– И ты не можешь простить мне… одной сцены ревности? Единственной ошибки? Ослепления, бешенства… Чего только я ни прощал тебе…
– Ну, вот и не прощай. Всё, Лётчик, спасибо тебе за всё, и… не приходи больше.
Он поднял голову.
– Сейчас его нет здесь, зачем ты говоришь это?
– Я и в прошлый раз говорила не для Марка, я даже не видела его в тот момент.
– Ложь!
– Ох, ладно… – я просто отвернулась и легла на постель, чувствуя неимоверную усталость. – Ложь-не ложь, плевать, что ты думаешь… Просто отстань от меня. Прости, что… их, ладно, главное – отстань.
Он поднялся, уходить, но, сделав несколько шагов, остановился, разворачиваясь.
– Ты не можешь его любить.
Я не стала ничего говорить, доказывать я буду, что ли?
– Ты не можешь его любить, потому что он лжёт тебе.
– Зато, вероятно, ты во всём правдив и искренен.
– С тобой – да. И всегда так было…
– Ой, хватит!.. Сопли в сахаре, враньё, – скривилась я, я не могу это слышать. – Уходи, Летчик!
– Да хрена я тебе уйду! Буду здесь сидеть, пока ты идиотничать не перестанешь, – и снова сел на стул.
Но как раз в этот момент заглянула постовая медсестра.
– Валерий Палыч… – позвала и убежала.
Валера поднялся уходить, я обернулась, смеясь:
– Вот-вот, иди, работай. Сидеть он будет, заседатель…
– Какая же ты…
– Ну, какая?.. Гуляй!
Едва он вышел, я заснула, все силы этот дурацкий разговор из меня выжал. Вообще с силами было пока не очень, такой слабости не было перед тем, как я снова приехала сюда. Сколько же дней прошло?.. Не догадалась спросить этого «заседателя»… И всё же, почему так болит живот?..
Этот вопрос я решилась задать Геннадию Фёдоровичу, когда он пришёл на обход. Он помрачнел и нахмурился, глядя на меня.
– Хорошо, я приглашу гинеколога на консультацию.
Это удивило меня, но только позже, я, признаться, не сразу подумала, что это странно, что он не опросил меня на этот счёт и не осмотрел, а сразу назначил гинеколога. Я вообще соображала как-то туго и замедленно пока, то ли от слабости, и оттого, что всё время клонило в сон, то ли, потому что я теперь феноменально поглупела, неясно, но сегодня было так. Например, я даже не спросила, где мой телефон, чтобы позвонить Марку. Я вспомнила тоже позднее, что телефон-то у Марка и был, ведь сюда мы приехали, что называется, стремглав, о чём я помню довольно ясно, между прочим, я всё помню до того, как мы оказались в больнице, а после происходило слишком много всего, всё это перемешалось в моей памяти в какой-то разноцветный комок пластилина, который я не могла разделить, но я знаю, что там очень много информации, которую я не могла сейчас извлечь, я только знала, что там много всего. Наверное, постепенно я вспомню…
А сейчас я хотела только одного – увидеть Марка. Я не знала, сколько прошло дней, сколько дней я не видела его, не чувствовала вблизи, и от этого мне сейчас было так холодно… Почему я не спросила, позвонили ли ему?
Я живот болел даже больше, чем грудь…
Однако я вскоре заснула от слабости, и, проснувшись, увидела, что в окна уже заглядывает сумрачное зимнее утро, снег липнет к стёклам. В палате я была одна, почему? Тут ещё одна койка, почему-то никого ко мне не клали. Заглянула санитарка.
– Ну шо, девчуля? Надо есть, ты проспала всё, но мне сказали, тебе завтрак принесть обязательно. И в обед приду, слышь? Тебе как звать?
– Таня, – сипло сказала я, садясь, всё в том же страшном халате.
Санитарка жутковатого вида бабуся, ростом, наверное, не выше второклассника, с длиннющими красными руками, кажется, она легко могла бы передвигаться, опираясь на эти руки, она улыбнулась, показывая железные зубы.
– Та-аня, это хорошо. А я думала, может, нерусская, – улыбнулась она, выставляя со своего жестяного столика тарелки с кашей, булкой, маслом, с бокалом с чем-то вроде кофе с молоком, по крайней мере, напиток пахнул именно так, как в детстве, в больницах пахло это жуткое пойло, которое, впрочем, нравилось мне. Мне вся эта ужасная больничная еда нравилась.
– Почему? – удивилась я странному предложению бабуси.
– Заграничная какая-то, – она улыбнулась, подавая мне алюминиевую ложку. – Красивая.
Я улыбнулась, ну, уж, красивой меня сейчас было назвать очень сложно. И за это я была благодарна ей.
– Спасибо, – сказала я. – Но русские – самые красивые и есть.
– Это так. Только не самые богатые, – и она подмигнула мне.
– Наше богатство не в карманах, – сказала я, и с удовольствием вдохнула запах каши, овсянка, в середине её склизлой лужицы плавилось масло. Я люблю класть много масла в кашу…
– То так… но и в карманах хотелось было, чтоб звенело погуще.
– Всё равно достаточно густо не бывает, – сказала я, и съела первую ложку.
– Это да… Ну ешь, Танюша. Всё, чтоб съела, бухенвальд. В час принесу обед.
Но до часу мне предстояла ещё перевязка, и я спросила медсестру, которая снимала мне повязку, пока не пришёл Геннадий Фёдорович:
– А можно мне позвонить откуда-нибудь?
– Конечно, вы потом на пост подойдите, там таксофон есть, я покажу.
– Таксофон… это, конечно, прекрасно, но… у меня нет денег.
Она посмотрела на меня.
– Ко мне подойдёте, я вам дам позвонить.
– И ещё… – я понизила голос. – У меня… ничего нет, а у меня… месячные. Вы поможете мне как-нибудь?
Она кивнула:
– Постараюсь.
В общем, после перевязки меня пустили в душ, и снова снабдили тампоном, которые, я, кстати, всегда терпеть не могла, пользовалась вынужденно во время показов, если случалась необходимость. Ну, а после купания, чувствуя себя значительно лучше, даже в страшнейшем халате, я, наконец, позвонила Марку.
– Марик, наконец-то… ты в Москве?
– Господи, Танюша… – изумлённо проговорил он. – Ты… почему ты звонишь? А мне… никто не сказал ещё сегодня утром, что тебя перевели из реанимации… Сказали, без перемен… Боже мой… я немедля приеду.
– Марик… ты мне одежду привези и… мне нужны прокладки для… – пришлось попросить его купить мне прокладок, вот будет мучиться в магазине. Или Фому пошлёт? Вряд ли… деликатная история.
С успокоенным сердцем я направилась в свою палату. Здесь я застала Валеру.
– Генка сказал, через пару дней домой отпустят тебя, – сказал он.
– Да? А мне не сказал. У меня живот болит, Валер, – сказала я, усаживаясь на постель. – Это бывает после… ну…
Он хотел что-то сказать, но в этот момент заглянула та самая, «моя подружка» буфетчица, теперь с обедом.
– К тебе первой, пока горячее всё. Здравствуй, Валерий Палыч, – она кивнула Валере.
– Добрый день, Анна Иванна.
Пока она выгружала мне на стол тарелку, наливала в неё суп с фрикадельками, их там плавало, наверное, по одной на каждого обитателя этого отделения, а она сгрузила их все в мою тарелку. На второе – бледная котлета, кажется, рыбная, и пюре. И кисель. Просто какая-то мечта, а не обед.
– Марику сказали с утра, что я ещё в реанимации, – сказала я, берясь за ложку. – Хочешь фрикадельку?
– Откуда ты знаешь? Спросил Валера.
– Он сказал мне, – я взглянула на него. – Съешь фрикадельку, Валер, мне много… я ещё котлетку хочу, а она тогда не влезет.
Валера со вздохом взял у меня ложку и съел несколько фрикаделин.
– Как ты это ешь, Господи… – сказал он почти с отвращением и отдал ложку.
– А по-моему, очень вкусно, – улыбнулась я, дурачась, хотя мне было вкусно.
– Дурища… в душ ходила? Пахнешь хорошо…
– Нечего принюхиваться… щас вот рыбной котлетиной закушу и перестану так благоухать.
– Не перестанешь, – он вдруг обнял меня сзади, ныряя лицом мне на шею под волосы. – Ты пахнешь, как весна…
Тут выхода было два, позволить ему продолжить его бессовестные поцелуи или… треснуть ложкой. Поцелуев мне совсем не хотелось, картошки хотелось, но не поцелуев. Пришлось треснуть…
Валера выпрямился.
– Какая же ты паршивка… – он потёр лоб и снял шапочку, посмотреть, не испачкала ли я её чёртовой ложкой.
А мне было всё равно, я смотрела в тарелку.
– Да, мы такие… – сказала я, приступая к бледной котлете, которая внутри была тёплой и даже нежной, и вообще вкусной. – А ты есть мне не мешай, нам есть надо.
– Вам?
– Нам с мотором новым. Слышал как оно теперь: дрын-дрын. Ночью в тишине очень громко, всё время слышу… лежу и слушаю: шт-дрын-шт, шт-дрын-шт… Как они выглядят-то, клапаны? Хоть бы показали…
– Я принесу тебе картинку, – сказал Валера, подходя к зеркалу.
В это время вошла медсестра со стойкой капельницы.
– Геннадий Фёдорыч сказал, прокапать вас сегодня. Вы доедайте, я позже приду. Валерий Палыч, вас Владимир Иваныч ищет, – сказала она и вышла.
– Я сегодня дежурю, вечером загляну, – сказал Валера, направляясь к двери.
– И не думай. Ишь ты, придумал…
– Я же говорил: я никуда не денусь.
– А я мужу пожалуюсь, он тебе ремня даст! – смеясь и не оборачиваясь от своих котлеты и пюре, сказала я.
– Я – твой муж!
– Ага, щас! Гуляй, Лётчик! – засмеялась я, настроение всё улучшалось, будто мне какое-то веселящее лекарство сделали.
Глава 5. Удары в больное
Едва мне поставили капельницу, как я уснула. И во сне опять кто-то, или что-то, гремя механизмами, делало мне операцию в животе, правда потом боль притупилась и вообще вытекла куда-то… Но, зато, когда я проснулась, в палате был Марк. Я ещё во сне почувствовала его, аромат его тела или тепло его взгляда, я не знаю и не смогу объяснить, но, открывая глаза, я уже знала, что он здесь.
Да, он был рядом, почувствовал, что я просыпаюсь, и пересел ко мне на кровать, взял мои руки своими тёплыми пальцами, прижал к своему лицу.
– Танюшка… Танюшка, Боже мой… я так соскучился…
Я обняла его, поднявшись.
– Марик… милый…
На ощупь он ещё похудел, выступили лопатки, плечи стали костистыми, я отодвинулась, чтобы посмотреть в его лицо, да, ещё похудел, совсем осунулся. Кожа на лице кажется такой тонкой, горячей.
– Ты не заболел? Ты такой горячий, – я прижалась щекой к его лицу.
– Да нет… Ты… тебе можно сидеть-то? – испуганно глядя на мои активные телодвижения, сказал Марк.
– Да можно, я уже прекрасно хожу, ты что! – рассмеялась я.
– Что, правда? – он приложил ладонь к моей щеке.
– А ты думал, сломалась твоя кукла? Или надеялся, выкинуть, наконец, можно эту противную дуру?
