– Шесть, – быстро сосчитал мастер.
– Так вот тебе добрый наказ от коллектива и от меня лично: выкуривай за рабочую смену ровно шесть папирос и ни одной больше! Добро?
– Добро, – расплылся в улыбке Золотухин и пожал крепкую ладонь начальника.
С тех пор он ни разу не нарушил данное слово.
* * *
Оглянувшись по сторонам, Михаил Иванович обошел длинную очередь к бочке с квасом и потопал к Баррикадной улице. В конце рабочего дня в его серебряном портсигаре традиционно оставалось две папиросы. Предпоследнюю он выкуривал по дороге домой, а последняя – самая желанная, поскольку употреблялась в покое, – оставалась на вечер. Ею он наслаждался после ужина, любуясь у распахнутого кухонного окна огнями засыпавшего города.
С началом войны в Москве был введен режим светомаскировки, который отменили только 29 апреля 1945 года. Запрет был настолько суровым, что по окнам забывчивых граждан иной раз палил из винтовок военный патруль. К дисциплине москвичей приучили быстро, и после сумерек город погружался в ужасающую темень.
Теперь же, спустя всего четыре месяца после победы, похорошевшую столицу было не узнать. Дороги и тротуары повсеместно ремонтировались, устранялись следы давних бомбежек, восстанавливались линии электропередач, налаживалось уличное освещение.
Размышляя об этом, Золотухин на ходу вынул из-под резинки предпоследнюю папиросу, слегка размял ее, понюхал, привычным манером смял бумажный мундштук. Спрятав в карман портсигар, достал спички. На секунду остановившись, прикурил, пыхнул дымком и неторопливо отправился дальше по Баррикадной в сторону Красной Пресни…
Несколько последних лет он занимал должность заместителя начальника Управления. Колобаев по-прежнему верил в Золотухина и двигал его по карьерной лестнице, покуда тот не стал его ближайшим помощником. Теперь по должности Михаилу Ивановичу полагался служебный автомобиль, однако в 1941 году весь автопарк был передан на нужды Красной армии. В ведомственном гараже осталась единственная старая эмка, которой пользовался сам Колобаев. В июле 1945 года Управлению вернули пару автомобилей, но они нуждались в капитальном ремонте и не выезжали из гаража. Посему Золотухин привычно предпочитал автобус и нисколько об этом не жалел.
От площади Восстания до дома он всегда ходил одним и тем же маршрутом: по Баррикадной, затем по Красной Пресне до родного Пресненского переулка.
Золотухин шел не спеша, наслаждаясь крепким табачным дымком и спустившейся на город вечерней прохладой. А еще согревающей мыслью о приближавшемся выходном дне. Ежели супруга окажется в здравии и в добром духе, то можно сговориться со старыми приятелями, сесть с картишками за стол и расписать пульку.
На Пресне, метров за двести до поворота в переулок, ход его приятных мыслей внезапно был нарушен строгим мужским голосом:
– Гражданин, задержитесь!
Замедлив шаг, Михаил Иванович оглянулся по сторонам. Удивительно, но на Красной Пресне в эту минуту никого поблизости не было. А по тротуару к нему спешили трое: лейтенант милиции и два гражданских молодых человека. На руках у гражданских пестрели красные повязки с желтыми надписями «Бригадмил»[1 - Бригадмил (сокр. Бригады содействия милиции) – добровольные организации в СССР, члены которых оказывали помощь милиции в охране общественного порядка.].
– Простите, вы ко мне обращаетесь? – удивился Золотухин. Законов он никогда не нарушал, с органами правопорядка общался лишь однажды, когда на участке Сыромятнической набережной реки Яузы обнаружилась неразорвавшаяся немецкая авиабомба.
– К вам, – подошедший сотрудник отдал честь и представился: – Оперуполномоченный младший лейтенант Петров, Краснопресненский РОМ[2 - РОМ – районный отдел милиции.]. Вы Золотухин Михаил Иванович?
– Да, – еще больше озадачился тот. – А в чем дело?
– Можно взглянуть на ваши документы?
– Конечно. – Золотухин полез во внутренний карман пиджака. – Вот, пожалуйста.
Лейтенант ознакомился с паспортом, со служебным удостоверением. И, положив их в нагрудный карман кителя, приказал:
– Пройдемте с нами.
– Куда? – окончательно растерялся Михаил.
– Приказано сопроводить вас в ближайший опорный пункт. Это недалеко – на набережной…
Краснопресненская набережная действительно находилась рядом, в четырех кварталах. Проявлять любопытство, а тем более спорить с сотрудниками НКВД никто в эту пору не отваживался.
– Конечно, – пожал плечами Золотухин.
– Вот сюда, – показал на проход между домами лейтенант. – Здесь, через дворы, получится быстрее…
Михаил Иванович тоскливо посмотрел на угол трехэтажного здания, за которым виднелось начало родного Пресненского переулка. Вздохнул и в сопровождении трех сотрудников послушно зашагал в обратную сторону…
Глава вторая
Москва, Глубокий переулок, Петровка, 38
сентябрь 1945 года
В Глубоком переулке вечерело. Все сотрудники оперативно-разыскной группы были заняты своими делами. Штатный фотограф Игнат Горшеня озарял подвал заброшенного маслозавода магниевой вспышкой, фиксируя на фотопленку все, что могло впоследствии пригодиться оперативному расследованию. С год назад ему, молодому старлею, опытные товарищи еще подсказывали, что и как снимать. Нынче он все делал самостоятельно.
Егоров, Васильков и Бойко внимательно осматривали подвальное помещение, в котором несколько часов назад стайка местных мальчишек случайно наткнулась на труп Михаила Золотухина.
Иван Старцев в сопровождении старшего лейтенанта Баранца отправился в ближайшее госучреждение, чтобы переговорить по телефону с комиссаром Урусовым. И только лейтенант Ким, оставаясь самым юным сотрудником группы, скучал у телефона в рабочем кабинете на Петровке.
– В карманах и под подкладкой пусто, – объявил капитан Бойко, закончив осмотр оставшейся на убитом одежды.
По пояс раздетый мертвец лежал у боковой стены из старого красного кирпича. На нем оставались черные брюки, длинные хлопковые носки и легкие парусиновые туфли. Слева в двух шагах валялись рубаха и темный пиджак. Справа из проржавевшей трубы монотонно капала вода. Воздух в подвале не вентилировался, оттого пропах сыростью, кисловатой плесенью и прогорклым маслом. Видать, когда-то в этих подземных помещениях хранили емкости с готовой продукцией. Сейчас к малоприятным «ароматам» добавился тошнотворный запах разлагавшегося тела. Дабы перебить его, сыщики беспрестанно дымили папиросами.
– Пару дней лежит, а душок уже невыносимый, – проворчал капитан Егоров.
– В тепле тело быстро разлагается, – бывший фронтовик Васильков изучал следы на пыльном полу.
Заместитель начальника Управления гидротехнических сооружений Москвы Михаил Иванович Золотухин исчез более двух суток назад. Ушел ближе к вечеру со службы, а дома так и не появился. Мужик он был справный, непьющий, хороший семьянин. Любил, правда, с друзьями перекинуться в картишки, но исключительно по выходным и с одобрения супруги. Она-то и забила тревогу, когда муж не явился с работы к положенному часу. Сначала позвонила двум закадычным приятелям Михаила, а после известила милицию. Ну и завертелось…
Обследуя толстый слой пыли, Васильков наткнулся на интересный артефакт – небольшой портсигар на пять-шесть папирос. Его кто-то аккуратно прикопал в дальнем углу подвала. Основание было медным, а вот крышку мастер исполнил из благородного серебра. Помимо орнамента в виде виноградной лозы крышку украшала надпись: «За большевистское отношение к делу. Михаилу Ивановичу Золотухину. 31.12.1935». Портсигар оказался пустой, однако нутро его сохранило аромат хороших папирос.
Через четверть часа вернулись Старцев и Баранец.
– Урусову ситуацию обрисовал, экспертов вызвал, – оповестил товарищей Иван. Вид у него был измученный, недовольный.
– Без экспертов не обойтись, – тщательно вытер руки платком Егоров. – Перед смертью его долго пытали.
Иван подошел ближе, посветил фонариком. Опираясь одной рукой о тросточку, присел и начал рассматривать тело.
– Да… порезы, проколы, синяки… Досталось мужику в последние часы жизни, – заключил он. – Причину смерти установил?
– Глубоких ножевых ран нет. Либо болевой шок от порезов и ударов, либо сердечная недостаточность. Эксперты после вскрытия скажут наверняка.
– Чего ж, интересно, чего от него добивались?
– Надо бы домой к нему смотаться. – Егоров закурил очередную папиросу. – Побеседовать с вдовой, а заодно глянуть, как он жил. Дом, квартира, обстановочка, вещички.
– Вот ты, Вася, этим и займешься. У тебя глаз наметанный – сразу поймешь, что к чему, – с трудом поднялся с корточек Старцев.
До подрыва на мине он был парень хоть куда. И через линию фронта махнуть, и языка вражеского раздобыть, и на празднике опосля стаканчика-другого лихо отплясать. С возрастом и с появлением трости задора поубавилось.
– Добро, займусь. А ты чего такой смурной? – поинтересовался Егоров. – Или от комиссара досталось?
Старцев поморщился и тоже потащил из кармана папиросы.
– Ты ж его лучше меня знаешь. Покуда дело не прояснится, он никому покоя не даст. А тут до прояснения – как до Алеутских островов.
– И то верно, – согласился Василий.
* * *
За первые три года войны преступность в Москве распоясалась до предела. Пик ее расцвета пришелся на 1944-й. Это было что-то невообразимое, подобного не помнил никто из коренных москвичей и ветеранов милиции. Дежурным по районным отделам и в Московский уголовный розыск в час поступало до двух десятков звонков. Убийства, поножовщина, грабежи магазинов и складов, квартирные кражи, разбой…
В 1944-м все злачные места столицы, а их набиралось немало, кишели блатными и всевозможными мутными личностями. Самыми криминогенными считались Тишинский рынок и Марьина Роща. Далее на пьедестале «почета» располагались Вахрущенка с Даниловской заставой. Милицейские патрули наведывались туда каждый день, но проку было мало: человеческой нечисти от этого не убавлялось, не становилось меньше и преступлений.
На территории Тишинского рынка и в прилегающих к нему кварталах расцветала своя иерархия, существовали свои законы. У бандитов даже имелся свой стиль одежды, обуви и головных уборов. Нижнее звено состояло из так называемых солдат-огольцов, носивших синие кепки-малокозырки, темные пиджачки, хромовые сапоги со скомканными «в гармошку» голенищами, светлые шарфы вокруг шеи. Во рту непременно сверкали золотые зубы-фиксы. Чем больше золота – тем выше статус. Особой опасности огольцы не представляли, разве что освобождали от мелочи карманы сверстников из благополучных семей и пацанов младшего возраста. А заодно выполняли приказы солидных воров: шныряли по базарам и магазинам, «нюхали» обстановку, искали состоятельных граждан для будущих грабежей. Солидные воры сидели по «малинам» и на глаза попадались редко. Чего не скажешь об огольцах – эти по городу шныряли и поодиночке, и парочками, и целыми компаниями.
В общем, назревший фурункул на здоровом теле государства требовал оперативного вмешательства. Пока честные граждане проливали на фронтах кровь, защищая Родину от фашизма, бандиты воровали, насиловали, грабили и убивали. И в 1944-м с этой гнилью решено было покончить.
В кратчайшие сроки разработали план операции, собрали в кулак все силы и устроили грандиозную облаву. Это было похоже на масштабное наступление: доклады разведчиков, подготовка карт, выдвижение на позиции, молниеносное окружение, погони, перестрелки…
В итоге взяли очень много блатного люда. Самых отпетых приговорили к высшей мере, несколько сотен отправили по лагерям, а все остальные пошли по статье 59.3 как пособники бандитизма. После той грандиозной облавы сотрудники милиции еще долго находили в подворотнях и проходных дворах припрятанные деньги, пистолеты, финки и кастеты. Позже органы организовали еще несколько подобных облав и в конце концов с массовым бандитизмом в столице покончили.
После победы над фашизмом ряды сотрудников милиции и уголовного розыска пополнились свежими силами, и преступность в крупных городах СССР пошла на спад. Но, как оказалось, это было временным затишьем. Приспособившись к новым условиям, летом 1945 года бандиты снова взялись за свое.
* * *
В произошедшем убийстве имелось множество белых пятен, заполнить смыслом которые сыщикам пока не удавалось.
Из-за давней инвалидности Михаил Золотухин на фронт не попал. Учился в мужской школе, затем в ремесленном училище. В 1930 году устроился на работу в Управление гидротехнических сооружений помощником мастера участка. Звезд с неба не хватал, но службу уважал, с обязанностями справлялся, был на хорошем счету и за пятнадцать лет прошел все ступени от помощника мастера до первого заместителя начальника Управления. Поговаривали, будто московскую сеть гидротехнических сооружений он знал как свою родную улицу.
Жил Золотухин, как на следующий день выяснил Василий Егоров, весьма скромно. Трехкомнатная квартира в четырехэтажном доме довоенной постройки в Пресненском переулке между Красной Пресней и улицей Заморенова, что всего в трех кварталах от заброшенного маслозавода. Учитывая немалую семью из пятерых человек, трехкомнатную квартиру роскошью не назовешь. К тому же никакой загородной дачи, никакого личного автомобиля – только старенький служебный. Помимо супруги на попечении Золотухина было двое сыновей и больная теща семидесяти двух лет. В общем, самая обычная московская семья.
От дома до Управления было далековато – Золотухин пользовался либо служебным автомобилем, либо автобусом. В тот злополучный вечер, когда он не вернулся домой, автомобиль стоял в гараже на ремонте. Золотухин доехал на автобусе до площади Восстания и пошел пешком по Баррикадной и Красной Пресне. Эти детали удалось выяснить путем опроса: полдня Бойко и Баранец потратили на разговоры с кондукторами автопарка, чьи автобусы курсировали по Садовому кольцу. А вечером они же пытали продавцов магазинов и ларьков, расположенных на площади и далее – в сторону Красной Пресни. Так и разжились кое-какими сведениями о последних часах жизни Михаила Золотухина.
Почему он свернул с привычного маршрута, не дойдя до дома последнего квартала, и кто ему в этом помог – сыщики не знали, потому как этого важного момента никто из опрошенных лиц не видел. Не смогла ничего путного предположить и супруга Золотухина.
В толстом слое пыли подвального помещения, где оборвалась жизнь вполне нормального мужика и порядочного гражданина, помимо подарочного портсигара обнаружились еще кое-какие вещи. Пустой дерматиновый кошель, блокнот, карандаш, расческа и женская заколка для волос с неисправной застежкой. Все эти вещицы, за исключением заколки, принадлежали Золотухину. Простенькую заколку из латуни носила супруга, покуда она не сломалась. Муж хотел отнести ее в мастерскую при Управлении и починить. Да, видать, закрутился, позабыл.
– Убийца – явно не новичок. Опытный и осторожный, – рассуждал вечером в кабинете на Петровке Егоров. – Лишнего брать не стал.
– Ты о портсигаре? – постукивая тростью, расхаживал вдоль открытых окон Старцев.
– И о нем тоже. Как видим, убийца прихватил только обезличенные вещи: бумажные купюры и монеты из кошелька, связку ключей. А портсигар с дарственной надписью и не представляющую ценности мелочевку закопал в пыли.
Васильков заваривал чай в кружке. Не оборачиваясь, напомнил:
– Там еще на поверхности пыли свежая шелуха валялась от семечек, ты заметил?
– Да, весь подвал ей усеян, – кивнул Старцев. И задумчиво произнес: – Как-то странно в списке пропавших вещей выглядят ключи. Зачем они понадобились преступнику?
– Супруга пыталась вспомнить, сколько ключей было в связке и какие именно. Но сами понимаете, в каком она была состоянии. Плакала постоянно, приходилось успокаивать, отпаивать водой, – рассказывал Егоров. – Один ключ в связке был от квартиры, второй от сарая, что во дворе дома. Остальные (четыре или пять – она точно не знала) от рабочего кабинета, сейфа и еще от каких-то служебных помещений.
– Кстати, что по деньгам? Сколько их было в кошельке? – спросил Старцев.
– Супруга сказала, что больших денег Золотухин с собой никогда не носил. Брал на проезд, на обед в столовой, на папиросы, ну и так несколько рублей на всякий случай. В день получки все деньги отдавал жене.
Остановившись, Иван Харитонович заключил:
– Выходит, основной целью нападения были ключи.
Егоров уверенно добавил:
– И не от квартиры, потому как взять в ней решительно нечего.
Глава третья
Москва, 2-й Астрадамский тупик
январь 1943 года – сентябрь 1945 года
– Слышь, Да-ашка, сжалься, а-а? Сходи за винцом!.. У тебя же в баньке-то выпивки в изобилии – небось, как в ресторанте. А-а?.. – лежа на старом продавленном диване, тянул жалобным голосом похмельный Семен Лоскутов.
– Не полагается, – нависая над корытом, энергично мотала головой его взрослая дочь.
– Эт как эт не полагается? Эт чего ты о себе возомнила, а?! Отец я тебе али кто?..
Та молча мутузила в мыльной воде белье, предпочитая не вступать в спор. Многие слова – даже самые простые и обиходные – она забывала, а длинные разговоры давались с трудом. Да и тема была бестолковой, потому что папаша едва ли не каждое утро просыпался с головной болью, с трясущимися руками, с ужасным перегаром и начинал выпрашивать стаканчик вина для поправки здоровья. Несколько раз она его жалела, принося из бани початую бутылку. Но алкаши, как известно, народ нахальный и беспринципный: оседлав единожды, уже не слезут. Вот и зареклась Дарья «лечить» папашу.
– …У тебя же там небось батарея фуфырей-то! Ну, зачем твоим кобелям столько?.. А мне подлечиться надобно. Слы-ышь, Дашка?..
– Не полагается, – опять неслось из дальнего угла комнаты, и ладонь в мыльной пене коротким взмахом утирала со лба пот.
Бог даровал двум сестрам прекрасную внешность: стройные фигуры, чистую белую кожу, густые русые волосы, большие серые глаза и ямочки на щеках, придающие милым лицам неповторимое выражение детской непосредственности.
Катя, считавшаяся среди сестер-близняшек старшей, росла умной, расторопной, невероятно сообразительной девочкой. Даша стала полной противоположностью: соображала туго, плохо запоминала порядок самых простых вещей и делала все крайне медленно. Мамаша Акулина Игнатьевна водила ее по докторам, занималась с ней, учила говорить, пыталась тренировать память. Врачи разводили руками, объясняя дефект головного мозга родовой травмой. А когда мамаша умерла от туберкулеза, то и заниматься Дарьей стало некому. Разве что сестра Катя в свободное от школьных уроков и домашних дел время читала ей книги, помогала рисовать или составлять из кубиков слова.
