Но покупал я их не для того, чтобы съесть. А ехал на рынок в Михнево, за сто километров от Москвы. В городе тогда рынков не было – все уничтожили, чтобы диверсанты не навредили. Вскакивал на подножку и в таком положении спал, пока ехал! И как не свалился только? Главным было, чтобы бублики не украли. Продавал их, а на вырученные деньги покупал мороженую картошку. Черную. Вез домой и из отрубей, которые мать где-то доставала, пек лепешки.
Я знал, что такое хлеб. Вижу батон, есть хочется, мать на работе – и я все подрезаю, подрезаю… Она приходит с работы, а там остается всего ничего. Она мне тихо:
– Сынок, не стыдно тебе?
Но как в девять лет поймешь это: купить хлеб – и не есть его? Ели тогда все, что под руку попадалось – и крапиву, и ботву, из них варили пустые щи. Но закалку это дало крепкую.
Еще помогал матери дежурить по дому. Когда подходила ее очередь, а она работала, я лазил по крыше и скидывал с нее «зажигалки» – термитные зажигательные бомбы, которые немцы тысячами сбрасывали во время авианалетов. Одну даже домой принес, да товарищи меня «заложили». Пришла милиция, и маме говорят – ваш, дескать, бомбу взял. Я ее на кухне под стол положил – она такая симпатичная была, вся блестела. А если бы вспыхнула?..
Но в войну мы все же погорели. У нас была одна комната на верхнем, пятом этаже, а на первом жил пожарный. Так он вместо того, чтобы тушить пожар, его, не загасив папиросу, устроил. Полкомнаты у нас сгорело – так и жили. Слышали, как крысы бегали по чердаку: ночью, выходя в туалет, приходилось пошуметь, чтобы твари эти разбежались. Ужасные, короче, были времена.
Но все перевесило то, что отец живым вернулся с фронта. Они с мамой работали в одном сборочном цеху – он кладовщиком, а она слесарем-сборщиком: зеркала собирала. В футбол отец не играл, а я – и в футбол, и во что угодно. Зимой по льду гонял консервную банку. Потом уже, спартаковцем, приехал туда, чтобы посмотреть те места, где начинал. И был потрясен: как там можно было развернуться, если посередине двора была песочница, а вокруг – лавочки?! Перекидывали мяч через стенки песочницы – и бегали.
Сколько стекол расколотил! Шлепали за это, конечно. Я во дворе был самым хулиганистым, а иначе в футбол бы и не пробился. Потом играл за улицу, позднее – за район. О настоящих мячах, конечно, и не мечтали. Чулок тряпками набивали, чтобы было что-то похожее на мяч – и носились. Зимой такой «мяч» к валенкам прямо прилипал. Так технику и отрабатывали…
А сколько ботинок порвал! У матери были туфли с маленьким каблуком, и я приспособил их для игры. Разбил начисто! Она стала искать, а когда нашла, чуть меня не поколотила. А еще у отца были такие рабочие сапоги-«говнодавы». Они под диваном долго-долго лежали, я их откопал, надел – оказались размера на три больше. Как на носок мяч поймал, ударил с лета – тут же разорвались, потому что велики были. Припрятал, чтобы отец вообще о них не вспомнил – но он все-таки нашел. Досталось мне прилично, даже ремнем.
Поэтому родители и не хотели, чтобы я играл в футбол – он у них с порванной обувью ассоциировался. Они не понимали, что за это мне будут платить деньги. Я, правда, тоже не понимал. И даже не осознавал, что играю хорошо. Просто нравилось. Как страдал, когда мать после войны отправила меня в деревню на отдых, а там в футбол никто не играл! Табуны стерегли, спали на стогах, верхом на лошадях ездили – а футбола не было.
Осенью 1951-го тренер московского ВВС Гайоз Джеджелава собрал юношескую сборную Москвы из пацанов разных годов рождения – и в Тушине устроил матч со своей командой. Почти там же, где сейчас «Спартак» стадион будет строить! Такой вот оборот судьбы. Территория принадлежала военно-воздушным силам, и был там небольшой стадиончик с двумя финскими домиками, где мы переодевались и принимали душ. Так я в первый раз сыграл против команды мастеров.
Увидел тогда знаменитого вратаря Михаила Пираева – и так испугался! Страшнее человека не было: усищи, нос, глаза, шаровары втрое шире него… Кто мог подумать, что совсем скоро мы с ним вместе будем за «Спартак» играть и чемпионами станем и что он окажется потрясающей души человеком? А тогда мы им проиграли 0:5, но после матча Джеджелава одного меня подозвал к своей черной иномарке и записал адрес.
Но сначала я все-таки попал в армию в Подольск – учился на стрелка-радиста. И хоть играл в футбол и получил в связи с этим определенные привилегии – вместо пяти километров пешком с песнями, которые нужно было идти до бани, старшина разрешил на автобусе ехать – на попадание в команду мастеров ВВС не было никаких надежд. Но вдруг – телеграмма в штаб, чтобы меня на сорок четыре дня отправили на сборы в Сочи.
* * *
Изначально в ВВС меня хотел видеть Джеджелава, а приезжаю – там играющим тренером Всеволод Бобров. Какой бы ни был великий, но я это воспринял как трагедию – он же меня вообще не знал! Тогда мы и подружились с Валей Бубукиным, и остались дружны после того, как он оказался в «Локомотиве», а я – в «Спартаке».
А Всеволод Михайлович относился ко мне как к младшему брату. Хотя и матом иногда так поливал, что я думал: «Закончу-ка с этим футболом». У меня все внутри дрожало. Он считал, что я должен все делать так же, как он. Но тренировка закончится, он обнимет, скажет пару теплых слов – и сразу весь страх спадал. В паре со мной тренировался только Бобров. До того, как начал с ним работать, я не представлял, куда у меня мяч после удара полетит. А при нем уже стал присматриваться, кто и как бьет, и в первую очередь – как это делал сам Бобров.
Я бил с обеих ног, хотя был правшой. Будучи пацаном, в пионерлагере как-то ногой засадил в кочку – играли-то босиком. Большой палец распух, я едва ходил. А играть хотелось, и пришлось отрабатывать удары левой. Бить правой не мог долго и во дворе лупил мяч о трансформаторную будку – так и научился. Симонян же уже в «Спартаке» объяснил мне, как распределять силы. У меня их был вагон, системы никакой в движении вообще не было, и Никита сказал:
– Что ты бегаешь без остановки? Распределяй силы, чтобы хватило на весь матч!
А я еще с детства хотел быть везде, играть с утра до вечера, пока солнце не сядет. Поиграл, краюху черного хлеба съел, водички из-под крана попил – и опять играть. Эту мою неутомимость отметил много лет спустя капитан английского «Вулверхэмптона» Билл Райт, когда мы их 3:0 обыграли. Было сколь приятно, столь и неожиданно. Он, игрок сборной Англии, сказал, что восьмой номер «Спартака» сделал больше, чем любые двое из его команды!
А знаете ли вы, что, когда в 1953 году разогнали ВВС и я перешел в «Спартак», – вскоре и Бобров там оказался? И опять тренировался только со мной в паре. Возможно, кстати, что это он и поспособствовал тому, чтобы я именно в «Спартаке» оказался. Он считал меня подходящим под спартаковский стиль.
Бубука его называл – Михалыч. А я не мог – только по имени-отчеству. Бобров пытался меня переучить, говорил, что в футболе нужно короче. Но вот не получалось у меня – и все. Так всю жизнь и называл его полностью – Всеволодом Михайловичем.
Мне страшно повезло, что попал к Боброву, видел, как он играет, работал вместе с ним. Я же киевскому «Динамо» свой первый гол за ВВС с его передачи забил! Это был единственный раз, когда лично видел Василия Сталина. Первый тайм закончился ничьей, 1:1. Я, молодой, сидел в запасе. В перерыве заходим в раздевалку – а там младший Сталин гремит:
– Ни шагу назад! Все вперед – и чтобы была победа!
Тут входит Бобров. И говорит:
– Василий Иосифович, дайте одну секундочку…
Тот тут же тихо сел в кресло в углу: уважал Бобра. Вообще, Сталин-младший хороший человек был, но его сгноили… И я краем уха услышал, что он сказал второму тренеру, чтобы меня выпустили. Тут же это передали мне. А у меня же еще ни одной игры в основном составе не было – так такой «кондратий» забил, что шнурки никак не мог завязать. Но когда на поле выбежал – все сразу прошло. Получил мяч, сразу отдал пас Боброву, тот мне в «стенку» вернул – и я ка-ак засадил в «девятку»!
В 1953-м, уже в «Спартаке», опять играем с Киевом, и вновь я в запасе. Это был один из немногих матчей, которые за красно-белых сыграл Бобров. Первый тайм – 0:0. А в защите у киевлян играли Лерман, Голубев – бойцы! Лерман однажды так Боброва встретил, что Всеволод Михайлович на беговой дорожке несколько секунд на голове стоял. Дорожка была гаревой, и когда Бобер встал, у него все лицо было черным.
В перерыве его спросили, будет ли он во втором тайме играть.
– Буду! – отвечает.
И два таких гола положил! Получив пас от Симоняна в углу штрафной, подрезал мяч через двух защитников – так, что они столкнулись друг с другом. А Бобров выбегает один на один, по-хоккейному Макарова в один угол кладет, а мяч – в другой. И потом – еще один такой же гол. В результате 2:0 выиграли. Абсолютно гениальный футболист был. Наверное, самый гениальный из всех, с кем я когда-либо встречался.
Когда ВВС расформировали, Бобров вроде бы закончил – какое-то время вообще нигде не играл. И вдруг они в начале лета 1953-го вместе с Толей Башашкиным в «Спартаке» оказываются! Приняли его в команде потрясающе – авторитет-то гигантский. И спартаковцем он себя почувствовал настоящим, хоть большую часть карьеры в ЦДКА играл. Подходил он нам по своей игре идеально.
Сыграл он за «Спартак», к сожалению, всего четыре официальных матча. Много травм было, а в 1954-м ему вообще в футбол играть запретили. Руководство так решило, чтобы сберечь его для хоккея. Ноги-то у него постоянно опухшие были, он их черт-те сколько перебинтовывал. За какой вид спорта ни брался – все хорошо делал. Говорил: «Талант в футболе – талант во всем».
Бобер ведь стал единственным тренером, при котором хоккейный «Спартак» две золотые медали выиграл! Когда он пришел в «Спартак», там были такие фигуры, как братья Майоровы и Старшинов, и поначалу они его не особо восприняли. Но как он показал, что умеет – подняли руки: «Сдаемся!» И заиграли так, что даже ЦСКА с ними ничего поделать не смог.
Обидно было, что ему за 1953 год в футбольном «Спартаке» золотую медаль не дали, поскольку он половины матчей не провел. Ладно у меня такая же ситуация – начинающий, еще успею. А вот что обделили его, внесшего лепту в победу… Сейчас даже тех, кто не провел ни одной игры, медалью награждают. По такому принципу я должен был получить золотые медали за 1953-й, а также за 1962-й. А ведь тогда я, несмотря на присутствие Нетто, был выбран капитаном и провел пять или шесть матчей…
Бобров был потрясающей личностью. Вообще не пижон – при такой-то славе! Умница, он к любому человеку относился так же, как Симонян: и того, и другого какой-нибудь забулдыга мог подозвать, и они останавливались, полчаса с ним говорили.
– Зачем тебе это нужно? – спрашивал я Симоняна.
– Ты не понимаешь, – объяснял Никита. – Сейчас он за «Динамо» больше переживает, а завтра скажет, что вот с Симоняном по душам поговорил – и теперь он за «Спартак»!
Никита и меня приучал общаться с людьми так же.
И Бобер такой же был. Когда мы выиграли чемпионат в 1969-м, пригласили его на банкет в узком кругу и замечательно посидели. Но когда он выпивал, иногда выходил из-под контроля – и так чудил! Однажды мы с ним и с Симоняном сидели в отдельном кабинете ресторана «Арарат». Он, уже под градусом, решил прогуляться по залу. Я – за ним, чтобы он не сотворил чего-нибудь.
Бобров увидел открытую кабинку, в которой сидели две девушки и два парня. И вдруг он подтянулся – и с ногами к ним за стол прыгнул! Они как выскочили на него! Слава богу, Симонян все уладил, иначе началась бы заварушка. Я его схватил и потащил обратно в кабинет, чтобы больше ничего не натворил.
И Стрельцов таким же по молодости был: сто грамм выпьет – и попер. Кого хочешь поколотит! Я абсолютно уверен, что никого он не насиловал, потому что не был на это способен, а вот побить и вправду мог. За ту жуткую историю с ним, Огоньковым и Татушиным я немного свою вину чувствую. Мы дружили с Татушиным. И получилось так, что в 1958 году весной у меня была порвана мышца задней поверхности бедра. А когда вылечился, сборная СССР проводила последнюю контрольную встречу перед отъездом в Швецию – против спартаковского дубля в Тарасовке. Дубль выиграл 3:1, а я в его составе два мяча забил!
И меня захотели оставить на сборах. Но я сказал:
– Если поеду в Швецию – останусь. А так что буду здесь сидеть?
Не надо было мне торопиться, дураком быть, – промолчал бы, мог и на чемпионат мира попасть. Сам не сообразил, что говорю. Тренеры пошли совещаться и, вернувшись, сказали:
– Ты мало тренировался, поэтому в Швецию не поедешь.
«Как это: мало тренировался – а два гола им забил?» – думаю. Короче, уехал на три дня за город отдыхать. Возвращаюсь, а мне рассказывают об этой истории. Я обалдел. И понял, что, если бы остался, – ничего бы не произошло. За это себя и корю. Ни за что не допустил бы, чтобы в компании с Татушиным оказались Стрельцов и Огоньков.
* * *
Еще до ВВС я был учеником токаря на том самом карбюраторном заводе, где работали родители. Хотел как-то помочь матери. Но меня, маленького, никуда не брали. А в нашем доме жил мастер инструментального цеха, душевный человек, любил меня как сына. К нему и устроился.
Я даже через крыши убегал с завода смотреть игры «Спартака». Игру посмотрел, опять через крышу прибежал – и в цех.
– Где был? – спрашивал начальник цеха.
– Курил.
– Сколько ж ты мог курить? – хмурил он брови.
А директором карбюраторного завода был Василий Поляков, бывший правый защитник «Торпедо». Крупный дядечка, на Карасика из фильма «Вратарь» похож. И вдруг он в наш цех приходит и меня спрашивает. Я испугался: директор завода, за ним свита… Подошел – и вдруг интересуется, где игра в следующее воскресенье. Говорю, что на «Шерстянике» (сейчас там стадион «Труд»). Он сказал, что обязательно приедет посмотреть. А его друзьями были Анатолий Акимов, а также Николай Петрович Морозов, будущий главный тренер сборной СССР.
Я видел их на заводе, они приезжали к нему то ли карбюратор какой-то получить, то ли… поддать. Для меня тот же Акимов, до войны в «Спартаке» игравший, легендой был. Ну примерно как Олег Тимаков, который два года подряд в финалах Кубка за красно-белых голы головой забивал. Я, тогда еще совсем маленький, на этих людей смотрел как на каких-то богов.
Директор завода Поляков хотел видеть меня в «Торпедо». Но я в ВВС оказался, а на них повлиять было невозможно. В 1952-м после Олимпиады в Хельсинки разогнали «команду лейтенантов», ЦДСА. А в 1953-м умер Сталин. Я услышал об этом по радио, будучи с ВВС на сборах в Сочи. Плакать не плакал, но сразу мурашки по коже побежали. Что дальше будет? Вскоре возникла мысль, что это и по команде ударит.
Месяц еще просуществовали, тренировались в Лефортово, – и все. Обидно было – команду-то Всеволод Михайлович на моих глазах делал. Потом непродолжительное время была команда Московского военного округа, где объединились футболисты разогнанных ЦДСА и ВВС. Но и она просуществовала совсем недолго.
Когда разгоняли ВВС, мою мать начали агитировать на заводе, чтобы я в «Торпедо» перешел. Отвечал, что не могу, потому что за «Спартак» болею.
Специальная комиссия управления футбола распределяла игроков ЦДСА и ВВС по другим клубам. Мне дали альтернативу – «Торпедо» или «Спартак». И мой спартаковский выбор приняли.
* * *
А незадолго до того за мной в Лефортово из «Спартака» приезжали – главный тренер Соколов Василий Николаевич и Морозов, администратор. Я пообещал перейти. Соколов уточнял:
– Не обманешь?
Но какой тут обман, тем более что появился шанс попасть в любимую команду?
Соколов был неоднозначный человек. Приходит к тебе – хвалит тебя и «поливает» меня, приходит ко мне – все наоборот. Вот поэтому он надолго в «Спартаке» и не задержался. А вот кто порядочный был – так это Николай Алексеевич Гуляев.
Занудный до безобразия, это правда. Зато очень трудолюбивый. Даже с перебором. Скажем, выигрываем 5:0 у «Шахтера» в гостях. Проходит неделя, если не больше – и вдруг Гуляев от нечего делать подробный разбор той игры устраивает. Мы, глядя на него, смеемся. Педагог – он должен все видеть, но не обо всем вслух говорить. Ну какой смысл разбирать матч, в котором мы соперника разгромили?
Говорит, скажем, о Нетто:
– Игорь мало поддерживал атаку…
А тому палец в рот не клади:
– Вы что – дурак? Ребята пять мячей забили! Что я их буду поддерживать?
Тот опять за свое. И нарывается на неттовское:
– Я вам повторяю: вы что – дурак?
Тут уже, как всегда в таких случаях, подключился Старостин. Но от разгоряченного Игоря достается и ему:
– А вы вообще пешка в футболе!
Могу себе представить, как руководитель другого типа отреагировал бы, а Николай Петрович только руками развел:
– Ну, знаешь, Игорь…
Авторитет у Нетто был сумасшедший, и Старостин его уважал.
Но был и случай, когда даже Серега Сальников, любимец Николая Петровича, «водил» в квадрате, и на едкую реплику Старостина, запыхавшись, сказал:
– Николай Петрович, да идите на х…!
Дед обалдел, а Серега упал на траву и начал хохотать – аж ногами дрыгал. Потом, конечно, извинялся:
– Николай Петрович, вы подходите в такой момент, когда дышать нечем – и начинаете…
Но какой молодец Старостин! Мог ведь из этого эпизода устроить – мало не показалось бы, а виду не подал, и через две минуты все забыли[1 - Никита Симонян, рассказывая об этом эпизоде, утверждал, что ситуацию разрядил сам Старостин: «Николай Петрович вдруг повалился на траву, задрал ноги и, хохоча, стал приговаривать: ”Это классный номер”. Когда все успокоились, Сергей Сальников попросил у Старостина извинения, на что тот сказал: ”Да я тебя знаю, иди-ка ты сам к дьяволу“». («Советский спорт», 12.10.2001) (Здесь и далее – прим. авт.)].
Гуляева ребята прозвали Мулом – за упрямство. Как он сказал, так и будет – надо это или не надо. Но повторяю: сверхпорядочный, честный, работящий, любящий свое дело. Мы его еще звали Писателем – он очень много записывал, статистику вел.
И, видимо, ночами недосыпал. Однажды днем Старостин приходит к нему после тренировки. Гуляев сидит за столом, в одной руке – ручка, в другой – блокнот. А сам спит. Николай Петрович прошелся по кабинету – ноль внимания. Написал записку: «Проснешься – зайди».
Наш Мул был человек не подлый, а, наоборот, очень симпатичный. Но у каждого бывают недостатки. Поэтому, видимо, в 1959 году пришло время его поменять. Больно он ребятам не нравился тогда. А то, что Симоняна, едва закончившего карьеру игрока, на его место назначили – так тут, по-моему, сыграл роль председатель российского совета «Спартака» Алексей Абуков, из Кабардино-Балкарии, мужик высочайшего класса. Он влюбился в Симоняна как в личность, когда ездил с нами в Южную Америку в 1959-м, был руководителем делегации. И инициатива назначить Симоняна, думаю, принадлежала ему, а Николай Петрович ее поддержал.
Перестроиться по отношению к Никите, начать воспринимать его как тренера, конечно, было непросто. Со своей стороны я видел задачу в том, чтобы не подвести тандем Симонян – Дементьев, с каждым из которых я играл. Тот же Никита многому меня научил и в жизни, и в футболе. Очень благодарен ему. Все, что у меня было – это от него и Боброва.
Симонян был нашим вожаком, капитаном его не зря избирали. Но как тренер, конечно, первое время он учился у Дементьева – у Тимофеича-то определенный опыт уже был. Тренировки на первых порах проводил именно он. А Симонян участвовал в занятиях наряду со всеми – сколько мы бегали, столько и Никита. Проверял нагрузки, возможно. А потом уже сам стал нас тренировать.
Заставить себя называть Симоняна по имени-отчеству, разумеется, было непросто. Нетто так этого делать и не стал. А я называл его Никитой, только когда рядом никого не было. В иных случаях – Палычем.
Слабых людей, падких до власти, такая ситуация меняет. Симонян остался таким же, каким был. При этом очень внимательным к своему профессиональному росту. У многих людей спрашивал мнение, особенно после матчей. Никогда не был самодуром, прислушивался, анализировал.
Но придумывал он и что-то свое, ни на кого не похожее. Однажды они с Дементьевым по-новому провели теоретическое занятие. Написали билеты – и мы должны были их тянуть и отвечать на вопрос, вроде экзамена. Откуда они это взяли – не знаю. Мне, помню, достался вопрос, что для нападающего легче – когда соперник в обороне использует персональную опеку или так, как за рубежом – зонную, с подстраховкой и передачей игрока. И я ответил правильно: легче персоналка. Обыграл одного – и путь к воротам открыт. А при зоне одного обыграешь – второй тут как тут. Выдержал экзамен. Но ведь и по сей день с различными модификациями все зону играют!
Я в чемпионском 1962-м по решению Симоняна перестал попадать в состав, и в ситуации вроде такой обидеться может каждый. Игрок же сам себя не видит! А тем более в те времена было мало записей игр. И когда меня упрекали в том, что не успевал, опаздывал, мало двигался – я не верил, артачился. А потом посмотрел какую-то игру – и сдался. Сам сказал, что время пришло. Тем более что как раз начал вовсю раскрываться талант Гили Хусаинова. Его стали ставить, и мне места не оказалось. Все было справедливо. Но никто меня не выгонял, и я сам по приглашению кумира детства Анатолия Акимова ушел к нему в «Шинник».
А с Никитой Палычем мы какими друзьями были, такими и остались. И потом еще не один год работали вместе, о чем расскажу позже. Это доказывает, что в любой ситуации есть возможность остаться человеком и сохранить прекрасные отношения.
* * *
Вот Бесков – он совсем другой был. Мы же с ним работали восемь месяцев в 1977 году. Все время унизить меня хотел. Я чувствовал себя свободным и работал свободно, как принято было всегда у нас в «Спартаке». До тренировки выходил с пацанами – Хидиятуллиным и Валерием Глушаковым[2 - Чемпион СССР-1979, дядя чемпиона России-2017 Дениса Глушакова.]. Те видели, что я могу с мячом делать, – и признали меня. Работалось с ними в удовольствие.
Отдал как-то Вагизу пас «черпачком». И вдруг подходит Бесков:
– Ты чего поле портишь?
А я даже не в бутсах был, а в тапочках! Отвечаю ему:
– Вы серьезно или шутите?
И пошло-поехало…
Мы перед тренировкой выходили на полчаса раньше, ставили жесткие барьеры и с Глушаковым отдавали друг другу передачи – он пятнадцать, и я столько же. Нужно было четко попадать в середину под барьером, чтобы мяч не коснулся земли. Вдруг сзади подходит Бесков:
