– Только память отшибло, но тебя вспомнил первой. – Я считаю сказанное комплиментом и жду реакции Златы.
– Теперь забудь! – бросает она.
В трубке отбой.
Я в центре внимания нашей палаты. Озираюсь и выдавливаю растерянную улыбку. В ответ понимающее сочувствие. И без громкой связи все слышали разговор. Подколок не последовало – и на том спасибо.
9
«Забудь, забудь, забудь…» Последние слова Златы терзают сердце. Душевная боль затмевает физическую. Нужно с ней встретиться, объяснить, я не виноват, что мне повезло.
Во время обхода врача я требую:
– Выпишите меня, доктор. Я здоров.
Юрий Николаевич просматривает рентгеновские снимки, результаты анализов, оценивает мое состояние.
– Оптимизм одобряю, но о выздоровлении говорить рано. Без болеутоляющих ты встать с постели не сможешь.
– Смогу! Я сам хожу в туалет.
Я спускаю с кровати ноги, опираюсь правой рукой о постель и рывком сажусь. Под ребрами вспышка огня, в глазах пелена мрака, в голове прилив тяжелой мути – только бы не грохнуться. Еще усилие и я поднимаюсь на ноги, стиснув зубы. Делаю несколько шагов по палате. Трубки из груди удалили, сифонов в руке нет – почти свобода. Изображаю лихую улыбку и возвращаюсь к доктору.
Юрий Николаевич заглядывает мне в глаза.
– Ладно. Затягивать с ключицей нельзя, нужно делать операцию. Оформлю тебе направление в госпиталь Ростова-на-Дону. Ты ходячий, доберешься сам. Болеутоляющие выдадим. Там ключицу соединят титановой пластиной. Ребра постепенно срастутся, а с головой…
Доктор задумывается.
Ему подсказывает шутник с соседней койки:
– Титановую пластину ему на голову. Чтобы Контуженый стал Терминатором!
Врач-хирург работает без выходных, видел всякое и к шуткам не расположен. Он делает пометки и говорит:
– В твоем случае, Данилин, контузия быстро не пройдет. Я выпишу спазмолитики. Принимай при сильных головных болях. Носовое кровотечение беспокоит?
– Ерунда, – заверяю я, чтобы врач не передумал.
На следующий день я меняю больничную пижаму на свою военную форму выстиранную и заштопанную. За выписными документами иду к Юрию Николаевичу на верхний этаж. Медсестра Марина опасается, что я свалюсь с лестницы, и помогает мне. Я возражаю, иду сам. Ноги работают, но она беспокоится о голове.
Если на нашем этаже лежат раненные с фронта, то на верхних – гражданские, пострадавшие от обстрелов. Их не меньше, чем военных. Бьют по городам из крупных калибров, а бронежилеты и каски людей на защищают.
– В последнее время укры лютуют, палят куда попало. – Марина вздыхает и показывает. – А это детская палата. Уж лучше взвод бойцов лечить, чем одного ребенка.
Мимо нас по лестнице двое молодых хлопцев проносят раненного на носилках. Я с удивлением замечаю на раненном шеврон с украинским флагом!
– Пленных мы тоже лечим, – поясняет Марина. – А помогают вылеченные военнопленные. Лифт не работает. Они таскают еду и носилки на этажи.
– Не сбегут? – удивляюсь я.
– Что ты! Сами вызвались. Второй раз быть пушечным мясом – ни за что.
Хирург Юрий Николаевич что-то пишет за столом, кивает, чтобы я сел. Его халат расстегнут, рукава закатаны, я смотрю и понимаю, что-то не так. Его руки и лицо белые, на шее нет деревенского загара с четкой границей. После донбасского лета такое невозможно! Если только…
До меня доходит – вместо солнца у хирурга каждый день бестеневые лампы операционной.
Смущаюсь, перевожу взгляд. На углу стола пластиковый бокс с разными осколками.
– Осколки после ваших операций? – догадываюсь я.
Слышу тяжелый вздох.
– После неудачных. С этими я не справился.
Хирург достает из бокса стрелу-дротик размером со средний гвоздь.
– Если бы она шла ровно, навылет… Вращается, падла, и рвет все подряд.
В коробке сплошь мелкие осколки. За каждым кусочком металла оборванная жизнь. С крупными осколками до больницы не довозят.
Юрий Николаевич зачерпывает горсть рваного металла:
– До лета в основном советские попадались, а с июня сплошь натовская дрянь.
– Запад в открытую с нами воюет, – подтверждаю я. – Кроме оружия, наемники, инструкторы, спутники.
Уставший хирург грозит кулаком:
– Я мечтаю, чтобы эти осколки вернулись обратно в те страны, где их произвели. Не экспонатами выставки против нацизма, а напрямик «Калибрами» и «Искандерами».
– Зарвутся – получат! – обещаю я.
Юрий Николаевич передает мне бумаги с выписным эпикризом и направлением на операцию в военный госпиталь. Замечает прилепленную бумажку с номером телефона.
– О тебе спрашивал Тарантино. Просил ему перезвонить. Знаешь такого?
– Командир батареи.
– Тогда звони.
Врач набирает номер и передает мне телефон. Как только слышу соединение, говорю, как в рацию:
– Вызывает Кит. Прием!
– Выжил все-таки, Кит. Тогда готовься. У ребят вопросы, – устало отвечает командир.
– Какие?
– Серьезные. Всех накрыло, а ты живой. Как? Ты командир расчета. Почему тебя не было с ними?
– Я не помню.
– Такое оправдание для Вепря не прокатит.
– Для Вепря?
– И для меня тоже. Случай странный и пахнет дурно.
– Чем?
– Ты и правда не врубаешься?
Я мотаю больной головой, не соображая, что Тарантино меня не видит.
Он понижает голос, но говорит без сочувствия:
– Кит, ты под подозрением. Подозрения серьезней некуда. В предательстве! Теперь допер?
Я раздавлен. Некоторое время молчу и спрашиваю:
– И что мне делать?
– Всё вспомнить! Или…
Тарантино не договаривает. Перед моими глазами Чапай, зачитывающий заповеди. «Первый грех – предательство. За это расстрел».
На ватных ногах я возвращаюсь к Марине. Медсестра выдает таблетки, делает обезболивающий укол, оценивает мой поникший вид и вкалывает другое лекарство.
– Прими покрепче, на посошок. До госпиталя доедешь, – обещает она.
Шесть часов пути на маршрутном автобусе – и я в Ростове-на-Дону. Боль терпима. Марина была права – на дорожку лекарства хватило.
В дороге мне было о чем подумать. Меня обвиняют в гибели друзей самые близкие люди. Сначала Злата, которая ничего не знает, только чувствует. Затем командир, который знает даже то, чего я не помню. И в душу заползает сомнение.
Моя вина в том, что я выжил? Или отшибленная память засыпала прахом реальную подлость? Как разобраться? И что ответить, когда спросят по-настоящему?
На Ростовском автовокзале я принимаю решение – госпиталь подождет. Ищу автобус в родной Дальск.
10
И вот я в нашем дворе. Левая рука подвязана бандажом косынкой. Каждое движение отдается острой болью в груди. Опускаюсь на скамью, принимаю обезболивающее. Через час-другой должно стать легче.
Накатывает воспоминание. Я с лучшим другом Антоном возвращаюсь из армии, нас встречает радостная Злата. Сейчас я тоже вернулся из армии с настоящей войны, и на мне военная форма. Не такая красивая, как раньше, без значков и аксельбантов. Даже шеврон «Группы Вагнера» пришлось снять, как предписано в контракте. Но главное отличие – я один. Друга нет. И Злата не бросится мне на шею.
«Злата, я должен объяснить тебе…»
Я плохо соображаю, какие найду слова для оправдания, но ноги сами собой ведут меня в ее квартиру.
Дверь открывает ее отец, наш школьный учитель литературы Павел Петрович Солнцев. Каждый сентябрь он задавал сочинение на тему: «Как я провел лето». Я грыз ручку над чистым листом тетради и мучительно выдумывал, что же было такого особенного в стремительно пролетевших трех месяцах.
Вот сейчас бы мы написали, как провели лето. Читай, дорогой учитель, только запасись валидолом. За спиной не лето, а новая жизнь на границе смерти.
Спохватываюсь: не мы, только я. Новая жизнь стала последней для моих друзей. Без матерных слов мое сочинение не получится, хорошей оценки всё равно не видать.
Вжимаю голову под взглядом Павла Петровича. Антона со мной нет и немой упрек читается в глазах его отца. Я оправдываюсь, как опоздавший ученик:
– Только приехал. После ранения отпустили.
Павел Петрович освобождает проход, я захожу в квартиру. Меня встречает Анна Николаевна, мама Златы и Антона.
В первый момент женщина шокирована:
– Это ты, Никита?
Я смотрюсь в дверцу зеркального шкафа. Осунулся, щетина, белесые волосы на висках, а глаза взрослые, чужие. Это не прежний Никита Данилин, это новый человек – Контуженый.
Анна Николаевна спохватывается. Она воспитательница детского сада и говорит четкими инструкциями:
– Проходи, Никита. Садись. На стул садись, за стол. Я принесу воды. Пей.
Я выпиваю целый стакан, жду, верчу головой, прислушиваюсь. Злата не появляется.
Спрашиваю:
– Злата в рейсе?
– Наша Злата уволилась. И уехала с вещами.
– Куда?
– Отсюда. Как устроится, позвонит.
Новость шокирует. Дениса нет, Антона нет, а я Злате не нужен. Она так и сказала – забудь! И не дала шанс оправдаться.
Горькая правда гложет изнутри и добавляет боли. Я верчу в руке пустой стакан и концентрирую на нем раздражение.
– Как это… Как это произошло? – спрашивает Павел Петрович.
Опускаю руку между колен, чтобы не грохнуть стакан о стену. После долгой паузы отвечаю:
