– Что? Почему?
– Ну, в ней довольно тонко описывается восприятие… восприятие…
– Толстушки?
Доктор улыбнулся:
– Он ни разу вас так не назвал.
– Зато назвал всем остальным.
– Так вы здесь из-за статьи?
– Отчасти.
Доктор внимательно на меня посмотрел.
– Ладно, по большей части. Просто я не… я никогда не думала о себе… так. Как о пышной даме. То есть я понимаю, что я… пышная… и что мне нужно похудеть. В смысле, я же не слепая, и я не игнорирую веяния общества и какими американцы ходят видеть женщин…
– Так вы здесь из-за ожиданий Америки?
– Я хочу быть худенькой.
Доктор смотрел на меня в ожидании продолжения.
– Хотя бы просто похудеть.
Он пролистал мои бланки.
– Ваши родители имеют избыточный вес.
– Ну… можно сказать и так. Мама слегка крупновата. Отец… я не видела его много лет. Когда он от нас ушел, у него был живот, но… – Я умолкла. По правде сказать, я не знала, где жил отец, и мне всегда становилось неловко, если о нем заходил разговор. – Понятия не имею, как он сейчас выглядит.
Доктор оторвался от моих записей.
– Вы с ним не видитесь?
– Нет.
Он сделал пометку.
– Как насчет братьев, сестер?
– Оба тощие, – вздохнула я. – Только я попала под жирную раздачу.
Доктор рассмеялся:
– Попала под жирную раздачу. Никогда не слышал такой фразы.
– Ага, у меня таких миллион в запасе.
Он продолжил листать бланки.
– Вы репортер?
Я кивнула. Он вернулся на несколько страничек.
– Кэндис Шапиро… видел ваше имя в журналах.
– Правда?
Тут я искренне удивилась. Большинство читателей не обращают никакого внимания на авторство статей.
– Вы иногда пишете о телевидении, – пояснил доктор, и я снова кивнула. – Выходит очень забавно. Вам нравится эта работа?
– Я люблю эту работу, – ответила я и даже не покривила душой.
Когда я не зацикливалась на том, что репортерская работа по сути – штука крайне нервная и слишком публичная и не лелеяла мечту о кондитерской, я умудрялась получать от нее удовольствие.
– Она классная. Интересная, каверзная… и все такое.
Доктор что-то пометил в папке.
– И вы чувствуете, что вес влияет на результаты вашего труда… сказывается на заработке, на карьерном росте?
Я крепко задумалась:
– Не то чтобы. То есть иногда люди, у которых я беру интервью… ну, вы знаете, они худые, я – нет, и я им немного завидую, наверное, или задаюсь вопросом, а не думают ли они, что я просто лентяйка и так далее, и тогда приходится внимательнее следить за тем, что я пишу в статье, чтобы не выплеснуть там личное отношение. Но я хороша в своем деле. Меня уважают. Кто-то даже боится. И это крупное издание, так что финансово у меня все о’кей.
Доктор Кей рассмеялся и опять принялся листать бланки, замедлившись на вопросах о психическом здоровье.
– В прошлом году посещали психотерапевта?
– Примерно восемь недель.
– Позвольте спросить почему?
Я снова крепко задумалась. Нелегко сказать встреченному минуту назад человеку, что твоя мать в пятьдесят шесть лет вдруг объявила о нетрадиционной ориентации. Особенно эдакому тощему белому Джеймсу Эрлу Джонсу, который наверняка так развеселится, что повторит мои слова вслух. И, возможно, не один раз.
– Семейные проблемы, – наконец ответила я.
Доктор продолжал молча на меня смотреть.
– У матери… случился новый роман, он стремительно развивался, и я слегка психанула.
– И психотерапевт помог?
Я вспомнила женщину, к которой меня отправили по медстраховке, тихую мышку с кудряшками как у маленькой сиротки Энни. Она носила очки на цепочке и, кажется, немного меня побаивалась. Может, не ожидала в первые же пять минут консультации услышать о матери, свежеиспеченной лесбиянке, и отце, бросившем семью. Она все время сидела с легкой тревогой на лице, будто опасалась, что я вот-вот сигану к ней через стол, смахнув по пути коробку салфеток, и примусь душить.
– Вроде того. Напирала, что я никак не повлияю на поступки членов семьи, зато могу реагировать на них иначе.
Доктор опять что-то нацарапал. Я попыталась как можно незаметней вытянуть шею и что-нибудь разглядеть, но наклон листа не позволил.
– Дельный совет?
Я внутренне содрогнулась, вспоминая, как спустя шесть недель после начала их отношений Таня поселилась у нас в доме и перво-наперво заменила всю мебель из моей старой спальни радужными овцами солнца, книгами по саморазвитию и двухтонным ткацким станком. В знак благодарности она сшила Нифкину маленький полосатый свитер. Нифкин походил в нем разок, а потом сожрал.
– Вроде того. То есть ситуация не идеальна, но я вроде как уже привыкаю.
– Ну и хорошо. – Доктор захлопнул папку. – Дело вот в чем, Кэндис.
– Кэнни, – поправила его я. – Меня называют Кэндис, только если я вляпалась.
– Кэнни, – согласился он. – Мы проводим годовое испытание препарата сибутрамин, сродни фен-фену. Вы когда-нибудь принимали фен-фен?
– Нет, но в приемной сидит женщина, которой его ужасно не хватает.
Доктор снова улыбнулся. И я заметила у него на левой щеке ямочку.
– Предупрежден – значит вооружен. Так вот, сибутрамин гораздо мягче фен-фена, но действует ровно так же, то есть, по сути, обманывает мозг и заставляет его считать, что вы сыты дольше. Положительный момент – этот препарат не вызывает побочных эффектов, как фен-фен. Нас интересуют женщины, чей вес как минимум на тридцать процентов превышает идеальный…
– …и рады мне сообщить, что я как раз подхожу, – кисло закончила я.
И опять доктор улыбнулся:
– Так вот, уже проведенные исследования показывают, что пациенты теряют от пяти до десяти процентов массы тела за год.
Я быстро подсчитала. Десять процентов и близко не поможет мне достичь желаемого веса.
– Вы разочарованы?
Он что, шутил? Да у меня руки опускались от обиды! Современная наука пересаживала сердца, отправляла старперов на луну и возвращала им эрекцию, а как мне, так жалкие десять процентов?!
– Все лучше, чем ничего.
– Десять процентов – это гораздо лучше, чем ничего, – серьезно проговорил доктор. – Исследования показывают, что потеря даже каких-то трех-четырех килограммов способна оказать существенное влияние на давление и уровень холестерина.
– Мне двадцать восемь. Давление и холестерин у меня в порядке. На здоровье не жалуюсь. – Я как со стороны услышала, что повысила голос. – Я хочу похудеть. Мне нужно похудеть.
– Кэндис… Кэнни…
Я глубоко вздохнула и уткнулась лицом в ладони.
– Простите.
Доктор положил руку мне на предплечье. Приятное ощущение. Наверное, в мединституте научили: если пациентка впадает в истерику, услышав, что похудеет на какие-то крохи, ласково коснитесь ее предплечья… Я отодвинулась.
– Послушайте, – произнес доктор. – Посмотрим на ситуацию трезво: с вашей наследственностью и фигурой вы и не должны быть худой. И это не конец света.
Я не подняла головы.
– Ой ли?
– Вы здоровы. Вас не мучают боли…
Я закусила губу. Ему-то откуда знать. Помню, как в четырнадцать или около, во время летних каникул где-то на побережье я гуляла с худышкой-сестрой Люси. Мы были в бейсболках, в купальниках, шортах и шлепанцах. И мы ели мороженое. Я могла закрыть глаза и как наяву увидеть свои загорелые ноги на фоне белых шорт, ощутить сладость на языке. К нам, улыбаясь, подошла седая, добренькая на вид старушка. Я думала, она скажет, что мы напоминаем ей внучек или что скучает по собственной сестре, по их детским играм. А она кивнула Люси, остановилась передо мной и указала на мороженое: «Брось-ка ты его, голубушка. Тебе бы на диету». У меня много таких воспоминаний. Крошечные обиды, которые все копились, налипали комьями, которые я повсюду за собой носила, как зашитые в карманы камни. Вот она, цена бытия ПЫШНОЙ ДАМОЙ. Не мучают боли. Каков шутник.
Доктор кашлянул:
– Побеседуем о мотивации.
– О, этого добра хоть отбавляй. – Я подняла голову и выдавила кривую улыбку. – Что, не видно?
Он улыбнулся в ответ и скрестил руки.
– Мы также ищем людей с правильной мотивацией. Вы, наверное, и сами уже знаете: люди, которые добиваются наибольшего долгосрочного успеха в управлении весом, приходят к этому решению ради себя. Не ради супругов, родителей, грядущей встречи выпускников или стыда, оттого что кто-то там что-то написал.
Мы молча уставились друг на друга.
– Я хотел бы проверить, – продолжил доктор, – сумеете ли вы назвать иные причины похудеть, помимо того, что сейчас вы расстроены и сердитесь.
– Я не сержусь, – сердито возразила я.
На сей раз он остался серьезен.
– Так что насчет иных причин?
– Я жалкая, – выпалила я. – Мне одиноко. А с такой никто не станет встречаться. Я умру в одиночестве, и моя собака обглодает мне лицо, и никто нас не найдет, пока из-за двери не начнет вонять.
– Крайне маловероятно, – заметил доктор с улыбкой.
– Это вы мою собаку не знаете, – отозвалась я. – Так что, я принята? Дадут лекарство? А можно прямо сейчас?
И снова улыбка.
– Мы с вами свяжемся.
Я встала. Доктор снял с шеи стетоскоп и похлопал по столу для осмотра.
– Перед уходом у вас возьмут анализ крови. А сейчас я бы хотел послушать ваше сердце. Присядьте-ка, пожалуйста.
Я села на мятую одноразовую простыню и закрыла глаза, чувствуя, как по моей спине скользнули руки. Меня касался мужчина, с хоть каким-то намеком на участие или любезность – впервые со времен Брюса. От этой мысли подступили слезы. «А ну не смей, – сурово одернула я себя, – а ну не реви».
– Вдох, – спокойно сказал доктор Кей. Если он и догадывался о происходящем со мной, то не подал виду. – Хороший глубокий вдох… задержите… и выдох.
– Ну как, на месте? – поинтересовалась я, глядя на склоненную голову доктора, пока тот втискивал стетоскоп под мою левую грудь, и добавила, не успев прикусить язык: – Или таки разбилось?
Он с улыбкой выпрямился.
