– Ничего, успеем.
Но идет очень быстро и тащит Сережу за руку. Ему приходится почти бежать вприпрыжку. Брюки трут между ногами – штанины узки, лямки коротки. В детском саду они должны быть без пятнадцати восемь.
Первая половина пути – плохая. На тротуаре под низко нависшим колючим боярышником помещается только Сережа. Мама – на проезжей части улочки, параллельной основному проспекту, который гудит совсем рядом, по ту сторону войлочного, почти растаявшего газона. Маме то и дело приходится, согнувшись, перебираться на тротуар, увертываясь от еле разъезжающихся машин и водопадов, которые они обрушивают на пешеходов. Часто выныривают маршрутки, объезжающие пробки на проспекте.
Проспект им предстоит перейти по переходу. Но сначала – пара шагов через его опасного «дублера». Прежде чем их сделать, мама тревожно оглядывается и придерживает Сережу. Однажды он выскочил вперед и не понял, откуда сбоку взялась машина и почему водитель орет что-то злое в окно. Мама побелела и сказала страшным голосом: «Никогда, слышишь, никогда не переходи улицу, не посмотрев по сторонам!»
Проспект, светофор. Сережа знает: даже если зажегся зеленый человечек, все равно надо повертеть головой налево, направо, чтобы не попасть под колеса «какому-нибудь сумасшедшему».
Зато после перехода можно расслабиться. Территория магазина, через которую они идут, защищена от машин бетонными блоками, а потом начинается тихий квартал.
– Сережа, к нам скоро приедет бабушка из Белоруссии, на недельку. – Мама задумывается. – А ты какую бабушку больше любишь, иркутскую или белорусскую?
Сережа сжимается. Зачем мама спросила? Это Лизе нравится мучить его вопросами: «Кого ты больше любишь, папу или маму?» Или: «А ты меня любишь?» Он, конечно, говорит маме: «Белорусскую», но на душе неспокойно. Иркутская бабушка рассказывает ему о дедушке-директоре, который умер. Какой он был хороший. Какую прекрасную четырехкомнатную квартиру пришлось продать, чтобы получить три однокомнатные – для сына и дочери в Москве и для себя в Иркутске. Как повезло маме с таким мужем. Что папа мог бы жениться на москвичке. Что Сережа, слава богу, в их породу. Но слабенький, потому что мама его неправильно кормит. А белорусская бабушка много плачет. Вспоминает деревни Устье, Полосу. Как река Сож разливалась, и в заводях под ногами был мягкий травяной ковер. И рассказывает про ужасный взрыв, после которого всех выселили. Многие заболели и умерли. «Никогда, никогда я тебя не смогу туда повезти!» Сереже становится страшно и хочется, чтобы бабушка замолчала.
– Не знаю, как и быть. Заболела наша бабушка. Надо бы ей здесь полечиться. Но как, куда забирать? И иркутская бабушка все в Москву просится. Хочет свою квартиру продать, и чтобы мы нашу. Может, получится вместе двухкомнатную купить.
– А она от взрыва заболела?
– Да нет, не от взрыва. От жизни такой.
Сереже очень не нравится печальная мама. Не нравится слушать о болезни бабушки и то, что с ними кто-то будет жить.
Уличные фонари гаснут. Грязно-белый детский сад. Огни только на первом этаже. Охранник дядя Миша.
Сразу за ними входит рыжая Катя, у которой нет папы и которую мама всегда приводит первой и забирает последней. Катина мама здоровается с Сережиной, сладко улыбается, будто подлизывается. Так с ней здороваются все родители. Детский сад у них хороший, академический, здесь рано учат читать, и, чтобы Сережу взяли, мама устроилась сюда нянечкой. Сереже приятно, что его мама – начальство. Конечно, не такое, как Мария Игоревна или Светлана Петровна, но и ей родители на праздники дарят деньги, шоколадки и махровые полотенца.
Мама доводит Сережу до раздевалки его группы и уходит к себе на второй этаж. Она работает у старших. Как нехорошо, как стыдно: Сережа радуется, что мама ушла. Он боится, что она помешает тому празднику и ужасу, что вот-вот на него обрушится.
Группа помаленьку собирается. Пришел толстый Муслим. Он живет в соседнем с Сережей доме и раньше отнимал у всех игрушки. За это Денис, который переехал и теперь ходит в другой сад, однажды назвал его «чуркой», мама Муслима кричала, а мама Сережи дома сказала: «Нельзя приучать детей так распускать язык, но, с другой стороны, сколько же можно терпеть засилье…» Пришла Машенька, которая раньше вообще не ходила в детский сад и может ни с того ни с сего заплакать и попроситься домой. Еще одна Маша, с родинкой на руке. Олег, с которым Сережа дружит. Андрей с бабушкой. Они оставляют на улице черную собаку. Она добрая, и ее можно гладить. Сегодня с ними Мария Игоревна, которая часто убегает в туалет. Начинается завтрак. Как обычно. Может, и хорошо, что ничего не происходит. Все будет как всегда.
Кукуруза из банки и бутерброды с колбасой. Сережа не любит кукурузу и любит такую вот колбасу, которую у них дома едят только взрослые. Мама считает, что кукуруза – странный завтрак для детей, и Сережа отказывается от нее с чистой совестью. А колбасу мама не одобряет, но не запрещает, и Сережа ест ее с удовольствием, но немножко неспокойно.
В разгар завтрака – бодрые шаги по коридору. Сережу окатывает жаром и холодом. Вот, сейчас. В дверном проеме – черное кожаное пальто, почти белые волосы. Ярко-красная веселая улыбка. Рядом понурый мальчик.
– Извините за опоздание!
Ее зовут Вера. «Никаких теть!» Так она сказала, когда первый раз появилась у них в раздевалке. И подтолкнула к Сереже своего сына. Лиза тоже не хочет, чтобы ее называли тетей, но Вера совсем другая. Она всегда смеется и всех любит. Она быстрая и уверенная. Она приезжает на большой машине. Папа сказал: «„мерседес“, не очень новый». И пусть, все равно он здорово смотрится.
Воспитательницы Веру не любят. Мама сказала: «Она меня раздражает». А Сереже она кажется королевой, которая может все. Вера говорит ему хорошие вещи. Что он лучше всех нарисовал медведя. Что он умеет завязывать шнурки, а она не умела, когда была маленькая. Вера хочет, чтобы Сережа дружил с ее сыном Колей. Но как с ним дружить? Он всегда молчит, не отвечает и играет в стороне. Светлана Петровна сказала, что это такая болезнь и вообще-то Колю надо было бы отдать в специальный детский сад. «Но мамочка решила, что ему лучше с нормальными детьми, ну и добилась своего, а нам его одевать-раздевать и на горшок сажать».
В пятницу Коля принес монстра. В детский сад можно брать с собой игрушки из дома. Одну-две, небольшие. Мама разрешает Сереже выбрать только старые и неинтересные. «Поломаешь, потеряешь – не жалко». Вроде резинового слоника или пластмассовой машинки, у которой даже не открываются двери. Сережа смотрит, что приносят другие. Девчачьи куклы – ерунда. А вот мальчики хвастаются то человеком-пауком, то танком с вертящейся башней, и Сережиных сил едва хватает, чтобы помнить мамины слова: «Тебе хочется быть обезьяной? Хочется быть как все? Пусть они тебе завидуют, что ты так хорошо читать умеешь. Главное у человека – голова». Сереже не хочется быть обезьяной.
В пятницу Коля принес черно-зеленую фигурку. Сережа был как раз в раздевалке и тогда уже рассмотрел шипастое тело и два острых узких крыла. «Кто это?» – спросил он у Веры. «Монстр!» Потом Коля равнодушно поставил его на пол в углу, где всегда играл. Сережа посматривал издалека, приближался, садился на пол рядом и наконец взял монстра. Не крылья, а руки-крылья. Он их раскроет и полетит высоко, выше самолетов, и с неба упадет на врагов. Голова не то динозавра, не то крокодила. Злые желтые глаза. Бугры мускулов. Панцирь, как у черепахи. Мечу не пробить. А пуле? Тоже нет! Так Сережа его уже видел, видел! В телевизоре в витрине магазина. Монстр тогда присел, вытянул руки, из них выросли две ракеты и вырвались, и понеслись, и взорвалась огромная башня. Мама потянула Сережу дальше, и он не смог досмотреть. А у этого, у Колиного, две петли на руках. В них и вставляются ракеты. Олег тоже подошел, сказал: «А у меня трансформер дома. Два трансформера!»
Мама за спиной! Она к ним часто вот так, неожиданно, забегает со своего второго этажа. Как всегда, Сережа обрадовался и сжался. Мама рядом – защита и помощь. Мама рядом – а вдруг он делает что-то не так? «Какое уродство!» – сказала мама.
В тот день Сережа больше не дотронулся до монстра. Но не мог и не хотел от него освободиться. Когда Светлана Петровна повела их в бассейн и Сереже, как всегда, было стыдно своих худых ног и рук («как спички», – иркутская бабушка), в углу игровой комнаты маячил одинокий гигант. Когда они учили буквы, и Сережа в очередной раз восхитил Светлану Петровну, горели желтые глаза и ждали полета крылья.
Вечером в раздевалке (мама еще была у старших) он сел на лавку рядом с монстром, ждавшим отправки в Колин рюкзачок. Во власти монстра, во власти Вериного колдовства. «Хочешь посмотреть? Возьми». – «Нет, спасибо». – «Ты знаешь, он самый сильный на свете. Видишь, крылья выдвигаются. Он умеет летать. Вот сюда вставляется меч или копье. Ракеты, говоришь? Ну или ракеты. А ты заметил жабры? Он может жить под водой. – Загородив спиной от детей и родителей, прошептала: – Вот что, я тебе куплю такого же и принесу в понедельник. Я знаю, что мама тебе ничего не разрешает. А ты не говори, что я подарила. Скажи, что Коля подарил. Ей будет неудобно ему отказать. А мы своего больше не принесем в садик. Хочешь?» – «Да». – «Коля, попрощайся с Сережей».
Суббота, воскресенье. Скорее бы понедельник, скорее бы монстр! Обмануть маму! Обманывать нельзя, страшно. А ведь мама не разрешит и монстра от Коли! Что делать? Что будет? Мама, монстр, Вера срослись в черный ком.
И вот понедельник, надкусанный бутерброд с колбасой, Вера в дверях. Сейчас подойдет к нему, при всех протянет руку, а в руке – монстр! Куда бежать, где спасаться?
– Ради бога, извините, такие пробки! Можно, я что-то Сереже скажу? – Не дожидаясь разрешения, идет к нему, шепчет на ухо: – Я тебе монстра в карман куртки положила!
Смотрит нежно, подмигивает. Мария Игоревна качает головой.
О-о-х! Хорошо. Никто не видел, никто ничего не знает. И мама не знает! Монстр лежит себе в куртке, в темноте шкафчика, в безопасности. Будто его и нет вовсе. А может, и на самом деле его нет. Сережа наденет куртку, засунет руку в карман, а там варежка, и под ней пустота. Украл кто-то. Не придется ничего объяснять маме. Как – нет? Нет сокровища, которое в сто раз дороже пиратского клада, всех этих вертолетов, танков и трансформеров. И не будет никогда!
А тут еще Олег – отворачивается, не отвечает, смеется весело, играет в гараж с Муслимом. Так бывало и раньше. Раз – и нет дружбы. Может и толкнуть, и ущипнуть. За что? Однажды разрушил Сережину башню после того, как Мария Игоревна сказала, что Сереже с его ресницами надо сниматься в рекламе. Больно ударил по руке за то, что Сережа дал Андрею посмотреть его, Олегову, машинку. И молчал полдня. Потом вдруг – опять прежний, хороший Олег. От Олеговых штучек, от непонятности Сережу мутит почти как тогда, когда он отравился мороженым в парке. Олег, монстр. Плохо, очень плохо. А все-таки – такого монстра нет ни у кого! Коля не в счет. Одному Сереже такое богатство, такое счастье!
Когда Мария Игоревна, хлопнув в ладоши, крикнула: «Гулять!», Сережа вошел в раздевалку с опаской и надеждой, как разбойник, отправившийся в лес откапывать награбленное. Карман – нора с опасным зверем. Варежка. Жесткая пупырчатая кожа. Уколы шипов, укол крыла. Пластик теплеет, оживает и сливается с ладонью.
На улице пасмурно, мокро, противно. Сережа мыкался. Куда приткнуться? Олег катал вместе с Муслимом машинки по краю песочницы. Монстр рвался наружу, требовал восхищенного рассматривания, зрячего ощупывания. Сережа то и дело снимал варежку, лез в карман, а потом и вовсе оставил руку внутри. Потихоньку отошел к железной ограде, оттопырил карман, приподнял монстра так, что показалась крокодилья голова.
– Мальчик! Эй, мальчик!
Черный человек! Им пугал Олег. О нем предупреждала мама: «Никогда не разговаривай с чужими! Подойдет к тебе дяденька, даст конфетку, а потом посадит в мешок и утащит в подвал».
И вот он – по ту сторону ограды. Сереже все в нем видится темным, неразличимым – лицо, пальто. Только вцепившаяся в железный прут рука – белая.
– Мальчик! Позови, пожалуйста, Катю Родионову. Она рыженькая такая. Только тихонько, чтобы никто не слышал.
Где Мария Игоревна? «Дети, я на минутку, не разбегайтесь, я сейчас вернусь». Где мама? На ватных ногах двинулся к Кате, потянул за локоть.
Катя не удивилась, пошла к ограде, слушала, кивала головой. Белая кисть погладила ее по плечу. Сейчас вытащит Катю наружу. А там и мешок, и подвал.
– Дети, дети! Все сюда! Прогулка закончена.
Сережа видит, что Мария Игоревна черного человека заметила, но не закричала и в милицию звонить не кинулась.
Варежки полагается класть в сушильный шкаф. Монстр теперь совсем беззащитен.
Мама в коридоре:
– Сережа, а что тебе Колина мама сегодня утром сказала? Опять просила с Колей играть?
– Да.
По дороге домой мама рассказывала:
– Представляешь, какой ужас?! Ты же знаешь Максима из второй старшей группы. Ну, такой кудрявый. Так вот, мы уже давно заметили, что у нас стали игрушки пропадать. Не знали, на кого думать. Сначала решили, что это Ваня – он самый бедный. А вчера застукали – Максим! И его мать якобы ничего не замечала! У них, говорит, столько игрушек, что и не упомнишь все. Вот так! Денег куры не клюют, а ребенок позарился на детсадовское старье. И знаешь, что противно: мы его спрашиваем: мол, ты украл? А он нам в лицо так нагло: «Нет, я из дома принес». Шесть лет, а уже врать научился. Вор и обманщик. Что же с ним дальше будет?
Мама шла в сумерках на грохот проспекта, держала Сережу за руку, обходила лужи и думала о том, какой он впечатлительный. Вон как помертвел после ее рассказа. Как тяжело ему будет жить среди таких ловкачей, как Максим и его мамаша. Папашу не видела, но наверняка он не лучше. А эта Вера! Пронюхала, что у Сережи скоро день рождения. Надеется небось, что Колю пригласят. Да куда приглашать? Кого? В однокомнатную, заставленную? А эта все лезет, все навязывается со своим малахольным сыночком. Еще возьмет и подарит что-нибудь вредное. Заплатила директрисе, чтобы больного ребенка приняли. Платит воспитательницам за дополнительный уход. Что за время такое поганое! Все деньги решают. Какой ты хороший, какой родной, мой Сережа! Ты будешь хорошим человеком. Самое главное во все времена – оставаться человеком.
Откуда эта злоба?
Проснулся с ненавистью к жене. Идиотка! С утра накрашенная, свежая, в новых джинсах и красной блузке. Ах, как продуманно! Красное идет брюнеткам. Это тебе не халат допотопный да шлепанцы стоптанные.
– Андрей! Я ставлю кофе! Глаженая рубашка в шкафу.
Как приветлива, как вежлива. Как же – кандидат филологических наук. Теперь только перед гостями выпендриваться: «Все в прошлом. Я домохозяйка со степенью». Вроде переживает, а сама рада-радехонька, что не надо мотаться за тридевять земель в задрипанный институт на другой конец Москвы. Первое время, когда пошли хорошие деньги и он стал задерживаться допоздна, а потом вставать, как сегодня, в одиннадцать-двенадцать, закатывала сцены, будила по утрам, чтобы отношения выяснить. В новой квартире у каждого своя комната, и жена спит как сурок, когда он, радостный или удрученный, но всегда измотанный, возвращается домой.
Лупанул дверью в ванной. Вслед ангельское:
– Боже мой!
От душа – ни свежести, ни облегчения. Кое-как вытерся и прошлепал в комнату, мстительно оставляя мокрые следы на паркете.
Причесываясь в коридоре, рассматривал себя в зеркале. Обычно он себе или нравился, или не нравился. Сейчас видел одно белое пятно вместо лица. Ноющее неспокойствие в пояснице. Проклятые почки!
Выскочила Марина, ласкалась.
– Папочка, почему ты с нами не едешь?
Ах ты, моя хорошая! Даже почки отпустили. Но хлестнул телефонный звонок. Похолодели руки и ноги. Рванулся, но жена уже декламировала в трубку:
– Да нет, мама, не едет. Да я сама не понимаю. Переполошил, снял с дачи, купил путевки, на целый месяц. В кои-то веки вместе. И тут на тебе – не едет, деньги пропадают… Собрались, собрались. Он нас проводит, не волнуйся. Я тебе еще перед отъездом позвоню.
Схватил за руку:
– Не ломай комедию! Актриса погорелого театра. И мамочка тоже недовольна?
Дочь вертелась рядом, что-то лопотала.
– Да уберешься ты, наконец, в свою комнату? Опять разгром оставишь.
Марина не убралась, скрестила руки на груди и отчеканила:
– Ты невоспитанный, грубый человек. Ты думаешь только о деньгах.
Вот паршивка. А кто только что новый мобильник выклянчил? Жена тоже подключилась: «И правда, Андрей, что она, хуже всех в классе?»
И карманных денег недавно пришлось прибавить, чтобы не страдала деточка. А сейчас получай подзатыльник. Дочь ушла – не убежала – без плача, со стиснутыми губами. Уж лучше бы… Что за тоска, тяжесть на сердце. Глаза жены набрякли слезами.
– Откуда эта злоба? – Наконец-то! Ну давай, давай! Но голос по-прежнему ровен. – Андрей, объясни, что случилось? Чем мы с Мариной провинились? Если тебе нужна помощь, скажи! Ты не заболел?
Какая помощь, дура несчастная?! «Сам виноват, это твой выбор»? Слышали, слышали! Объясню, объясню, когда вернешься. Может, и объяснять не придется. Может, обойдется. А пока что отстань, не лезь, не трави душу. Крикнул:
– Да мне одно надо – чтоб ты отчалила с Мариной в Турцию!
Жена слезы сдержала, тихо открыла дверь в свою спальню, так же тихо закрыла.
На кухне пробурчал в пустоту:
– Говорил, надо покупать синюю.
На самом деле в мебельном салоне именно жена мучилась, выбирала: ей нравилась синяя кухня, а продавец навязывал натуральное дерево. Еще бы – на четыре тысячи долларов дороже. И убедил-таки. И жена-то теперь и вздыхала: дерево, хоть и натуральное, выглядело громоздко, безжизненно. Ему самому все равно – синее, коричневое.
Глотнул кофе, морщась, отодвинул тарелку с бутербродами. На выходе крикнул в коридор:
– Чтоб к шести были готовы!
Начало рабочего дня. Самого обычного. Каких тысячи. Один лучше, другой хуже. Борьба с неприятностями, не больше. Не смертельно. Думать только о простом, привычном. Остальное затолкать, забить в темноту мозга. Еще есть силы поверить: это ты сам сжимаешь внутри себя кольцо опасности.
Пустая лестничная клетка. Дверь на лестницу закрыта. Чертов лифт! Остановился где-то внизу? Показалось.
Дом хоть и не самый элитный, но солидный, кирпичный, на этажах цветы в кадках, лифт чистый. Но медленный. Неторопливый мучительный спуск в тесном полумраке.
На первом этаже – возбужденные женские голоса. Женские – это хорошо.
– Раньше к праздникам хоть флакончик духов дарили, а теперь дождешься от этих…
Вахтерша и дворник поперхнулись, поздоровались чуть не с поклоном. Перевертыши проклятые. Такие кого угодно за пять баксов на лестницу пустят.
На улице тепло, солнечно, зелено. Дорожка перед домом – хуже нет, припаркованные машины с одной, с другой стороны. Никогда не разъедешься толком. И обзора никакого. А сейчас и вовсе – взгляд волей-неволей упирается в черную гору джипа перед подъездом. Водитель Саша кидается с собачьей преданностью, распахивает дверцу. Парень красивый, высокий, только глаза порой сходятся к носу и закатываются под веки. Когда оформлялся, видно, держался изо всех сил или лекарство какое принял, не заметили. А сейчас, похоже, бензин на свою «девятку» проводит как служебный и левачит. Это на джипе-то! Надо увольнять. Но потом, потом. Хорошее слово – «потом»!
Саша видел – шеф не в духе, сидит мрачный, молчит. Ему бы тоже помолчать, а он со страху тараторит, несет несусветное:
– Андрей Андреевич, а вы слыхали, что у Пугачевой в Швейцарии сын и дочь незаконные в интернате учатся?
В ответ рявканье:
– Да заткнешься ты, наконец?!
Но и в тишине плохо. Сам не выдержал:
– Ты почему не перестроился? Так и будешь в хвосте тащиться? Да поддай, черт тебя побери!
Саша превзошел себя. Подрезал, теснил черным танком автомобильные стада. Позорно улепетывали пешеходы. Жалкий старичок достойно доковылял до середины. Есть такие хмыри – думают, на испуг возьмут. Нет, побежал как миленький. Погрозил вслед сухим кулачком. Грози, грози, дуралей.
Впереди на перекрестке замаячили темные фигуры монашек с ящиками в руках. Саша проворчал:
– Опять эти попрошайки. Как же, «на восстановление храма»! Небось на «мерседес» боссу.
Сам он тоже считал их аферистками, никогда не подавал. Но сегодня черные платья, платки, кресты, неестественно бледные, кукольные лица до испуга резанули по сердцу. Миражи.
