какой глаз смотреть. Когда мы приходили в гости, от нее каждый раз пахло новыми духами, в отличие от ее сестры Эрны, жерди, которая постоянно ворчала.
Бабушка Анна и мой отец садились с двух сторон во главе стола, а мы, дети и внуки, устраивались напротив друг друга. Бабушка трижды выходила замуж. Когда один умирал, она знакомилась на церковной скамье со следующим. Отец Эрны, Вилли, взял веревку и ушел в лес. Отец Отто, которого тоже звали Отто, погиб на Первой мировой войне, за три месяца до рождения сына. Он был большой любовью бабушки Анны, и потому она назвала его именем моего отца. Ее последний муж, Карл, был разнорабочим. Большую часть времени он был пьян и избивал всех вокруг, кроме любимой дочери Инге. Он умер незадолго до конца войны, дома, у печки. Три свадьбы, трое родов, трое похорон. После этого бабушка Анна посвятила себя Богу.
Тяжелое воскресное жаркое опустилось в центр стола. Здесь никого не заставляли сидеть идеально ровно, люди всем телом наклонялись над столом и опирались на него, чтобы протолкнуть нагруженную вилку поглубже в широко раскрытый, как у стоматолога, рот – ему оставалось лишь неторопливо и шумно трудиться, благодаря чему утомительные застольные дискуссии с вечно одинаковыми вопросами о жизни становились излишними. Если разговоры и были, то длились они недолго.
– А где Сала? – спросила бабушка Анна.
– Дома, мама, я же тебе говорил.
– Нет.
– Нет, уже говорил.
– Нет.
– Говорил.
– Нет, не говорил.
Она отложила приборы в сторону.
– Ну, значит, нет, – сдался отец.
Дядя Гюнтер со стоном потянулся через стол. Его рука не дотягивалась до миски.
– Волкер, картошку.
У моего двоюродного брата Волкера уже заплыли жиром бедра. Его пухлые губы казались мне жутковатыми. Кроме того, он на меня пялился.
– Малец, сделай-ка погромче. В этом бедламе ничего не слышно! – крикнул дядя Гюнтер.
Волкер со стоном встал.
– Гюнтер, веди себя прилично.
Бабушка Анна не терпела дурных манер. Она была дамой. Если кто-нибудь заходил в ее присутствии слишком далеко, то сразу получал по рукам, и неважно, кто это был, – ее не остановил бы сам евангельский епископ.
– Тихо падает снег… – пропела Габи и стряхнула с плеч брата перхоть, когда он сел на место.
– Сейчас получишь, – огрызнулся Волкер и повернулся к матери.
– Правильно, мой мальчик, не давай себя в обиду. А вы, барышня, следите за языком, ладно?
– Господи, это поллюции, да?
Габи враждебно посмотрела на мать. Когда рука дяди Гюнтера ударила по столешнице, тетя Эрна от ужаса выронила вилку. Ее муж, дядя Полхен, спрятал усталые глаза-пуговки за толстыми стеклами очков.
– Уймитесь, хабалки. Я пытаюсь смотреть передачу, – прорычал дядя Гюнтер.
– Ни слова против маминого любимчика, – прошептала мне двоюродная сестра.
Габи, хорошенькая дурочка, как называла ее мать, была та еще пройдоха. Когда я впервые пришла к ним в гости, она заманила меня в ванную, задрала свое платьице, наклонилась, широко раздвинула ягодицы и гордо воскликнула: «Смотри». И потом тоже постоянно хвасталась, что на ней нет трусиков.
– У тебя уже есть поклонник?
Я покраснела и покачала головой.
– Ну, все еще впереди, или ты из другой команды?
Габи было шестнадцать, и она хлопала приклеенными ресницами. Я понятия не имела, о какой команде шла речь.
– Ну, буч? – сказала она и закатила глаза.
Прежде чем я успела что-то ответить, она схватила меня между ног. И ущипнула так сильно, что на глазах выступили слезы. Я злобно ударила ее кулаком по ребрам. Она коротко ахнула, но оставила меня в покое до конца дня.
– Как дела в школе, Волкер? – спросил мой отец.
– Понятия не имею.
Тетя Инге положила руку на колени сыну.
– Мой Волкер сейчас проходит стажировку.
– А, – ответил отец. – На кого же?
– На автомеханика, – ответила тетя Инге.
– Тоже на механика? А водительские права? На этот раз удалось?
– Не-а, – ответил Волкер.
– Как же ты тогда собираешься стать механиком?
– Я должен чинить машины, а не кататься.
– Вот как, – сказал мой отец.
– Да. Или вы должны жениться на пациентках, прежде чем ковыряться у них в носу?
– Точно, – поддержала его тетя Инге.
– А где пианино, которое я подарил вам на Рождество? – спросил мой отец, не желая развивать тему.
– Волкер разобрал его, – сказала тетя Инге.
Отец вопросительно на нее посмотрел.
– Разбил, – уточнил Волкер.
Отец резко выпрямился, словно проглотил палку.
– Он сделал из фортепианных струн гитару, – пояснила тетя Инге.
– Бас-гитару, – поправил Волкер.
– Да, отменную бас-гитару, – сказала тетя Инге. – Неси ее сюда, мой мальчик.
Волкер молча встал.
– Что Сала делает дома? – спросила бабушка Анна.
Разве она не заметила, что папе не понравился этот вопрос? Почему начала опять?
– Отдыхает, – ответил он.
– Почему?
Я украдкой глянула на отца. Возможно, он сможет объяснить, почему в некоторые дни моя мать встает с постели, только чтобы поесть.
– Плохо себя чувствует, – сказал он.
– А.
Бабушка отвернулась. После короткой паузы она посмотрела на нас строгим взглядом.
– Вы в церкви сегодня были?
Все продолжили молча есть.
– А Сала, значит, плохо себя чувствует?
– Я уже сказал.
– А.
Отец принялся тщательно складывать салфетку, словно на данный момент не было ничего важнее. Возможно, он знал точно, а может, просто догадывался. Бабушка Анна, его мать, медленно сходила с ума. Она вызывающе взглянула на сына.
– Опять душа, да?
– Отто, картошки? – предложил дядя Гюнтер.
Вернулся Волкер с бас-гитарой. Очевидно, он распиливал заднюю стенку фортепиано до тех пор, пока получившийся результат не начал отдаленно напоминать бас-гитару. Отец молча пялился на стол.
– Не переживай, Отто, – сказал Гюнтер, – мне пианино тоже нравилось больше, но мать позволяет мальчишке все, дает карт-бланш, как говорят французы.
В таких обстоятельствах отец даже заговорил со своим зятем.
– Как работа, Гюнтер?
– Получил повышение.
– Поздравляю, Гюнтер, я очень рад.
– Начальник бригады СУБ.
– Ах да.
– Папа, что такое СУБ?
– Служба уборки Берлина, – ответил отец.
– Вывоз мусора, говори прямо, Отто. Дядя Гюнтер теперь руководит вывозом мусора, мое дитя, – сказала тетя Инге.
Я попыталась поймать правильный глаз, чтобы вежливо ответить на ее взгляд.
– СУБ, – повторил дядя Гюнтер. После шестого пива у него уже немного заплетался язык.
