– А вы сами останетесь? – спросила она.
Он снова рассмеялся – возможно, смех был для него единственным возможным ответом на происходящее в жизни; но ей впервые пришло в голову, что, возможно, это смех человека не вполне психически здорового.
– Вы можете здесь остаться? – серьезно спросил Дэвид. – Это безопасно?
Кляйн пожал плечами.
– Сомневаюсь. Прежние министры говорили мне: «Кляйн, ты еврей и жулик, сведи-ка нам бюджет» – и шутили со мной. Но новые люди уже не шутят. Когда я стану не нужен им, что со мной сделают?
– Вам бывает страшно? – спросила Гарриет.
– Постоянно, – рассмеялся Кляйн, взял Гарриет за руку и уставился на нее. – Возможно, вам не следует задерживаться тут слишком надолго.
Час спустя Кларенс всё еще сидел с ними, хотя после своей реплики при обсуждении суда над Дракером больше не произнес ни слова. Когда они покинули кафе, он пропустил Гая, Дэвида и Кляйна вперед и задержался, надеясь, что Гарриет пойдет рядом с ним. Они почти не виделись с тех пор, как на вечеринке в честь постановки «Троила и Крессиды» он предложил ей вместе вернуться в Англию, а она не восприняла его всерьез. Теперь, судя по всему, с дружбой было покончено, и тут оказалось, что Гарриет ее недостает. Пока все говорили наперебой, она обычно молчала: в отличие от Гая, она не любила выступать на публике. Однако наедине с кем-то она охотно разговаривала, а поскольку сама в детстве пережила развод родителей, то невольно сочувствовала Кларенсу, детство которого было ужасным. Ей не хотелось разделять его недоверие к миру. Она дразнила его, высмеивала, но вместе с тем симпатизировала ему. Теперь же чувствовала, что он обратил свое недоверие против нее. Кларенс винил ее в том, что она поощряла его, а потом отвергла. Возможно, так и было. Они молча прошли под каштанами, обходя крестьян, которые устроились здесь на ночь, и повернули на дорожку под благоухающими деревьями. Прохладный влажный воздух расцвечивали ароматы невидимых цветов.
Чтобы разговорить Кларенса, она спросила, много ли у него работы, хотя знала, что ее крайне мало.
– Нет, – мрачно ответил он и надолго умолк. – Я вообще не знаю, что здесь делаю. С самого Дюнкерка Бюро словно замерло. Инчкейпу всё равно, конечно. Он мало этим занимался. Что нам было пропагандировать, кроме эвакуации с Нормандских островов и потери Европы?
Он горько рассмеялся.
– А как поляки?
– Практически все уехали. Я сам лишил себя работы.
– Так почему бы вам не вернуться в университет? Гаю нужна помощь.
Кларенс вздохнул. Она легко могла представить выражение виноватой тоски на его лице.
– Ненавижу преподавать. А со студентами мне скучно до зевоты.
– Так что вы будете делать?
– Не знаю. Попробую заняться дешифровкой в Миссии.
– Я думала, вы презираете Миссию и всех ее сотрудников.
– Надо же чем-то заняться.
Шагая по узкой дорожке, Кларенс старательно выдерживал дистанцию между ними, неубедительно изображая отчуждение. Гарриет так хотелось отвлечься хоть чем-то, что она готова была первой сделать шаг навстречу, однако она сдержалась. Такой романтик, как он, никогда не удовлетворился бы банальной дружбой, которую единственную она могла ему предложить.
Они подходили к воротам. С дороги уже доносился шум. Кларенс замедлил шаг. Теперь, когда он наконец заговорил, ему не хотелось покидать безопасное пристанище и выходить на улицу, где все вечно толкаются и перебивают.
Он вновь вздохнул, повторил: «Не знаю!» – и принялся блуждать по метафизическим эмпиреям, где обитали самобичевание и самоуничижение.
– Насколько проще, должно быть, живется, если в человеке есть та крохотная мелочь, которая делает его скорее маниакальным, нежели депрессивным!
– Вы думаете, всё дело в химии?
– Разве нет? Что мы такое, как не простое сочетание элементов?
– Нечто большее, на мой взгляд.
Не желая оставлять частную тему ради общей, он продолжал:
– Правда кроется в том, что я всю жизнь чем-то недоволен. От этого я и умру. Впрочем, я уже умираю. Когда уходит желание жить – это начало смерти.
– Все мы умираем, – нетерпеливо бросила Гарриет.
– Некоторые очень даже живы – посмотрите хотя бы на Гая.
Они оба взглянули на Гая, белая рубашка которого мелькала где-то впереди. До них донесся его голос. Он оседлал любимого конька: страдания крестьян, страдания всего мира. Страдания, которые продолжатся и после того, как не станет самого Гая, подумала Гарриет. Услышав слово «Россия», она улыбнулась.
Кларенс тоже услышал его и неодобрительно спросил, словно раньше никогда не думал об этом:
– А откуда вообще у него такая любовь к России?
– Видимо, ему нужно во что-то верить. Отец его был старомодным радикалом. Гая вырастили свободомыслящим, но темперамент у него религиозный. Поэтому он верит в Россию. Очередной домик для детей где-то в голубом небе.
– Именно это психологи называют бунтующим сыном бунтующего отца, – заметил Кларенс.
Эта мысль оказалась для Гарриет внове. Она готова была обдумать ее позднее, но ей неприятно было слышать, что Кларенс так легко налепил на Гая ярлык.
– Всё гораздо сложнее, – ответила она.
Возможно, всё действительно было сложнее. В детстве Гая фабрики и шахты бездействовали, и большинство известных ему мужчин – включая его отца – сидели на пособии. Он наблюдал, как его отец, образованный человек, имеющий профессию, опустился и впал в отчаяние, и заболел от этого отчаяния, и стал окончательно нетрудоспособен. Гая возмущала напрасная трата человеческих жизней, и он увлекся политикой пустошей и благополучием пострадавших.
– Дэвид такой же, – раздраженно продолжал Кларенс. – Оба верят, что жизнь можно исправить диалектическим материализмом.
– Дэвид куда реалистичнее и, кажется, более зашорен, – ответила Гарриет.
– А Гай?
– Не знаю.
Она действительно не знала. Она открыла для себя, но так и не прояснила непоколебимую непрактичность Гая.
– Я ему как-то сказала, что думала, будто выхожу замуж за непоколебимую скалу. На деле же оказалось, что он способен на любое безумие. Например, он собирался жениться на Софи только ради того, чтобы у нее появился британский паспорт.
Услышав критику в голосе Гарриет, Кларенс тут же перешел к обороне.
– Гай всё же не таков, как большинство этих левых идеалистов, – сказал он с укоризной. – Он не только говорит – он делает. Например, он навещал политзаключенных в тюрьме Вакарешти. В этой стране такое довольно рискованно.
– И когда он это делал? – встревоженно спросила Гарриет.
– До войны. Носил им книги и еду.
– Надеюсь, сейчас он перестал?
– Не знаю. Мне он ничего не говорит.
Гарриет он тоже ничего не рассказывал. Она поняла, что муж мог начать скрывать свои занятия, поскольку ему не нравилось ее вмешательство. Ей же не нравилась сама мысль о том, что, уходя из дома, – а уходил он часто, – он мог заниматься бог знает чем.
– Он идеалист, конечно, – сказал Кларенс.
– Боюсь, что так.
– Вы уже смотрите на него критически.
– Не то чтобы я не ценила его добродетели – просто для меня они чрезмерны. Он слишком щедр, слишком снисходителен, слишком отзывчив. Людям кажется, что его можно просить о чем угодно, но, когда он нужен мне, его никогда нет рядом.
– Но разве вы могли бы найти кого-то лучше?
Она не стала отвечать на этот вопрос. На самом деле ей казалось, что ее обвели вокруг пальца; возможно, это произошло потому, что он так отличался от нее самой. В юности она была тощей и некрасивой. Чувствуя себя никому не нужной, она держалась отстраненно и агрессивно, и тетка часто ругала ее: «Будь поприятнее с людьми! Ты что, не хочешь никому нравиться?» Когда же она пыталась кому-то понравиться, то, похоже, вызывала у окружающих не любовь, а подозрения. Не имея успеха в жизни, она нуждалась в ком-то, кто будет успешным за нее. И кто лучше подходил на эту роль, чем Гай Прингл – огромный, уютный, щедрый, притягательный? Но ей надо было распознать тревожные признаки. Например, тот факт, что у него почти не было имущества. Она списывала это на его бедность, но вскоре выяснила, что все подарки он тут же терял. Ей начало казаться, что вещи обременяли его. Они слишком много говорили о своем хозяине, определяли его и тем самым ограничивали. Гай не терпел определений, ограничений или принадлежности.
В нем, надо признать, была некая эмоциональная ограниченность, но дело было не только в ней. И всё же, как сказал Кларенс, могла ли бы Гарриет найти кого-то лучше? Она вообразила себе кого-то похожего, но зависящего от нее, постижимого, принадлежащего ей. Видимо, это был ребенок. Возможно, когда-нибудь ей будет это дозволено, но пока что Гай говорил, что их положение слишком зыбко, чтобы заводить ребенка. Было ли это причиной или оправданием? В конце концов, дети – то же имущество. Они так же определяли и ограничивали своих родителей.
– Я верю в Гая, – продолжал Кларенс. – Думаю, вам повезло, что вы нашли его. Он – цельная личность, хотя в этом-то и кроется проблема. Вы пытаетесь разрушить его.
– О чем это вы?
– Вы набиваете ему голову всякими идеями среднего класса. Заставляете стричься и каждый день принимать ванну.
– Надо же ему когда-то вырасти, – сказала Гарриет. – Не женись он на мне, на всю жизнь остался бы студентом с единственным рюкзаком. Думаю, он рад был поводу найти некий компромисс.
– В том-то и дело. Компромиссы портят людей. А респектабельность – это компромисс. Взять хотя бы меня. Я учился в дорогой школе, где меня избивали, как нелюдя. Я хотел взбунтоваться, но не осмелился. Хотел воевать в Испании, но не решился. Мог выбрать любую профессию, но не выбрал ничего. Это был бунт против собственной респектабельности, и он ни к чему не привел. Я нашел компромисс, и это меня сгубило.
– Это было неизбежно в любом случае. Вы сами стремились к гибели.
Молча поразмыслив над ее словами, Кларенс заявил:
– В общем, я пропал. Я всех подвожу. Даже Гая могу подвести.
– Это вряд ли.
– Почему вы так уверены?
– Вы не так много для него значите.
– Ха! – воскликнул Кларенс в мрачном удовлетворении от такой пренебрежительной характеристики.
Их спутники остановились у ворот. Завидев Гарриет и Кларенса, они собирались двинуться дальше, как вдруг кто-то вышел из кустов и заговорил с ними. Кляйн и Дэвид вышли на улицу, но Гай остановился.
– Кого там еще подцепил Гай? – с неудовольствием спросил Кларенс. – Какого-то нищего?
– Непохоже.
Несмотря на их разногласия, Гарриет и Кларенс одинаково не одобряли готовность Гая поощрять всех и каждого.
Когда они подошли ближе, Гай восторженно окликнул Гарриет:
– Угадай, кто тут!
Гарриет не знала ответа и не видела никакого повода для восторга. Незнакомый ей мужчина был одет в потрепанную, грязную солдатскую форму. Издалека она решила, что это молодой человек, но в неверном уличном свете стала заметна та особая немощь, которая встречается у нищих стариков.
Это был высокий, тощий и узкоплечий человек, сгорбленный, словно больной чахоткой. На бритой голове виднелась седая щетина. Бледное лицо с впалыми щеками и крупным носом казалось бы лицом мертвеца, если бы не обращенный на нее отчаянный взгляд темных, близко посаженных глаз.
Подобное несчастье отвращало. Ей хотелось отойти. Она покачала головой.
– Милая, это же Саша Дракер.
Она утратила дар речи. Девять месяцев назад Саша был сытым, хорошо одетым сыном богатого человека. Теперь же от него исходил кладбищенский запах.
– Что случилось? Где он был?
– В Бессарабии. Когда отца арестовали, его забрали на военную службу и послали на границу. Когда пришли русские, румынские офицеры дезертировали. Началась суматоха, и Саша сбежал. С тех пор он в бегах. Он голодает. Милая, мы должны его принять.
– Разумеется.
Слишком потрясенная, чтобы говорить, она отошла от Саши и пошла вперед с Кларенсом, размышляя, куда пойдет Саша, когда его накормят.
Когда они пересекли площадь и подошли к дому Принглов, Гарриет пригласила Кларенса зайти: ей хотелось с кем-то разделить этот груз.
– Ни в коем случае, – ответил он, отказываясь от какой-либо ответственности.
– Что нам с ним делать? – жалобно спросила она, но какой-либо помощи или сочувствия от Кларенса в тот вечер ждать не приходилось.
– Положите его с Якимовым, – посоветовал он и со смехом удалился.
На кухне нашлись только хлеб и яйца. В такую жару в стране, не знавшей холодильников, приходилось покупать свежую еду каждый день. Готовя омлет, Гарриет слышала, как в каморке храпят горничная Деспина и ее муж.
Пока Саша с виноватой жадностью поглощал омлет, его лицо чуть порозовело. Он напоминал молодое деревцо, сломленное бурей. Когда-то Саша Дракер был нежным, обласканным юношей, любимцем большой семьи и походил на кроткого и наивного домашнего зверька. Теперь же у него был опасливый взгляд загнанного человека.
Гай сидел напротив и озабоченно наблюдал за мальчиком. Вид Саши, очевидно, потряс его. Повернувшись к Гарриет, он заговорил тем убедительным тоном, который она уже ожидала услышать:
– Мы же можем его где-нибудь положить? Он может остаться?
– Не знаю, – сказала она, досадуя, что Гай говорит так открыто. Ей казалось, что подобную ситуацию надо обсудить наедине, прежде чем принимать какое-либо решение. Куда именно предполагалось положить Сашу?
Сам Саша молчал. В другой ситуации он, конечно, начал бы протестовать, но теперь Гарриет была его единственной надеждой. Покончив с едой, он улыбнулся ей, и улыбка его была мучительно пустой.
Гай предложил ему кресло:
– Устраивайся поудобнее.
Саша неловко заерзал.
– Лучше деревянный стул. Видите ли… у меня вши.
