Евгений Шалашов "Чекист. Южное направление"

– Владимир Иванович, ви, я слышал, предпочитаете передвигаться на бронепоезде? – поинтересовался вдруг Сталин.

Интересно, это он меня укоряет в барстве, намекая, что бронетехника на фронте нужна?

– Что железнодорожники дали, на том и передвигаюсь, – пожал я плечами. – Когда меня в Москву из Архангельска первый раз вызвали, попросил у железнодорожников паровоз и пару вагонов, а они мне бронепоезд дали. Подозреваю, что обычного паровоза жалко стало. Бронепоезд всем хорош, только скорость маленькая, и дров жрет много. – Чтобы Сталин не подумал, что я оправдываюсь, добавил: – На нашем севере воевать по железным дорогам ни с кем не планируется, бронепоезд все равно бы стоял. А так от него и польза, и я выгляжу солиднее, чем на самом деле.

Елки-палки, а ведь я уже начал оправдываться. И это уже не в первый раз. Все-таки есть определенное чувство вины из-за моего средства передвижения. Скромнее надо быть.

– Слышал, Троцкий у вас хател бронепоезд отнять, а ви нэ отдали?

– Не сам Троцкий, а его приближенный, – решил уточнить я, промолчав, что если бы Председатель РВС республики сам захотел забрать у меня бронепоезд, я бы отдал. Тем более, что чисто формально мой поезд числился на балансе Шестой армии.

– А пачему не отдали?

– Да жалко стало, – честно ответил я. – Привык я к нему, к бронепоезду, он мне теперь как родной. Я же в нем теперь и живу. А еще бы ладно, если мне взамен что-то дали: паровоз там да пару вагонов, а хоть и дрезину, я бы не стал ломаться. Это я в Архангельске большой начальник, а в Москве? Пока бы мне ВЧК транспорт «пробило», сколько бы времени ушло? А прямого поезда Москва-Архангельск до сих пор нет. У меня же с собой целая команда, и вообще, несолидно как-то особоуполномоченному ВЧК да еще и Председателю комиссии СНК на перекладных добираться – от Москвы до Вологды поезда раз в три дня ходят, потом от Вологды до Архангельска товарняки раз в неделю. Это же мне три недели ехать! Я бы и перекладные пережил, если бы конкретно знал, что бронепоезд на фронте нужен. Слова бы не сказал, отдал. А когда пришли и сказали: отдавай, потому что он какому-то прихвостню товарища Троцкого приглянулся, шиш с маслом.

– Нэ любитэ Троцкого? – усмехнулся Сталин.

Я ненадолго задумался. Как здесь правильно ответить? Лев Давидович – не красная девица, чтобы его любить, а я не такая уж крупная фигура в нынешней политике, чтобы от моего отношения к Троцкому что-то изменилось. Впрочем, коль скоро Сталин меня слегка «прощупывает», а это так и есть, стану говорить правду.

– Сложно сказать, – осторожно начал я высказывать свое отношение к «Льву революции». – Я бы сформулировал так – остерегаюсь его идей. Особенно той, что касается мировой революции.

Я ожидал от Сталина очередного вопроса, «а вы товарищ Аксенов не верите в мировую революцию?», но автомобиль уже подъезжал к госпиталю – двухэтажному зданию с ионическими колоннами, вычурным фасадом и шпилем, но с облупившейся штукатуркой и окнами, половина которых была забита фанерой вместо стекол. О том, что это именно госпиталь, говорил белый флаг с красным крестом.

Мне даже не пришлось искать комиссара Спешилова. Виктор обнаружился в курилке среди группы выздоравливающих бойцов. Комиссар хоть и опирался на костыль, но выглядел бодрым. Спешилов, как и я, некурящий, и в курилке находился чисто по делу: как и положено бойцу идеологического фронта, читал вслух больным передовицу какой-то газеты, возможно, что нашей главной – «Правды».

– В ответ на ноту британского министра иностранных дел Керзона о том, чтобы Советское правительство немедленно заключило перемирие с Польшей и отвело войска от линии, временно установленной на Мирной конференции в качестве восточной границы, до которой Польше было предоставлено право учреждать свою администрацию, народный комиссар иностранных дел РСФСР товарищ Чичерин заявляет, что Советское правительство согласно начать мирные переговоры с Польшей, если та непосредственно обратится к нему с подобным предложением. Но Советское правительство отказывается рассматривать правительство Британии в качестве посредников, потому что между Советской Россией и Британией не существует дипломатических отношений.

– Слышь, комиссар, а что такое «нота»? – поинтересовался один из слушателей – плюгавый мужичонка в несвежем больничном халате и широченных галифе.

– Не «слышь, комиссар», а товарищ комиссар, – строго поправил Виктор бойца. – Понял?

– Понял, товарищ комиссар, – покладисто согласился тот.

– И как надо спрашивать? – не унимался Спешилов.

– Товарищ комиссар, разрешите обратиться? – послушно исправился красноармеец в халате, а дождавшись разрешения, спросил: – Что такое «нота»?

– Товарищ комиссар, так мы же не при старых порядках, – взмолился еще один боец, но уже в нормальной гимнастерке.

– Порядки новые, а дисциплина – старая, – отозвался Виктор. – Боец Красной армии должен вначале спросить разрешения, а уже потом задавать вопрос. Отвечаю, что нотой именуют ультиматум, то есть, требование.

Мы с товарищем Сталиным переглянулись и почти одновременно показали другу другу большой палец. Молодчага товарищ дивизионный комиссар Спешилов, дисциплину блюдет. Боевое товарищество штука хорошая, но панибратства с подчиненными быть не должно. А еще Виктор молодец, что не тушуется и не стесняется того, что попал в госпиталь не из-за вражеской пули, а из-за своей. Это дорогого стоит.

– Ваш друг не из бывших офицеров? – тихонько поинтересовался Сталин. Но посмотрев на Виктора повнимательнее, уточнил: – Может, из юнкеров?

– Не, Спешилов потомственный пролетарий, – ответил я, слегка гордясь лучшим другом. – Он с четырнадцати лет на паровозе в кочегарах ходил, до революции мечтал помощником машиниста стать.

Между тем, страсти накалялись.

– А пущай этот Керзон у бабы своей требует! Мы что, зря кровя проливали? Надобно нам и Варшаву брать, едрит ее на мыло, – взъерепенился мужичонка в халате, однако остальной народ его не поддержал. Один из красноармейцев, на чьей кое-как зашитой гимнастерке еще виднелись бурые следы крови, убежденно сказал:

– А может и стоит с Польшей замириться. Панам холку намылили, так теперь и хватит. Тебе, Евдоким, персонально – нахрена Варшава нужна?

Евдоким призадумался на миг, потом махнул рукой, словно саблей рубанул:

– Так мне и Львов-то ни на хрен, ни на два хрена не нужен, а не то, что Варшава. Я говорю – коли начали ляхов дрючить, надо и дальше их гнать, чтобы неповадно было. Угнать их куда-нить к синему морю, чтобы сидели на жопе и к нам не лезли, тогда и домой можно. Я с ляхами еще в германскую рубился, вот тут же, неподалеку, когда мы в четырнадцатом году австрияков драли.

Хм, а этот дядька лишь выглядит плюгавеньким, а сам, судя по ухваткам – бывалый кавалерист, а может, даже потомственный казак. Попадешься такому в поле, разрубит от плеча до того места, откуда ноги растут.

– Я тоже с австрийцами воевал и с германцами, – осадил Евдокима буденовец в драной гимнастерке. – Но так скажу – дали полякам жару разок-другой, так и хватит пока. Надо будет – еще вломим по первое число, а теперь бы домой пора.

Прочий народ, заслышав слово «домой», радостно загудел.

– Товарищи красноармейцы, придется еще немножко потерпеть, – примирительно сказал комиссар Спешилов. – Дольше ждали, чуть-чуть осталось. Вот, с поляками перемирие заключим, тогда и о доме разговаривать станем.

А молодец Витька, что не дает пустых обещаний. Он же не сказал – мол, по домам пойдете, а выразился осторожненько. И тоже правильно. Скажи он бойцам, что по домам пойдут после победы над Польшей, они же ему потом и припомнят. А Первой конной еще Перекоп брать, Врангеля к морю гнать, а потом Махно громить.

Мы с Иосифом Виссарионовичем внимательно слушали. Все-таки, глас народа – это глас божий. Может, еще что-нибудь интересное услышим? Но красноармейцы каким-то нюхом учуяли, что неподалеку стоит большое начальство, запереглядывались и начали расходится. Правильно делают. Я бы и сам на их месте сделал ноги. Подальше от начальства – здоровее будешь.

– Товарищ комиссар, а это до вас, – кивнул Евдоким Виктору на нас и тоже поспешил исчезнуть.

Спешилов, завидев своего непосредственного начальника, слегка опешил, но быстро взял себя в руки – особым чинопочитанием Виктор никогда не страдал, да и время еще не то, чтобы подчиненные приседали в присутствии руководства. Но все-таки где-то глубоко в душе у Витьки сидел офицер-строевик.

– Здравия желаю, товарищ член Революционно-военного совета, – поприветствовал дивизионный комиссар Сталина, пытаясь встать по стойке смирно, но помешали костыли. Увидев меня, комиссар вытаращил глаза. Кажется, он сейчас ляпнет: «Вовка, а ты как здесь оказался?»

Товарищ Сталин чинно пожал руку комиссару, я последовал его примеру. Но не удержался, обнял Спешилова.

– Только, поосторожней, – слегка поморщился Витька. – У меня ногу штыком пропороли, да два ребра сломано. А так – полная фигня.

– Ви маладец, таварыш Спэшилов, – похвалил Сталин комиссара, а потом, усмехнувшись в усы, вытащил из кармана шоколадку: – Владимир Иванович гаварил, что ви шоколад любите.

Про то, что Спешилов любит шоколад, я товарищу Сталину не говорил, хотя Витька и на самом деле очень любит шоколад. Впрочем, а кто его не любит?

Член РВС фронта посмотрел на нас, потом сказал:

– Ви, таварышы, пообщайтэс, нэ буду мешат.

Мы хотели возразить – мол, и вовсе вы нам не мешаете, но Иосиф Виссарионович лишь улыбнулся и пошел в госпиталь. Возможно, хотел посмотреть – как здесь заботятся о раненых.

Виктор кивнул на бревно служившее скамьей, мы уселись.

– Тебя сюда каким ветром занесло? – поинтересовался комиссар, а когда я сделал неопределенно-благостное выражение лица, кивнул с пониманием: – Ясен перец. Секрет.

– В России все секрет, и ничего не тайна, – вспомнил я классика.

Спешилов хмыкнул:

– Значит, это ты высокий начальник, что над Семен Михалычем приехал вершить суд и расправу?

Солдатское радио работает не хуже, чем сарафанное, только порой еще быстрее и точнее. Потому, сильно запираться нет смысла, и я отмахнулся:

– Суд был, а расправы нет.

– Апанасенко сняли, может, и меня надо снимать? – поинтересовался Виктор.

– О тебе речь вообще не шла. Поговори с товарищем Сталиным – мол, снимите с дивизии, дайте бригаду либо полк, – предложил я. – Хочешь, я сам с ним поговорю?

– Не надо, – помотал нестриженной головой Спешилов. – Я уйду, кто-то другой придет, а ему придется всю грязь разгребать. Нет уж, коли взялся, то до конца пойду. Скажи-ка лучше, как там Архангельск?

– Когда уезжал, на месте стоял, – пожал я плечами. – Но я уже сам больше месяца дома не был, может, что и случилось – Северная Двина из берегов вышла, белые медведи напали… Ну, если бы интервенты напали, ты бы уже знал. А если не слышал, значит никто не нападает.

Спешилов вздохнул.

– Да не вздыхай так тяжело, – успокоил я парня. – Война скоро закончится, вернешься ты к своей Анне. Ты же еще свадьбу «зажал», помнишь?

Виктор опять вздохнул.

– Комиссар, да ты что вздыхаешь? – удивился я. – Какой пример личному составу подаешь? Может, завел себе кого-нить, а теперь харе стыдно? Так не переживай, сам не проболтаешься, никто не узнает. – Комиссар продолжал молча вздыхать, и я усилил напор. – Давай, колись. Что у тебя стряслось?

Наконец-то храбрый комиссар сумел выдавить из себя:

– От Аньки только одно письмо за все время пришло. Может, она уже замуж без меня вышла? Я-то ей почти каждую неделю пишу, а все письма куда-то идут, словно в камский мох.

– Вить, ты что, ошалел? – с удивлением воззрился я на друга. – Ты что, не помнишь, как у нас письма ходят? Мне служебные депеши по неделе идут с фельдъегерской связью, а уж обычная-то почта… Если пешком идти, так быстрее будет. Наверняка в Москве, на почтамте, целая груда писем лежит.

– Думаешь? – робко поинтересовался комиссар.

– Вить, стопудово. Меня когда на польский фронт вытащили, Анна хотела вместе со мной ехать. Но вишь, я же не знал, куда отправят – на Западный фронт или на Юго-Западный. Да и не хотелось девчонку на фронт тащить, мало ли что.

Спешилов воспрянул духом, а я мысленно вздохнул – надо было взять письмецо у Анны, оставил бы в Москве. Вот, недодумал.

– Слушай, Володя, – поинтересовался комиссар. – Ты когда обратно поедешь?

– В Москву отправляюсь прямо сегодня, а уж когда в Архангельск вернусь – про то только Совнарком ведает, да Феликс Эдмундович.

– Может, ты из Москвы Аньке шоколадку как-нибудь перешлешь? – спросил Виктор, вытаскивая из-за пазухи плитку. – Скажешь, что от меня. Аня уж очень шоколаду хотела, а я и купить не смог, не нашел.

– Кхэ, кхэ, – раздалось над головой нарочито громкое покашливание. Оказывается, мы не заметили, как подошел Сталин. – Товарыш Спешылов, праститэ, что стал нэвольным свидетелем ваших паследних слов. Нэ волнуйтесь, я дам Владимиру Ивановичу шоколадку для вашэй дэвушки. А эту ви, пожалуйста, скушайте сами.

Когда мы возвращались обратно, я невольно ждал продолжения разговора начатого Сталиным.

– Товарищ Кузлевич, остановысь минут на пять, – приказал Сталин водителю, а когда тот послушно заглушил машину, сказал: – Ви посидите пока, а мы с таварищем Аксеновым пройдемся.

Я послушно вышел из автомобиля, и мы пошли.

– Владимир Иванович, как ви считаете, нужен ли Советской России польский поход? – спросил Сталин.

– Не нужен, – твердо ответил я, прекрасно помня, что в той истории против похода из членов Политбюро возражало лишь два человека – сам Сталин и Радек. Но, увы, их мнение разбилось об авторитет такой «глыбы», как Троцкий, и примкнувших к нему Каменева, Зиновьева и Бухарина, а также самого товарища Ленина.

– Ви нэ верите в победу мировой революции? – задал-таки Иосиф Виссарионович тот вопрос, которого я боялся. Я же не просто не верил, что мировая революция невозможна, а твердо знал, что ее не будет, и все достижения социализма завершатся в декабре тысяча девятьсот девяносто первого года с распадом СССР. Нет, у меня нет ностальгии по Советскому Союзу, хотя и прожил в нем двадцать лет с хвостиком, но порой кажется, что все бы могло быть иначе… Потому я ответил так:

– Верю. Но только не сейчас, а когда-нибудь позже. Нам бы в России порядок навести, народ накормить.

– Савершенно с вами сагласен, – кивнул Сталин. – И многие, если нэ большинство, наших таварищей тоже нэ верит. Может быть, только таварыш Троцкий в нее вэрит. Ну а еще немножка тавариш Ленин. Но Владимир Ильич слишком доверяет расхожим суждениям, а еще – товарищу Троцкому. Хотя, как и многие, очень опасается Троцкого в роли диктатора.

– Тогда в чем смысл? – удивился я. – Если члены Политбюро не верят в польский поход и мировую революцию, то ради чего отправлять на смерть тысячи красноармейцев?

– А ви падумайте, Владимир Иванович, – мягко посоветовал Сталин. – Как гаварят – умному дастаточно. А ви человек очен умный.

И я примерил на себя эпитет «умный». Значит, члены Политбюро опасаются Троцкого в роли диктатора. А как он может им стать? Да очень просто – если идея мировой революции претворится в жизнь. Авторитет Троцкого, и без того немалый, подскочит до такого уровня, что сможет потеснить и авторитет самого Ленина, а сам Лев Давидович со второго места в иерархии переместится на первое. А кто скажет хоть слово, если за спиной Троцкого трехмиллионная армия, готовая сковырнуть всех и вся? Это вам даже не гвардейские полки менявшие на русском престоле императоров. Но как этого не допустить? Да очень просто – довести идею до маразма. И вот тут до меня дошло – весь польский поход и затеян ради того, чтобы он провалился, а товарищ Троцкий, получив мощный щелчок по лбу, умерил свои аппетиты. А то, что при неудаче погибнут люди, что ж тут такого? Люди, по мнению товарищей из Политбюро – это расходный материал.

– Кажется, понял, – проговорил я. – И могу твердо сказать, что товарища Троцкого я не люблю. А еще всех прочих, кто свои шкурные интересы поставил выше человеческих жизней.

– А уж как сам Троцкий вас тепэр не любит, ой-ой, – усмехнулся Сталин. – Но ви эта переживете, паверьте мне. Бог нэ видаст, Троцкий нэ съест.

Глава четвертая. Нападение

От пригорода, где разместилась шестая дивизия Первой конной, до вокзала расстояние вполне приличное, но в двадцать первом веке мы одолели бы его за полчаса, а теперь нам потребуется четыре, если не пять. Вымощенная булыжником дорога была когда-то хорошей, но с течением времени прохудилась – какие-то камни «выперло», какие-то вообще отсутствовали. Наша «Антилопа-гну» (как еще обозвать автомобиль неопределенной марки с кабиной без стекол, если его водитель Кузлевич?) то подскакивала на колдобинах, то проваливалась в какие-то ямы, из-за чего ее скорость приближалась к средней скорости пешехода, но уж никак не автомобиля, пусть даже и ретро.

Подозреваю, что здание госпиталя – некогда пафосное, напоминавшее загородную резиденцию, а ныне пребывавшее в упадке, равно как и дорога, принадлежали когда-то австро-венгерскому магнату, некогда процветавшему, а потом пришедшему в захирение. Скажут потом, что во всем виноваты русские – они и стены состарили, и хозяйственные постройки разрушили и даже привели в негодность дорогу, выковыряв из нее булыжники для собственных нужд.

– Вам непрэмэнно нужно уехат сегодня? – поинтересовался Сталин.

Не иначе собирается пригласить меня в гости? Что ж, я бы с удовольствием сходил, но как-нибудь в другой раз. У меня там народ в броневагонах мыкается, а я им обещал отдых дать.

– Львовские железнодорожники моему начпоезда сказали, что этой ночью у них появится «окно» – пояснил я. – Завтра и послезавтра на дороге график напряженный – все будет забито эшелонами и туда, и обратно. В Бродах нынче вообще завал, не успевают эшелоны выпускать на Львов. Сюда ждут составы с продовольствием, а обратно раненых отправляют, которых на месте лечить нельзя, какую-то технику. Вроде, целый состав «трехдюймовок» собираются в Москву отправить. Я и решил, что пока есть возможность, нужно ехать, чтобы во Львове на неделю не застрять. Поручение товарища Ленина я выполнил, личный доклад может и подождать, но мне бы еще свои дела порешать.

– А «зеленую улыцу» объявыт не хатите?

– Для «зеленой улицы» я еще носом не вышел, – усмехнулся я. – Я ж не командующий фронтом, не член ЦК, и не Председатель ВЦИК, а только порученец, пусть и с некоторыми полномочиями. Да и неприлично выйдет, если из-за меня санитарные эшелоны задержат.

Сталин ничего не ответил, только пожал плечами. Не то похвалил за скромность, не то за нее же и осудил – понимай, как хочешь. Не знаю. Но думаю, все-таки не осудил.

Иосиф Виссарионович вытащил из кармана трубку, набил табаком, но из-за тряски спички либо ломались, либо гасли и, так и не сумев раскурить, буркнул что-то неразборчивое и убрал носогрейку обратно в карман.

– Мы па дароге заедэм ко мнэ, эта недалеко от вокзала, – сказал товарищ Сталин и усмехнулся. – Я обэщал комиссару, что передам для его жены шоколад.

Хотел сказать, что Анька Спешилова и без шоколадки вполне может обойтись. Зачем мне лишняя головная боль, из-за какой-то вкусной и сладкой плитки? Сталин-то гостинец для Витькиной жены передаст, а как мне его в Архангельск отправить? По почте не рискну, если только с оказией. Как бы еще эту оказию отыскать?

Впрочем, вслух ничего говорить не стал. Уж если Сталин пообещал отправить девушке шоколад, пусть отправляет, а я придумаю, как доставить. Елки-палки, я же могу из Москвы курьера послать прямо в Архангельск. И повод есть – нужно отправить в управление новые бланки документов. А если что – пошлю человека и без всякого повода, с одной шоколадкой. Нехай, уж раз-то в жизни можно воспользоваться служебным положением. Тем паче, что забота о душевном состоянии политического состава РККА – прямой долг советского чекиста.

Сталин отчего-то не стал расспрашивать меня об аресте Тухачевского. Видимо, общую картину знал, а детали его не интересовалси.