– Надолго?
– Понятия не имею. У нее какие-то дела. – Я попыталась перевести тему. – Твоя бабушка живет в Берлине?
– Нет, она погибла в войну, – сказала Ушка.
– Мою приговорили к смертной казни.
– Здесь, в Берлине?
– Нет, думаю, в Испании. Она была ана… Анархом, что-то такое.
– Анархисткой?
– Думаю, да. Но больше я ничего не знаю, – поспешила добавить я, опасаясь дальнейших расспросов. – У вас тоже никто об этом не говорит?
– Иногда, но не часто. Спрашивать тоже не хочется.
– Да, или?.. Просто это так… Странно.
Мы молча уставились перед собой.
– Знаешь Брижит Бардо? – спросила Ушка.
– Нет.
– Французская актриса. Безумно классная и красивая.
– Да?
– Фильмов с ней я еще не смотрела, но видела фото в журналах.
– И? – спросила я, радуясь смене темы.
– Француженки совсем другие. Изящнее. Женственнее. Не такие…
– Храбрые?
Ушка глянула на меня с удивлением.
– Храбрые? Что ты имеешь в виду?
– Не знаю. Когда я приехала из Буэнос-Айреса, подумала, что все здесь такие… ну, строгие. А потом мама сказала, что на войне им пришлось быть очень храбрыми… И сильными.
– Храбрыми и сильными, хм…
Ушка смотрела перед собой.
– Твоя мама храбрая и сильная?
– Не знаю. Мы же приехали из Аргентины. Там же все было иначе. Но… Да, ей пришлось все делать самой. Отца там не было.
Каждый раз, когда я упоминала об отце, я замечала, что Ушка грустнеет. Я прикусила губу. Глупая корова, зачем его упоминать? Я попыталась сменить тему.
– В них точно что-то есть. Стиль. Это je ne sais quoi.
Ушка вдруг на меня посмотрела.
– В тебе тоже оно есть.
– Что?
– Это не знаю что.
Мы рассмеялись.
– Je ne sais quoi. Не знаю что, – повторила Ушка.
– Раньше я могла так же дурачиться с мамой. Но с тех пор как мы переехали сюда, это почему-то перестало работать, – сказала я.
Ушка выпрямила спину.
– Сильные и храбрые.
Мы снова прыснули.
– Сильные…
– Храбрые…
– Послушные…
– И скучные…
Мы упали друг другу в объятия.
– Нееет.
– Мы такими быть не хотим.
– Мы такими не станем. – Ушка взяла меня за плечи и пристально посмотрела в глаза. – Поклянись, – велела она.
Я торжественно подняла правую руку.
– Клянусь.
– Мы будем как Брижит Бардо и Жанна Моро или Катрин Денёв, знаешь?
Я покачала головой.
– Да ты ничего не знаешь. В мире существуют не только Гете и Бетховен.
– Гете и кто?
Мы снова затряслись от хохота.
– «Переверни Бетховена»[10 - «Roll Over Beethoven» (англ.).] Чака Берри, знаешь? – допытывалась она.
– Не-а.
– Элвис Пресли, «Тюремный рок»?[11 - «Jailhouse Rock» (англ.).]
– Нее.
– «Твое обманчивое сердце»[12 - «Your Cheatin’ Heart» (англ.).] Хэнка Уильямса, «Рок круглые сутки»[13 - «Rock around the Clock» (англ.).] Билла Хейли, «Тутти Фрутти»[14 - «Tutti Frutti» (англ.).] Литл Ричарда, Джерри Ли Льюиса, «The Platters», Джонни Кэша?
– Никого не знаю.
– Ну хоть Петера Александера?
– Его постоянно слушает мой двоюродный брат.
– Позорные родственники? Ты их от меня скрывала, признай.
Ушка устранила пробелы в моем образовании, а я познакомила ее с миром аргентинского танго и гаучо. На переменах мы вместе отрабатывали шаги в школьном дворе. Ушка довольно быстро взяла на себя ведущую роль – она была не только старше, но и выше меня. За нами начали пристально наблюдать. Поползли разговоры, подстрекаемые честолюбивой Беттиной с брекетами и широкой лягушачьей улыбкой. Думаю, именно она пустила слух, что мы считаем себя лучше других и к тому же влюблены друг в друга, что считалось позором. Но нам было плевать. Мы наслаждались особым статусом. В конце концов мы поклялись, что будем какими угодно, только не храбрыми, послушными и скучными. Но мы были по-своему сильны. Легкий флер нечестивости оказался даже на пользу. Мальчики с подозрением смотрели нам вслед, но делали это украдкой – нас все же слегка опасались. К тому же никто не хотел связываться ни с жердью, дочерью предателя родины, как говорили об Ушке, ни с иностранкой, чьи родители были во время войны неизвестно на какой стороне. Мы вызывали подозрения.
Время с Мопп
На второй неделе приехала Мопп. Она каждый день готовила нам еду, ходила за покупками, забирала грязное белье, следила, чтобы я делала уроки. Приготовив ужин, она исчезала до следующего утра. Так тянулся день, пока наконец мы не падали в объятия спасительной ночи. Каждый в своей комнате. Одиночество вдвоем. Отец был не слишком разговорчив и до отъезда моей матери, а теперь он окончательно замкнулся в своей раковине. Днем он спал, вечером читал. Я начала задаваться вопросом, не сожалеет ли он о созданной семье.
Я усердно училась в школе. Думала, может, его порадуют хорошие оценки. Но когда я показывала ему свои тетради, он лишь бросал беглый взгляд, хвалил меня – каждый раз одними и теми же словами, спрашивал, не нужна ли помощь, и возвращался к своим книгам, когда я гордо качала головой. Сегодня я думаю, что наши отношения были полны недопонимания.
Столь горькое положение сблизило меня с Мопп. Из чужого человека она постепенно превратилась в союзника, которому я доверяла иначе, чем Ушке. Через три недели я впервые заставила себя задать вопрос, который назревал во мне, как скрытое воспаление, с тех пор как уехала мать.
– Что мама делает в Аргентине?
– Думаю, хочет попрощаться, в последний раз, понимаешь?
– Но почему, мы ведь уже попрощались в прошлый раз?
Прощание. Я никогда не думала об этом. Последний раз. Но о чем речь? Или о ком? Я не могла вспомнить никаких близких друзей, по которым она могла бы скучать. Может, Мерседес и Герман? Нет. Они периодически переписывались. Я знала, потому что мне тоже всегда приходилось добавлять несколько строк. Я не понимала, зачем это нужно после всего случившегося, но мать сказала, мы им очень многим обязаны, и не в последнюю очередь аргентинским гражданством, которое мы никогда бы не получили без их поддержки. Меня это не слишком впечатлило – какая мне от него польза? Там я тоже была чужой, хоть и постепенно научилась с этим мириться. Я посмотрела на Мопп.
– Надеюсь, это не пустые отговорки.
Не знаю, было ли дело в моем серьезном лице или в интонациях, но Мопп вздрогнула, погладила меня по волосам и затряслась от сдавленного смеха.
– Ну ты и штучка, Ада, та еще штучка. С чего ты взяла?
– Не знаю.
Я несколько раз пожала плечами, не осмеливаясь делиться с ней своими тревогами.
– Как вы познакомились в Лейпциге? – спросила я вместо этого.
– Мы обе работали в больнице, куда она попала вскоре после своего бегства из Франции.
– Какого бегства?
Мопп посмотрела на меня.
– Мама никогда тебе не рассказывала?
Я покачала головой.
– Возможно, тогда мне тоже не стоит…
– Пожалуйста.
– Хм…
Она снова искоса на меня посмотрела.
– Когда она приехала в Лейпциг, то была очень ослаблена. В лагере Гюрс их почти не кормили.
Снова Гюрс.
– Что это?
– Что?
– Лагерь.
– Ну… вроде тюрьмы.
– Прямо с колючей проволокой и стенами?
– Думаю, без стен, но с колючей проволокой.
– Где?
– В Гюрсе. Это во Франции… В Пиренеях… Недалеко от Испании.
– Почему? Что она такого сделала?
– Ничего.
