Дмитрий Колодан "Мертвый лес"

Григер обреченно вздохнул, но, похоже, он и не ждал иного ответа.

– Ну… Вы здесь специалист, вам и карты в руки.

Доктор мог бы сказать, что в данном случае никакой он не специалист, что за годы практики он ни разу не сталкивался с чем-то подобным и не понимает, чем он может помочь, и что эта история, по его мнению, кончится плохо… Но вместо этого он спросил:

– У вас есть где остановиться? Меня устроит простая койка, но потребуется стол для работы…

– Разумеется, доктор. Подберем вам лучшие апартаменты. – Григер фыркнул. – Надеюсь, вас не пугают комары.

– И вот еще. Простите… – Салазар замялся. – У вас, случаем, не найдется чего-нибудь выпить? Желательно покрепче.

Григер криво усмехнулся:

– Предлагаю пройти ко мне в кабинет. У меня там припрятана канистра конфискованного самогона, и поверьте, лучше выпивки в этих краях вы не найдете.

За закрытой дверью сарая странная и страшная девочка снова начала петь.

Кухонные разговоры

На цыпочках Ива прокралась на Кухню и остановилась, скрестив руки на груди, с таким видом, будто торчит здесь уже битый час. Доброзлая Повариха стояла к ней спиной – мыла посуду в старой жестяной ванне, гремела кастрюлями и сковородками, ложками и поварешками, да так, что звон стоял на весь дом. Духи и тени от ужаса попрятались под кроватями и в пыльных шкафах; Некто Тощий сбежал на крышу, но и это не помогло – пришлось затыкать уши пальцами. В таком шуме и грохоте Повариха никак не могла расслышать беззвучных шагов Ивы, ее легкого дыхания, и все же…

– Явилась наконец, чертовка, – пророкотала Роза, поднимая над головой громадную черную сковороду в хлопьях мыльной пены. На такой сковороде Ива могла бы уместиться целиком. – Ты где пропадала? Я уже два дня тебя не видела.

Ива глянула на нее, склонив голову. Главное – внимательно следить за мочками ушей, именно они начинали меняться первыми. Но пока что отвислые уши Розы были обычного цвета, без тени зловещей белизны, а значит, Повариха сердится не по-настоящему. Пока, во всяком случае.

– То тут, то там. Гуляла по лесу, – сказала Ива. – Посмотри, что я тебе принесла.

Через плечо у нее висела расшитая бисером холщовая сумка, из которой Ива достала за шеи двух упитанных селезней – она подстрелила их на рассвете на берегу реки. Повариха отложила сковородку и старательно вытерла руки о передник, прежде чем, со всем почтением, принять подношение.

– Хорошая добыча. Ты же не забыла попросить у них прощения?

Ива фыркнула.

– Спрашиваешь! Сделала все как положено – и поблагодарила, и поделилась, и била с первой стрелы.

– Что ж, – сказала Повариха. – В таком случае сварим из них суп. А вот если бы ты еще принесла дикого чеснока…

Ухмыляясь от уха до уха, Ива достала из сумки объемистый пучок свежей зелени.

– Вот. И чеснок, и кислянка, и заячьи уши, и ведьмина трава. Хотела корневых яиц накопать, но рано еще, не поспели.

– Ох ты ж, умная девица! – всплеснула руками Повариха. – Про все подумала! И даже ведьминой травы принесла, а ее попробуй отыщи.

Ива вытянула шею и чуть не заурчала, как довольная кошка. Всегда же приятно, когда тебя хвалят, а не пытаются оторвать голову. Повариха разложила дары на разделочной доске, еще немного попричитала, но в итоге вернулась к посуде.

– Так, может, расскажешь, куда ты сегодня забралась? – спросила она, погружая руки в мыльную воду и выуживая из нее пузатую кастрюлю.

– Ходила на север, – пожала плечами Ива. – Ты знаешь, что если у реки встать против течения, закрыть глаза и идти прямо и прямо, то можно найти круглую башню из черных камней, в которой живут карлики в шапках из перьев?

Роза поджала губы.

– Я слышала про них. Злой народ, держись от них подальше.

– Да я уже поняла, – вздохнула Ива. – Они кидались в меня камнями, рыбьими костями и всякими отбросами. Но что поделаешь, если у подножия той башни растет самая сочная ведьмина трава во всем лесу?

– Само собой. Лучше всего ведьмина трава растет там, где пролилась невинная кровь. Как бы и на твоей кровушке не выросла пара свежих кустиков.

Ива звонко хлопнула себя ладонями по бедрам.

– Еще чего! С такими ногами этим коротышкам нипочем за мной не угнаться!

Повариха смерила ее взглядом и хмыкнула:

– И то верно. Уж ноги-то ты отрастила что надо. Мне бы такие ноги в твои годы, уж я бы… Ну, пара зим, и, глядишь, отрастишь и все остальное.

– Бе! – Ива показала ей язык. – А еще я видела место, где проползал Великий Червь Пожирающий Камни. Матушка мне про него когда-то рассказывала. Представляешь, земля там до сих пор как стекло, а сколько уже тысяч лет прошло!

– Как бы этот червяк вместе с камнями не пожрал еще и одну чересчур самоуверенную девчонку, – нахмурилась Роза. – И в кого ты уродилась такая непоседа?

Ива развела руками:

– А Матушка дома?

– Может быть. Я не видела, чтобы она выходила за ворота. Но Госпожа ходит своими тропами.

– Пойду ее проведаю, – сказала Ива. – И жду не дождусь утиного супа!

Она демонстративно облизала губы и со смехом выскочила из кухни. Доброзлая Повариха, улыбаясь, проводила ее взглядом. Однако не успели стихнуть шаги в коридоре, как улыбка Розы скисла, словно бы ей под нос сунули тухлое яйцо. Она поморщилась, не понимая, что не так. В мире будто что-то изменилось. В красивую мелодию откуда-то пробралась фальшивая нота.

Повариха отложила в сторону посуду и прошлась по кухне – прислушиваясь и принюхиваясь, пробуя на вкус воздух. Что-то сломалось, что-то испортилось, но где и что именно? Может, виной всему селезни, которых принесла Ива? Что, если девчонка что-то напутала или забыла, и теперь это проклятая пища? Но нет – утки пахли как полагается, все с ними в порядке. Тогда что же ее беспокоит? Беспокоит так, что заныли шрамы на спине, рука легла на рукоять самого острого тесака, а мочки ушей побледнели.

Но потом Роза поняла, что виной всему некий звук – монотонное гудение на самом пределе слуха. Она не столько услышала его, сколько почувствовала. Гадкий звук, неприятный, надоедливый, точно назойливая муха. Повариха завертела головой, пытаясь понять, откуда он доносится, но не смогла определить источник. Может, он звучал только у нее в голове?

Повариха почесала мизинцем в ухе, но странный звук не исчез и даже стал громче. Мерный гул, то выше, то ниже, каким-то образом он проникал в нее и резонировал в костях. Повариха сжала челюсти, нож упал на пол. Беспричинная тревога нарастала как снежный ком. Что-то здесь не так… Она же ведь где-то слышала что-то подобное, этот звук, эту… Песню?

В темной комнате

– Матушка? – Ива приоткрыла дверь и осторожно заглянула внутрь.

В лицо подул холодный ветерок, и в носу засвербело от запаха сухой паутины. Ива глубоко вздохнула, лишь бы сразу не расчихаться. Из-за двери выскочил паучок размером с ноготь большого пальца и умчался вниз по коридору на длинных и тонких ногах. Ива замерла на пороге, прислушиваясь к шороху и шепоту теней.

– Входи, дитя, не бойся, – наконец послышался из темноты голос мягкий и ласковый, но было в нем и что-то такое, отчего у Ивы зашевелились волоски на руках. А впрочем, ей ли бояться? Ива рыбкой юркнула за дверь и беззвучно прикрыла ее за собой.

Ей потребовалось совсем немного времени, чтобы глаза привыкли к темноте, и чуть больше – чтобы погрузиться в атмосферу размеренного спокойствия, царившую в этой комнате. Здесь никто и никогда не спешил, и даже ее беспокойное сердце начинало биться медленнее. Здесь застыло само время. У дальней стены возвышались напольные часы в деревянном корпусе – их стрелки давно остановились, тяжелый бронзовый маятник оплела паутина. Искусно вырезанные импы и гротескные горгульи крепко спали и изредка глубоко зевали, не размыкая деревянных век.

Матушка сидела в кресле и, по своему обыкновению, что-то вязала. Мелькали костяные спицы и длинные пальцы, но в этом мельтешении не было никакой суеты. В темноте комнаты ее бледное лицо светилось, точно луна ясной ночью, но глаза оставались бездонными черными провалами.

– Где ты пропадала, солнышко? – спросила она ласково, ни на секунду не прекращая вязания. То, что струилось из-под ее спиц, походило на покрывало, сплетенное из прядей утреннего тумана, или, быть может, на тонкую рыболовную сеть. Но какую рыбу можно поймать такой сетью? Уж точно не речную форель.

Скрестив ноги, Ива села на пол рядом с креслом… Любопытный паучок пробежал по ее руке до плеча, спрыгнул и исчез в темноте.

– Гуляла по лесу, – сказала Ива. – Выслеживала кое-кого.

– И выследила?

– Нет, – вздохнула Ива. – Пока еще нет.

– Будь осторожна, милая. Охота – дело непростое, и кто знает, куда заведет тебя эта тропа. Ты ведь помнишь, чему я тебя учила?

– Конечно помню! – возмутилась Ива. – И ты, Крестный и Роза… Все только и делают, что чему-то меня учат.

Протянув одну из рук, Матушка потрепала ее по макушке.

– А ты все так же непослушна и нетерпелива, вороненок. – Она подцепила длинную черную прядь дочери и намотала на палец. – Боюсь, даже когда эти волосы станут белыми как снег, ты все равно не успокоишься…

– А зачем? – спросила Ива, заглядывая в ее бездонные глаза, и на это Матушка Ночи ничего не смогла ответить, лишь печально улыбнулась.

Но вдруг что-то в ее лице переменилось: ни с того ни с сего оно стало острее и злее, глаза сузились, губы вытянулись в тонкую ниточку. Матушка выпрямилась в своем кресле, отдернула руку с головы дочери и прекратила вязать.

– Что-то случилось? – насторожилась Ива.

– Ты слышишь это, дитя? – спросила Матушка Ночи.

Ива завертела головой, прислушиваясь к шорохам и шепоту темноты и прочим звукам дома. Где-то в коридоре скрипнула половица, кто-то пробежал, громко топая маленькими ножками, ветер и духи завывали в трубах, на чердаке печально ухнула сова. Причудливые и странные звуки, но для Ивы в них не было ничего необычного.

– Что именно?

– Песню. – Матушка нахмурилась. Меж тонких угольно-черных бровей появилась глубокая складка.

– Нет, – сказала Ива. – Какую еще песню?

Матушка ответила не сразу, но Ива умела ждать. Она сидела тише, чем мышь в доме, полном кошек, не смея пошевелиться и лишний раз вдохнуть. Наконец Матушка немного расслабилась, напряженные плечи поникли, и костяные спицы снова застучали, задавая ритм ее речам.

– Я расскажу тебе историю, – начала она. – Давным-давно, когда солнце было луной, а луна солнцем, когда Большой Лес простирался до самого края земли, а его тропы топтали звери, о которых никто и не помнит, в те далекие времена у людей не было языка. Они не знали слов, не знали криков и были немы как рыбы, все до единого. Плохо им было без языка: никто не мог позвать на помощь, никто не мог предупредить об опасности, они теряли друг друга в темноте ночи, они пропадали в глубинах пещер. Они не знали сказок и историй и не могли делиться ими со своими детьми… И жила тогда одна птица по имени Птица. Однажды она сидела на ветке большой березы, а внизу копошились люди – те, что не знали ни слов, ни звуков. Посмотрела на них Птица и почувствовала такую жалость в своем сердце, что слезы брызнули из ее глаз. И тогда птица сказала: «Я Птица, я знаю сто сотен Песен, а эти голые птенцы не знают ни одной. Я могу подарить им одну Песню, с меня не убудет». Она выбрала одного ребенка и научила его Песне Радости, и это был первый человек, который засмеялся. Но потом Птица увидела, что одной Песни людям мало. Тогда она выбрала другого ребенка и научила его Песне Горя, и это был первый человек, который заплакал. Но и двух Песен людям оказалось мало, и тогда Птица научила людей множеству других песен – Песне Охоты и Песне Любви, Песне Дня и Песне Ночи… Все сто сотен Песен добрая Птица отдала людям. Но и этого им оказалось мало. И когда Птица спустилась к ним в последний раз, они поймали ее, убили и съели. Из ее перьев женщины сделали себе украшения, из ее костей мужчины сделали рыболовные крючки. С тех самых пор птицы больше не плачут, а у людей появились Песни. Это уже потом, много позже, люди разобрали Песни на кусочки и сложили из них слова… Но вначале, вначале были Песни.

Матушка замолчала. Ива шмыгнула носом и сморгнула навернувшиеся слезы.

– Бедная Птица! Эти люди обманули ее! Они забрали у нее самое дорогое, а сами…

Матушка Ночи едва заметно пожала плечами.

– Такие были времена.

– Ничего не изменилось, – зло сказала Ива. – Эти люди и сейчас продолжают брать и ничего не отдают взамен, а то, что берут, они ломают и портят, и…

– Но ты тоже человек, – мягко напомнила Матушка и, протянув руку, вытерла слезы на щеках дочери. – Люди бывают разные, как и птицы. Как и Песни. Помни об этом.

Она снова беспокойно огляделась. Тень пробежала по узкому лицу, словно крыло ночной птицы на мгновение скрыло бледный лик луны. Ива напрягла слух, но все впустую.

– А какую Песню ты услышала сейчас? – спросила она.

Матушка опустила голову.

– Последнюю Колыбельную, – чуть помедлив, ответила она. – Это старая Песня…

– Песня для сна? – спросила Ива, вспоминая все те колыбельные, которые пела ей Матушка. Песни без слов и песни со словами, которых Ива не знала и не понимала, – Хозяйка Ночи знала все колыбельные мира.

– Нет, милая, это другая Песня. Эта песня для смерти.

Тихая ночь

Салазару снился сон, и в этом сне он был кем-то еще. Не доктором и даже не человеком, а беззащитным зверем, загнанным в ловушку и обреченным на смерть. Оленем, которого затравили волки, белкой, пойманной куницей, полевкой в когтях у совы… Всеми ими сразу. Смерть в тысяче своих обличий стояла у него за плечом и пела ему песню тысячей своих голосов. Но голоса менялись, а песня оставалась все той же – медленная и тягучая, звучащая то выше, то ниже, стирающая все, что некогда было важным, и оставляя взамен покой и забвение…

Салазар проснулся мокрый как мышь; и простыни, и наволочки хоть отжимай. Шерстяное одеяло комом сбилось в ногах, видимо, доктор сражался с ним всю ночь и, похоже, победил. Глупейший поступок с его стороны. Но откуда ему знать, что комары со всего леса так обрадуются его визиту, что закатят грандиозную вечеринку и соберут на нее всех своих родственников, друзей и знакомых? То, что в лесу много комаров, – самый очевидный из всех очевидных фактов. Но Салазар и подумать не мог, что их окажется настолько много. За эту ночь он потерял не меньше стакана крови, а от бесчисленных укусов у него чесалось все, что могло чесаться.

Застонав, Салазар перевернулся на один бок, на другой, попытался ногтями содрать кожу с колена – вдруг поможет? – и в итоге не выдержал и сел на краю кровати.

Чувствовал он себя препаршиво. Как если бы его прокрутили в стиральной машине вместе с кустом колючего чертополоха. Голова, к счастью, не болела, но вместо этого ломило суставы, во рту пересохло, а на языке держался гадкий привкус болотной тины. Хотелось немедленно прополоскать рот, и желательно – едким щелоком. Самогон, которым угощал его Григер, на деле оказался коварной штукой, и если такая гадость творится у него во рту, то страшно представить, что происходит сейчас в желудке. Впрочем, сказал себе доктор, он не ослеп, а это уже большой плюс.

В комнате было нестерпимо душно. Удивительно: уж чего, а свежего воздуха в лесу должно хватать с избытком. На деле же его оказалось меньше, чем в переполненном автобусе с задраенными окнами. Видимо, эта духота и породила ночные кошмары. Духота и алкоголь, по крайней мере, такое объяснение звучало логично.

На соседней койке похрапывал Ласло – тот самый молодой егерь, который привез его на станцию. Отдельной комнаты для доктора не нашлось, пришлось разделить кров с этим словоохотливым парнем. Не то чтобы Салазар возражал, но… События прошлого вечера расплывались как в тумане. Но, кажется, перед тем как доктор отключился, Ласло битый час донимал его вопросами о таинственной девочке. Мол, что Салазар думает об этой истории и что теперь надлежит делать. Вопросами, на которые у доктора не нашлось ответов. Даже на самый главный.

– А вы сами как думаете, господин доктор, она вообще человек? – Голос Ласло дрогнул, и в его веселых глазах Салазар разглядел испуг.

– Я? Не знаю… – Он покачал головой, хотя в его состоянии делать этого не стоило. Мир и без того шатался, а зашатался еще сильнее. – Честно – не знаю.

Салазар провел ладонью по потному лицу. Проклятье… У него жар или это кажется? Ему одновременно хотелось и пить, и в туалет. Чудо, что мочевой пузырь еще не лопнул. Салазар напряг память, пытаясь вспомнить наставления Григера о том, где искать уборную: мимо корпусов в сторону леса, до дощатого домика. На станции все удобства были, как говорится, «во дворе». Главное, не заблудиться в темноте. Будить Ласло, чтобы попросить у него фонарь, Салазар постеснялся.

Он посидел еще немного на краю кровати, но в конце концов нужда заставила подняться. Стараясь особо не шуметь, доктор заковылял к выходу. Стоило открыть дверь, и в комнату ворвался поток прохладного ночного воздуха. Ласло проворчал что-то невнятное, но не проснулся, а перевернулся на другой бок и натянул одеяло на голову.

Доктор ненадолго замешкался на пороге, пытаясь понять, куда идти. Может, кто другой на его месте наплевал бы на условности и не стал бы далеко отходить от корпуса. Но строгое воспитание не дает расслабиться именно в самые неподходящие моменты. В конце концов, подумал Салазар, среди егерей были и женщины, и не хотелось, чтобы его застукали со спущенными штанами.

Темнота снаружи была не такая уж непроглядная. Светила луна, не полная, но достаточно яркая, чтобы не напрягать глаза. И под ее присмотром доктор пошатываясь побрел мимо корпусов в нужном, как он думал, направлении.

Ночь оказалась на удивление тихой, совсем не такой, какой должна быть ночь в лесу. В городе, когда доктор хотел расслабиться, он иногда включал записи со звуками ночного леса: шепот ветра в густой листве, журчание ручья, стрекот цикад и птичьи трели… Но сейчас, в настоящем лесу, Салазар ничего подобного не услышал. Его обняла тишина, такая плотная, что казалось, ее можно потрогать руками. Как будто лесной воздух впитывал в себя все звуки, поглощал их точно губка. Один-единственный раз из чащи донесся резкий вскрик – доктор не понял, птица ли это или зверь, – и снова сгустилась тишина. Как в комнате со стенами, обитыми пробкой.