Полина Бёртон "Невыдуманное"

Невыдуманное
Полина Бёртон

Это и правда почти невыдуманная история, ведь каждому человеку знакомы такие чувства, как страх, любовь и благоразумие. Необычно в ней только то, что юной Фрее, тяжело переживающей утрату самого близкого ей человека, придется в прямом смысле познакомиться с этими чувствами. Чтобы справиться со страхом потери и одиночества. Чтобы понять, что любовь нельзя прогнать из своего сердца, даже если она живет в нем лишь как воспоминание. Но прежде чем это произойдет, героиня, позволив Страху овладеть собой и закрыв душу для Любви, совершит множество ошибок и постепенно окажется на самом дне. И лишь Благоразумие спасет ее от гибели. Но чтобы жизнь Фреи снова обрела смысл и заиграла красками, Страх, Любовь и Благоразумие должны объединить свои усилия…

Полина Бёртон

Невыдуманное

Предисловие

Признаюсь, я так нервничала, когда писала это предисловие! Больше, чем когда описывала самые сложные моменты книги. Я одновременно хочу сказать так много и не могу сказать ничего – такое бывает, когда с искренней любовью относишься к своему творению. Но все, беру себя в руки.

Начнем с того, что я верю, что определенные книги возникают в нашей жизни не просто так, а именно в те моменты, когда мы в них действительно нуждаемся. Такой вот я романтик. Что ж, автор художественной литературы имеет право, если не обязанность, быть таковым. Короче говоря, я уверена, что если вы читаете эти строки, то моя книга станет для вас важным жизненным маячком или хотя бы просто останется в душе согревающим воспоминанием. Вы и без моего напутствия найдете в ней смыслы, которые вам ближе: на то и существуют книги. Поэтому, если не желаете портить впечатление от прочтения моими трактовками, то перелистайте до главы «Страх». Тем же, кто решит остаться, я не могу позволить погрузиться в открытое море моего мировоззрения без «спасательного круга» – пояснения, что именно мне хотелось донести через свое произведение.

Слукавлю, если скажу, что у меня был какой-то план, и я его придерживалась. Напротив: я писала настолько искренне, что теперь мне это аукается муками позиционирования собственной книги. Проще всего сказать, что «Невыдуманное» – это фикшн книга о нон-фикшн вещах. Не спешите закатывать глаза от непонятных слоганов: каюсь, мое копирайтерское прошлое дает о себе знать. В общем, хоть сюжет моей книги и представляет собой сказку, он рассказывает о совершенно реальных жизненных закономерностях. Речь здесь идет о чувствах, встречаемых нами на разных этапах жизни, и том, как они помогают нам принять верные решения. Это история о принятии и вере в себя, об обретении вдохновения и моральных сил. История, проверенная, между прочим, на собственной шкуре!

Рецепт прост: олицетворить свои чувства, придать им характеры, образы, манеры. Заметить свои чувства. Улавливаете? Это поможет понять, как они между собой взаимодействуют – кто кого вытесняет, кто с кем дружит и кто когда появляется. Именно общаясь со своими чувствами и прислушиваясь к ним, я не наломала дров, когда была в отчаянии, обрела любовь, когда не верила нее, и смогла принять себя, когда самооценка была на нуле. Мой подход (не стану называть его чересчур официально «методом») помогает не игнорировать свои травмы или слабости, а наоборот прорабатывать их, принимать свои чувства. То, о чем написано на этих страницах – реальное описание того, как мое мировоззрение работает на практике.

Итак, теперь, когда вы снабжены всей необходимой информацией, чтобы насладиться мистическим реализмом этой истории, я оставляю вас с ней наедине.

Страх

Безумие безумно потому, что втайне представляет собой разум.

    Мишель Фуко

Люди собрались и уехали. Сложили в бездонные баулы поношенные лохмотья, протертые расписные ковры, даже глиняные горшки уместили. Оставили только кочерги с лопатами и старинный фольклор. В большом городе их ждали инфраструктурные блага и полезные связи, а весь этот хлам лишний раз выдал бы в них деревенщину.

Современные городские легенды не отличаются утонченностью, оттого быстро наскучивают искушенному слушателю. Поэтому тайком люди продолжали ездить в родные захолустья послушать забытые фамильные сказки. Но только исподтишка, чтобы никто не узнал – а то в городе засмеют. В безумии ветхих историй, которые пересказывает старшее поколение младшему, спрятан увесистый клад. Нечто особенное, не слышное человеческому уху. Оно таится в перепутанных сюжетах и вольных концовках, в суровой живости, в исключительной самобытности. Как хорошее вино, народные страшилки настаиваются, обретают терпкость. Прежде чем начать, седая родственница закроет ставни и завесит зеркала, чтобы никто не пришел, услыхав в ее рассказе свое имя. Зажжет свечи, чтобы огонь отпугивал потусторонних гостей. Стряхнет паутину со старых историй и только потом утащит вас в их мрачный омут, из которого не выбраться прежним человеком.

Со временем все реже ездили люди в родные края. Рассказы прабабок стали казаться им устаревшими. Их заменили газетные полосы с пугающими заголовками и нескончаемый поток ширпотребных хоррор-легенд. В том, что городские сюжеты топорны и плоски, нет ничего удивительного. Не рассказывать же о том, чего в городской черте не сыщешь. Действительно, откуда там взяться водяному или лешему? Ведьме, колдующей на чердаке, чародею, живущему в отшельничестве… По-настоящему страшные персонажи, которых опасаешься встретить в городе, шатаются по неосвещенным улицам и ютятся в подвалах. Они не обладают сверхсилами, нападают ради банальной наживы и убивают по неосторожности. Не особо изящный портрет для фольклорного персонажа, верно?

Такими монстрами городских детей и припугивают родители. Правда, материнские предостережения в большинстве своем напоминают заповеди. Заповедь номер один: «Да не садись в машину к незнакомому дяде». Заповедь номер два: «Да не лазай по заброшкам». Или Заповедь номер сорок четыре – несправедливо обделенная популярностью – «Обходи люки стороной». Именно они, по несчастью, и составляли мой детский кругозор, поскольку мне выпал жребий родиться ребенком «каменных джунглей».

Возможно, стоило бы указать название нашего города, однако делать этого я не буду. Видите ли, это лишь усложнит мне задачу. Если вы здесь ни разу не бывали, то, сколько ни упражняйся в описании пейзажа, вы все представите по-своему, и картина будет далека от реальности. Если же вам доводилось бывать здесь, а что еще серьезнее, жить, то, полагаю, вы будете предвзяты, как бывают предвзяты учителя по отношению к своим подопечным. Из этих же соображений не стану называть и страну, где происходили описываемые события. Скажу лишь, что обращаются здесь на «Мистер» и «Миссис», а население моего родного города на момент рождения этой истории перепрыгнуло отметку в полтора миллиона человек.

* * *

Мы жили в спальном районе, ничем не примечательном. Поблизости от нашей квартирки не было ни жуткого ветхого закоулка, ни одиноких зарослей вдоль реки, ни леса с шуршаще-жужжащими тварями. Чердака или кладовки тоже не нашлось – жилище было рассчитано на пару человек, не имеющих пристрастия к складированию лишних вещей. Иногда думалось, что пространства не хватает даже для меня. При таком стечении обстоятельств традиционно жутким мифическим существам попросту не нашлось места в быту и, как следствие, в семейном фольклоре.

Не могу тем не менее сказать, что вся эта урбанистическая скука каким-либо образом мешала детскому воображению самостоятельно щекотать нервы. Волнующая надежда, что где-то все же затаилась нечисть, которую, безусловно, мы победим своей дворовой бандой, порой помогала напридумывать такое, что и вспомнить страшно. В поисках приключений мы находили себя в самых неожиданных местах, часто даже нарушая «заповеди» и набредая на тех самых реальных монстров, которых так боялись родители. Но детские слабоумие и отвага всегда брали верх, и наши ряды отважных балбесов не редели, а наоборот, полнились. Тем не менее в стенах дома, когда солнце уже заплывало за горизонт, бесстрашие куда-то улетучивалось. Воображение, взбудораженное впечатлениями прошедшего дня, невозможно было утихомирить. Стоило мне остаться одной в комнате после маминого традиционного поцелуя на ночь, все вокруг принимало зловещий оттенок, и не с кем было объединиться в команду охотников за привидениями. Ушло некоторое время на поиски главного источника опасности. Враждебные тени, снующие по углам, перешептывающиеся деревья за окном, подозрительный носок, выглядывающий из комода, вселяют ужас, однако не отличаются постоянством. Пространство под кроватью, конечно, стало бы соблазнительным местом для мистической дикой твари, если бы с течением времени под ее деревянными ребрами не скопились пододеяльники, наволочки и прочие бельевые тряпки. Даже если раньше там и таился злопыхатель, сейчас ему было бы тесно. После продолжительных поисков мой детский мозг все же вычислил одного подозрительного типа среди вполне безобидных предметов мебели в детской: то был огромный шкаф с одеждой. Оставаясь с ним наедине, я каждый раз ждала, что кто-нибудь оттуда выйдет и обязательно напугает меня до смерти. Но его злые чары пропадали, стоило только исправить пару деталей: включить свет и наполнить комнату людьми. Тогда я охотно доставала оттуда коробки с куклами, демонстрировала подружкам наряды, лазала на самые высокие его полки. Главное было – не оставаться в нем слишком надолго с закрытыми дверями, иначе страх снова мог обуять до мурашек. Нарушив однажды это правило, я навсегда попрощалась с идиллическим неведением, что на самом деле таится за закрытыми дверями шкафа.

То особенное воскресенье началось по обыкновению с полуденного сбора католиков (маминых друзей и родственников) в нашем тесном жилище. Среди безвольных малолетних соучастниц этого события – я и моя двоюродная сестра Марта. В том возрасте я не воспринимала Пасху лучше или хуже Хэллоуина или Рождества. Это был праздник, и семилетняя я любила его по умолчанию. К тому же, Пасха всегда означала, что из пригорода приедет Марта со своей матерью Вероникой. Она, будучи постарше, уже начинала подозревать, что устоявшиеся в семье мировоззрения не обязательно должны передаваться по наследству, но скрывала от верующих родственников свои атеистические наклонности.

Марта была старше на решающие три года, за которые ребенок настолько меняется, будто успевает прожить несколько жизней. На самом деле, так оно и есть: третий класс ее пригородной школы уже применял первые ругательства, тогда как в моем – первом – мы только изучали правильное написание буквы «Ж». Кроме расстояния нас разделяла еще и разница в возрасте. «Улица маленьких домиков» (так я в детстве называла пригород, где жила сестра) располагалась в тридцати минутах езды от города на электричке. Но когда тебе семь, ощущается, что это где-то на другой планете. Поэтому в детстве моей главной мечтой был переезд Марты в город, чего она и сама хотела. Сельские пейзажи совсем не вдохновляли ее, а только вгоняли в тоску. Однажды она обмолвилась, что люди обычно перебираются в город, чтобы на кого-то учиться, но для этого нужно ждать конца школы. Тогда она начала мечтать о карьере врача, а я приспособила одну из тетрадей под «Счетчик дней до поступления Марты» и ежедневно зачеркивала по одной клеточке. Ей эта идея понравилась, и она завела такой же.

С визитом сестры все преображалось: ее заразительный смех над собственными шутками словно раскаты грома будоражил мою комнату, заставляя стенки могучего и ужасного шкафа дрожать от страха. Особенный свет, исходящий от нее, распугивал нечисть – мне верилось, что все монстры отскочили бы, столкнувшись с ее аурой. Марта явно переросла свои страхи, переработав их в зачатки лидерских качеств: она уже читала на скорость, побеждала на первых соревнованиях и была готова без стеснения декламировать стихи перед толпой очарованных ее смелостью родственников. При этом мне постоянно ставили сестру в пример, сетуя, что я пока не в силах дотянуться до ее уровня. Признаться, я и сама старалась ровняться на нее – не для того, чтобы угодить родителям, а чтобы стать для Марты лучшим другом, несмотря на свой слишком юный возраст.

Наши игры, как и все детские забавы на глазах у приличной публики, были даже слишком скромными. Мы знали, что наилучшим способом не получить оплеух за бег по начищенному паркету, баловство с едой или еще какую-то дурь, пришедшую на ум, было устроить игрушечное чаепитие с куклами и плюшевыми медведями. Занятие проверенное и чересчур скучное даже для самых воспитанных девочек (коими нас можно было назвать в редкие минуты наших колоссальных стараний). Короче говоря, игра нам быстро надоела, и пришлось искать новое занятие. Сестра предложила все-таки сделать ставку на нечто более экстремальное – прятки. Я согласилась. На «Камень-Ножницы-Бумага» мы выяснили, кто из нас водит. Мне в таких играх никогда не везло: не знаю, может, Марта научилась какой-то секретной технике выигрыша или откровенно мухлевала, выбрасывая свой ход с задержкой… Как бы то ни было, в тот раз я предсказуемо проиграла. Это означало, что мне полагается прятаться, а ей – считать до тридцати. Умом на фоне кузины я не блистала – куда там, годы разницы давали о себе знать. После панических метаний по дому и того самого звонкого «Тридцать!» я сторговалась с внутренним страхом и, за неимением варианта получше, решила спрятаться в шкафу. Отдышавшись, я приняла удобную позу и замерла. Маленькое сердце билось в переживаниях быть найденной и в страхе пред неведомыми чудищами. Глаза стали привыкать к темноте, и начался обратный отсчет напряженного ожидания. Среди хоровода вешалок я заметила какую-то незнакомую пышную юбку, забившуюся в угол. Из вихря парфюмерных ароматов, которые источали висящие вещи, выделялся отчетливый запах дыма. В ту минуту я удивилась – мама не разрешала оставлять грязную одежду в шкафу и себе никогда не позволила бы такого. Откуда в таком случае здесь провонявшая копотью юбка? Борясь с плохим предчувствием, я протянула к ней руку, чтобы на ощупь определить, что это за незнакомый предмет гардероба. Внезапно мне стало холодно, где-то внутри – под кожей – и по всему телу побежали мурашки и легкая дрожь. Тишина и мрак давили со всех сторон, только сквозь щель между дверцами шкафа струилась ниточка света, освещавшая складки одежды. В просвете изящно клубилась пыль, потревоженная моим дыханием. От этого обстановка накалялась еще больше – росло предчувствие, что в любое мгновение свет может загородить фигура сестры с криком: «Ага! Попалась!».

Время замерло. Прохладный поток воздуха скользнул по шее. Что-то зашевелилось – я услышала осторожный шорох и почувствовала, что в шкафу помимо меня есть кто-то еще. В то же мгновение на мое голое плечо, прикрытое лишь рюшами от коротких рукавов сарафана, рухнула чья-то ледяная тонкая рука в черной сетчатой перчатке. Где-то в районе ушей пробежала дрожь, точь-в-точь такая, как от вида неприятной гадины наподобие сороконожки. Не заставив себя ждать, я издала громкий отчаянный визг.

– Ага! Попалась! – ворвалась звонкая волна радостного смеха.

Сестра отодвинула дверцу шкафа, и оттуда вместе с парой сцепившихся вешалок кубарем вывалилась я. Руки тряслись от ужаса. В зеркале, висевшем на стенке шкафа, мелькнуло мое мертвенно-бледное лицо.

– Кого ты там увидела, дуреха? Коробок из-под обуви испугалась, что ли? Ты всегда трусихой была, но чтоб настолько… никогда бы не подумала.

– Мне показалось, что там была ведьма!

Сестра, с младенчества закаленная страшным сельским фольклором, вздохнула и тоном утомленного эксперта ответила:

– Не городи ерунды. Ведьмы живут только в загородных домах, и то только на чердаке.

– Я правду тебе говорю! – попыталась поспорить я, хотя ее авторитетное заключение поколебало мою уверенность.

– Спорим, там была просто кукла, – она полезла в шкаф. Я внимательно ловила каждое ее движение. – Хотя постой, – послышался настороженный голос из глубины, – я, кажется, что-то нашла! Ну-ка, наклонись сюда!

Обеспокоенная ее находкой, я наклонилась. Из темноты выпрыгнули два жутких красных глаза: перед моим носом было лицо клоуна – моей старой плюшевой игрушки с лампочками на месте зрачков. Я вскрикнула. Сестра ехидно рассмеялась:

– Боже, какая же ты глупая! Испугалась Дормидонта! И это – моя кузина! Позорище.

В тот момент мне хотелось ее задушить. И я уже готова была это сделать, как она скомандовала:

– Все, пойдем пить чай. Наверное, он уже остыл, пока ты тут закатывала истерику.

Несмотря на злобу, я склонялась принять ее точку зрения – действительно, должно быть, мне просто почудилось. Весь остаток дня мы смеялись, дурачились и продолжали играть в чаепитие, которое уже не казалось мне таким скучным.

Вечером Марта уехала. Мне же предстояло провести ночь в одиночестве в своей комнате, под натиском мыслей о пережитом опыте. После всех протокольных мероприятий: доброй сказки на ночь, поцелуя в лоб и тихой, неразборчивой молитвы себе под нос (смахивавшей на пережевывание жвачки) мама перекрестила меня и ушла к себе. Я вглядывалась в темный силуэт шкафа, а он таращился в ответ на меня. Надо сказать, кастинг на роль зловещего реквизита для фильма ужасов этот предмет мебели точно бы не прошел. Неказистый, с дверями купе, без резных ножек и антикварных ручек, он представлял собой громоздкую дощатую глыбу из спрессованных опилок, украшенную зеркалом в пол. Как хулиган он держал в страхе целый район моей комнаты, кошмаря округу. Если бы из него кто-нибудь решил выйти, то выход этого «Кого-Нибудя» не был бы слишком эпичным. Не скрипнула бы коварно дверца, не задрожали бы стенки и наверняка, вылезая из него, «Кто-Нибудь» свалил бы башни, выстроенные из обувных коробок. Я закуталась в одеяло и притаилась. Чем дольше я изучала его, тем более беззащитной я себя ощущала.

Перед наступлением хаоса всегда есть мгновение, когда все замирает. Оно будто специально предоставляет возможность ощутить холодок, бегущий по телу, постепенно превращающийся в жгучее желание сбежать прямо сейчас куда угодно, лишь бы не видеть предстоящего апокалипсиса. Умолкли трели сверчка, обычно мешавшие заснуть, а теперь такие нужные, чтобы не чувствовать себя одинокой. Утих даже ветер. Только крохотный мотылек продолжал купаться в лунном блике, взволнованно трепеща своими крылышками под натяжным потолком. В окно стучался ослепляющий месяц, предательски освещая только «безопасную» половину моей комнаты. Я чувствовала, что обречена. Не в силах длиться дольше, мгновение затишья кончилось. Мое сердце упало куда-то вниз ребер. Начался хаос.

Двери шкафа бесшумно раздвинулись, и оттуда ужасающе грациозно, в воздухе подбирая правильный вектор шага, потянулся сапожок, еле державшийся на тончайшей щиколотке. За ним последовала юбка, корсет, рукав и огромная шляпа, с полей которой ниспадала ассиметричная черная вуаль до самой талии. Платье этой загадочной фигуры на вид было родом по меньшей мере из девятнадцатого столетия. В лунном свете угадывались многочисленные кружева и вышивки его подола. Фигура ступала тихо, одной рукой придерживая юбку. Приглядевшись, я увидела, что это были не обычные человеческие руки, а скорее кости, почти без кожи на них, обтянутые сетчатыми перчатками. Ужас, подобно тискам, сковывал меня все сильнее. От растерянности и паники я приподнялась, вжалась в подушки и завернулась в одеяло, оставив торчать только нос и глаза. Вокруг платья и скелета фигуры клубился аккуратный дым, будто ее кости только что сгорели и уже начинали тлеть. Комната наполнилась одновременно ужасающим и успокаивающим ароматом костра.

Несмотря на костлявость, фигура медленно и плавно приближалась к моей кровати. Я поджала ноги и мысленно молилась, чтобы все это оказалось сном. Дама, отвернув краешек одеяла, присела на кровать, подняла вуаль и достала из шнуровки корсета небольшой портсигар и спички. Чиркнув одной из них о коробок, она поднесла спичку к лицу и прикурила сигарету в мундштуке. В свете огонька я частично разглядела ее лицо. Страх заполонил мой разум, но я все же смогла разглядеть, что все оно было обожженным, абсолютно черным, как уголь. На месте глаз зияли бездонные впадины, пугающие меня в разы больше, чем все остальное, происходящее в комнате. Они были глубокими и пустыми: невозможно было понять, куда дама смотрит, и видит ли она что-либо вообще. Кожи на ее черепе, как мне показалось, тоже не было. Прикурив и сделав пару затяжек, слабым, еле слышным охрипшим голосом она заговорила:

– Вижу, ты напугана, дитя мое. Еще бы. Не каждый день увидишь живой труп.

Она задумчиво провела по своим губам (вернее, по тому, что от них осталось) костями своих пальчиков. Я невольно поджала свои, будто ощущая на них такую же обуглившуюся корочку. Вокруг дамы закружился мотылек, и она протянула к нему свою руку. Тот послушно сел на указательный палец.

– Вестники смерти, мои крошки. Летучие мышки и ночные бабочки – прекраснейшие существа вашего мира. И самые одинокие. Мышки страшные, а у бабочек сплошные мужчины на одну ночь. Никакой романтики… А ведь если копнуть поглубже, это отличный пример чуда перевоплощения и скоротечности момента. День для человека – неуловимое мгновение, в противовес длине его среднестатистической жизни, а для ночной бабочки – целая жизнь, свободная, наконец, ото сна в коконе.

Она прогнала мотылька с пальца.

– Ну, довольно лирических отступлений, меня иногда заносит… И вообще напрасно я затеяла столь взрослый разговор, поболтаем об этом в другой раз, а пока, – она повысила тон и, хлопнув своими костлявыми ладонями (они при этом издали жуткий стук), коварно потерла одну об другую, – расскажу тебе сказку. Она будет о жизни: полная боли и с печальным концом.

Я была словно прикована к кровати, не чувствовала своих конечностей и даже лица. Парализованная таким развитием событий, я боялась даже закричать. Детский мозг не понимал, что безопаснее: дерзнуть позвать на помощь в надежде, что мама проснется раньше, чем эта тварь успеет меня задушить, или же молча дослушать существо, ожидая, что после этого оно безвозвратно покинет мою комнату. В голове к тому же звенела немного неуместная мысль: «Как объяснить потом всем, что у меня накурено?». Я открыла рот и уже набрала в легкие воздух, чтобы издать ультразвуковую волну запоздавшего детского визга, но связки, по всей видимости, отказали от страха. Расценив мой вдох как порыв что-то сказать в ее адрес, сущность шепотом переспросила:

– Что-что, дорогая? А-а, вижу, ты все еще трясешься. Не бойся. Страх – твой друг. Он всего лишь защищает от опасностей. Пока здесь я, ничто тебе не грозит. Так вот, сказочка! – женщина сделала движение ладонями, будто открыла книжку, – «Давным-давно в старинной семье, в стране, которой уже не существует, родилась маленькая девочка с каштановыми волосами, большими, ясными глазами, послушная и добрая – словом, подарок. Семья ее была обеспечена и желала достойного продолжения своего рода. С детства дочь готовили к выгодному замужеству: в десять она уже вальсировала не хуже девушек на выданье, в четырнадцать читала древних философов, в шестнадцать увлекалась сочинением поэм. На балах родственники и друзья с видом опытных свах подходили к ее отцу и восхищенно предрекали большое будущее их семейству, ведь такая красавица будет нарасхват через пару-тройку годков. Обратив все силы на подготовку девочки к статусу послушной спутницы какого-нибудь достопочтенного сэра, вопросы необходимости исполнения супружеского долга никто не счел важным с ней обсуждать.

Неотвратимый брак состоялся несколько позже, чем планировалось: отец три года торговался и подбирал зятя побогаче. В итоге отыскал партию столь отвратительную, что лучше бы его дочери было распрощаться с жизнью, чем произнести клятву верности. Бедняжка угодила в лапы того, кто не мог разделить ее страсти к мягким фортепьянным сонатам, ранимой поэзии, утонченным вальсам – всему, от чего ее душа млела и чем жила. Граф Ф. объединил в себе три личности: тирана, подонка и страшного развратника. Началось то, что обычно происходит в подобных союзах: муж жестко требовал наследника, а девушке претила одна мысль о близости. Поначалу тот прощал ей капризы за милое личико, юность и природное обаяние, рассчитывая, что та постепенно станет покорнее. Но строптивый нрав оказался не симптомом бушующего взросления, а хронической нетерпимостью к одному только образу супруга. Поскольку тот не отличался терпением, воспитание девушки давалось ему с трудом, вскоре и вовсе став для него непосильной задачей. Кроме того, красота ее, окутанная пеленой рутинных дел, перестала его прельщать. Исчерпав силы добиться своего словами, граф Ф. прибег к силе. Несмотря на упорство господина, выступавшее теперь за рамки морального и человечного, чета по-прежнему оставалась бездетной. Со временем и взаимная материальная выгода от союза уже не могла удержать их брак от катастрофы.

Граф сдался, прекратив, наконец, терзать себя и жену. Многочисленных сменявших друг друга любовниц он небрежно, из формальности, скрывал, хотя никто в поместье уже не строил иллюзий насчет его семейной жизни. По правде сказать, жену мало заботили похождения мужа, а вот желание обзавестись собственным увлечением на стороне крепло. Девушка чахла в холодном замке, зябла на сквозняках от ветров, прокрадывавшихся поиграть с пламенем каминов, и медленно сходила с ума. Ее авантюристская натура, подстрекаемая изменами мужа и угнетаемая хмурыми однообразными днями, нашептывала ей коварные помыслы. Ей хотелось не простых интриг, а чего-то извращенно-возвышенного, пугающего, опасного – того, что не сравнилось бы с прегрешениями супруга».

Сигарета истлела. Дама вынула ее из мундштука, затушила об руку с таким видом, будто для того только рука ей и требовалась, и метко бросила окурок в открытую форточку. Молча зажгла новую и продолжила рассказ:

– «Молодая графиня попробовала охоту. Только вот в качестве добычи она избрала не лесных обитателей, а несчастных, голодных, гонимых ото всюду детей. Беспризорников у них в графстве была целая толпа. На них у родителей не хватало ни рук, ни сил, ни пищи. Дети питались помоями, тайком ночевали в чужих хлевах бок о бок с животными, целыми днями воровали по мелочи: хлеб, яблоки, пшеницу или выпрашивали милостыню.

Впервые вкусив крови, девушка испугалась темной стороны собственного естества. Но убийство, как известно, порождает убийство. Тем более, что странная гордость за тяжесть своих прегрешений согревала девичье сердце, когда из каждого угла слышался шепот о похождениях графа. В ужасном соперничестве она мнила себя победительницей. Не обремененная другими заботами, графиня часами сочиняла сценарии грядущих умерщвлений, записывая их в том же блокноте, который раньше пополнялся стихами. Под вечер, накинув на голову платок, она бродила по улицам, высматривая новые жертвы, подслушивала разговоры, а затем, в сумерках, воплощала запланированное в жизнь. Обычно она обманом отбивала самых хилых бродяжек, которых недолюбливали даже в их «стаях».

Предлагая фрукты и сладости, обещая после накормить ужином, она вела ослабевших от голода детей к реке, будто бы помочь ей набрать воды. Стоило ребенку наклониться с ведерком над водяной гладью, девушка хватала тоненькую шею, сжимала до хруста и погружала голову жертвы во тьму холодного озера. Ей нравилось слышать, как воздух покидает легкие, вырываясь наружу с детским криком, заглушаемым толщей воды. Она с легкостью держала их головы под водой, пока тела не становились мягкими, как подушки, набитые перьями. Потом она оттаскивала их в чащу леса и оплакивала. Детские тела укладывались на изумрудный мох, украшались веточками, цветами и шишками. Из плаща девушка доставала свечу, специально подготовленную для обряда, зажигала ее, закрепив между пальцами своей жертвы, и читала импровизированную молитву. Умоляла воздать ей за все грехи по заслугам, при жизни или в мире загробном. Долго смотрела на алтарь из лесных «украшений» и плакала, обхватив свои колени руками. Закончив страшный ритуал, она медленно брела к своему имению. В конюшне ее ждала подготовленная чистая одежда, в которую она быстро облачалась и тихонько заходила в замок с черного хода, как раз успевая к ужину.

Как-то раз с одной из таких прогулок девушка вернулась домой, пропустив семейную трапезу. Супруг ждал ее в спальне, и по нахмуренным скорбным складкам на лбу было видно, что им предстоит неприятная беседа. Разговоры у пары были редкостью и посвящались исключительно продолжению династии. По обыкновению они вспыхивали в библиотеке, когда жена пребывала в особенно едком расположении духа. «Помнится, мой покойный отец…» – непринужденным тоном начинал разгоряченный от скотча супруг, и уже на этом этапе разговора зрачки жены заплывали за веки. Но тот не сдавался: «…мой покойный родитель, упокой Господи его душу…» – он всегда акцентировал внимание на смерти своего предка с той целью, чтобы предотвратить колкие замечания жены и вызвать благоговение перед словами усопшего – «…рассказывал мне поверье, что в нашем роду дети, зачатые мужчинами до тридцати, совершат великие дела и преумножат родовые богатства». Жену лишь раззадоривали его слова об отцовских напутствиях. Не выбирая выражений, она отвечала что-то вроде: «Замечу, в поверье ничего не сказано о браке. В таком случае, дорогой, таких твоих богатырей на белом свете бегает уже штук пять, и их участия в великих делах что-то не видно».

На этих словах она захлопывала книгу и, вскочив со своего места, со всех ног бежала в одну из гостевых спален, доставая ключ, всегда закрепленный в корсете как раз для таких случаев. Муж гнался за ней до самой двери, гневно втаптывая каблуки туфель в деревянные половицы и выкрикивая угрозы о том, что с ней сделает, как только догонит. В руках он сжимал бутылку скотча, прихваченную со стола для того, чтобы разбить ее обо что-то для устрашения. Как правило графине удавалось захлопнуть дверь спальни прямо перед его носом. Тогда он около получаса ломился в нее, орал гадкие вещи. До крови сбив кулаки о дверь, граф одиноко плелся в супружескую спальню, где напивался и спал весь следующий день.

Под покровом ночи, когда хозяин дома уже храпел, к хозяйке приходила пожилая служанка и молча, но с сочувствием, расчесывала хозяйке волосы. А что же случалось в том сценарии, когда в погоне супругу-таки удавалось зажать подол платья своей грузной туфлей? Лучше тебе не знать, моя маленькая. Скажу только, что на утро графиня спускалась к завтраку, хромая. То и дело одергивала рукава в попытках скрыть сливово-синие пятна, норовившие показаться из-под манжет.

Но вернемся в тот особый вечер, когда ни ужина, ни беседы в библиотеке не было. Жалобно-виноватым тоном, предугадывая очевидные вопросы о причине ее долгого отсутствия, жена начала: «Не знаю, что на меня нашло… Вечер был таким упоительно-теплым, все никак не отпускал меня из своих объятий. Я потеряла счет времени и совсем забыла об ужине…». Но предстоящему разговору суждено было повернуть в другое русло.

Супруг признался, что одна из его молодых любовниц – кто-то из их прислуги – беременна от него, и как только малыш родится, он возьмет его под опеку, выдавая за законнорожденного первенца. Он грубо пояснил, насколько ему противна женщина, которая не исполняет своего долга, делает из него посмешище и грозит гибелью его роду, отчего он вынужден пойти на обман. После этого он стукнул кулаком по камину и произнес слегка с придыханием, будто остывая: «Это не вопрос для обсуждения. Я ставлю тебя перед фактом». Мысль о том, что на нем закончится графская династия, не покидала его и стала одержимостью. Рассудок, помутненный беспробудным пьянством и одурманенный опиумом, уже смутно отличал реальное от бредового, превознося любую мысль, способную даровать разуму желанное спокойствие.

Характер не позволил девушке сдержать свой пыл, и из ее груди вырывался крик: «Я не потерплю бастарда под крышей нашего дома, и уж тем более не пригрею его на своей груди!». Ответ, по обыкновению, был яростным и грозным: «В этом доме ты – никто, раз отказываешься от собственного долга. Ты больше не посмеешь разговаривать со мной в подобном тоне, в противном случае будешь доживать свой век в конюшенной пристройке».

Сердце девушки бешено колотилось. Туман ярости застилал глаза. В ушах слышался то ли звон, то ли свист, напоминавший звук закипающего чайника. Она схватила керосиновую лампу, стоявшую на комоде, и, крикнув: «Ты прав, я больше никогда не буду говорить с тобой в таком тоне», кинула в пятившегося к кровати мужа. Керосин выплеснулся на его одежду, лампа разбилась у его ног. Огонь ловко вскарабкался по пропитанному горючей жидкостью костюму, и мужчина вспыхнул, как чучело Гая Фокса четвертого ноября. Он скинул пиджак, но это не помогло: от пиджака воспламенился ковер, с него огонь перекинулся на шторы и вскарабкался на балдахин над кроватью. Все произошло мгновенно. Их спальня полыхала. Жена кинулась к двери, но ручку заклинило, ее никак не удавалось повернуть. Превозмогая жгучую боль, женщина толкала и пинала дверь, звала на помощь. Никто не отвечал. Слуги были внизу и, по всей видимости, уже удалились в свои спальни. Граф Ф. еще стоял на ногах, но понимал, что его час пробил. Сквозь боль он выдавил: «За четыре года брака ты ни разу не сказала мне ни единого доброго слова. Не дала мне ни капли нежности. Мы с тобой друг друга стоим. Так позволь наградить тебя на прощанье пламенным поцелуем, и пусть смерть поскорее разлучит нас, дорогая!» Я попыталась выпрыгнуть в окно, но его охваченное пламенем тело прижало меня к себе. Я сумела оттолкнуть его в сторону двери, из-за чего мы поменялись местами. Но сию секунду меня пронзила жгучая боль. Вспыхнули волосы, кожа вмиг покрылась волдырями и, отслаиваясь, падала на пол обугленными пластами. Я чувствовала, как жар подступает к глазам. Это его «дорогая» эхом проносилось в моей голове. Вся злоба, накопившаяся за годы жизни с ним, вся ненависть к этому браку, к этому помешавшемуся, больному человеку, – все это криком изливалось через сваренный рот. Это была агония.

Муж лежал на полу, не доползя до дверного порога буквально полшага. Его вопли через несколько секунд прекратились, и он передал огню власть над остатками своего тела. Я все еще стояла на ногах, корчась в страшных муках. Ничего уже не было видно, меня охватил мрак. Тогда я осознала, что глаза вытекли, и мысленно взмолилась о том, чтобы меня не спасли. Падая, я ушиблась лбом о бортик кровати и распласталась ничком на пылающих досках. Последнее, что я услышала – отдаленные женские крики и грохот от выбитой камердинером двери. Он прервал истерику служанок громким, грозным голосом: «Назад! Им уже ничем не помочь. Быстро все вниз!». И прежде чем оказаться в потемках чистилища, я ощутила нечто ледяное и мокрое, мгновенно испарившееся при одном соприкосновении с моей одеждой. То была вода, которую выплеснула на меня из ведра старая горничная, браво вбежавшая в спальню, но мгновенно вызволенная оттуда камердинером».

* * *

Дама на моей кровати резко замолчала, задумчиво вглядываясь в измалеванную фломастерами стену моей детской. Я лежала молча, не отпуская уголок одеяльца. С жадностью я рассматривала лицо сущности. Ее череп с бездонными глазными впадинами вдруг повернулся в мою сторону, и темнота глазниц пронзила меня насквозь, будто касаясь самой души. От дамы веяло безжизненной пустотой. Все ее естество источало ненависть и жестокость, ничем не подкрепленные, ни на что не направленные, просто бытующие сами по себе. Все, что она рассказала, намеренно сбившись в итоге с третьего лица на первое, было ее автобиографией. За те пятнадцать минут, что она рассказывала свою «сказку», в моей голове сложился пазл ее прошлого. Но в воздухе висели вопросы о ее настоящем. Как она оказалась сидящей на моей кровати? Как она, сгорев в том пожаре дотла, вдруг воскресла? Кто допустил, чтобы убийца из девятнадцатого века до сих пор не был пойман и спокойно разгуливал по улицам нашего города, забредая по ночам в детские спальни?

Мое нутро, наконец, смогло издать первый звук за всю нашу, так сказать, беседу – сиплое «Хйии». Такой кряхтящий обессиленный хрип, похожий больше на последний выдох пораженного кинжалом в сердце. Изначально он задумывался, как: «Но как вы очутились здесь?». На удивление, женщина поняла меня правильно. Она продолжила рассказывать, только уже без артистизма, а с искренней печалью в голосе. Теперь это была не сказка о незнакомке, а ее собственные грустные мемуары:

– Потом был рассвет. Первый в моей жизни и смерти восход солнца, который я не видела, но чувствовала каждой клеткой своих остывающих костей. Пожар был потушен, вокруг слышались командующие крики пожарных, вялые допросы инспекторов и несвязные, суетливые рассказы прислуги о событиях минувшей ночи: «Мы все уже спали давно. Нет, госпожи за ужином не было… Нет, ничего не слышала, богом клянусь, ничего. А потом проснулась – какой-то грохот сверху… Вроде как будто что-то упало… уронили, видимо… Наверное, госпожа вернулась с прогулки, она часто вечерами гуляет… может, споткнулась и лампадку опрокинула… Ну мы и сбежались на крики. Вижу – полыхает, я быстрей за ведрами…».

Помню топот вокруг наших с мужем тел. В ушах гудело, все звуки эхом откликались где-то в затылке. Тяжелые одеколоны полицейских наполняли комнату, насквозь продымленную и сырую от вылитой при тушении пожара воды. Невыносимо трудно было впитывать запахи: еще бы, с обгоревшими и выступившими наружу легкими. Эту боль не передать словами. Кожные покровы теперь – угли. Волосы – пепел. Платье – лохмотья. Сквозняки были чем-то вроде пытки. Любое дуновение ветерка причиняло боль, соизмеримую с зубчатой пилой, вгрызающейся в нежную плоть. Но вся физиология не шла ни в какое сравнение с болью от рвавшейся наружу души. Она как будто не могла покинуть тело и избавиться от страданий, сознание работало, все отчетливо помнило и все понимало.

Я попыталась оторвать указательный палец от изъеденного пламенем паркета, и по мертвым костям эхом пронесся истошный вопль трепещущей от боли души. С ужасом я подумала о том, что же будет, когда мое тело станут перекладывать на носилки. Затем со скоростью света пронесся целый поток мыслей: «Меня увезут в морг, вероятно, вскроют, напудрят, переоденут и завернут во что-то, чтобы положить в гроб. Хотя, что там вскрывать и пудрить – я ведь, наверное, совсем уголек. Гроб закрытый будет… А там – похороны. Будут слезы… Меня же… – меня затрясло, – …зароют в землю. А оттуда мне не выбраться». Сама идея встать и уйти казалась неосуществимой. Тем не менее это было единственным выходом.

Принесли носилки. Среди резких звуков я смогла разобрать лишь:

– Ими займется инспектор Кеннет, ничего не трогайте, оставьте все как есть.

В дверном проеме послышались спешные, только что пронесшиеся по лестнице шаги инспектора.

– Доброе утро, господа, – он потер ладони в кожаных перчатках и лихо присел на корточки рядом со мной. – Так-так-так, да это смахивает на убийство, – немедленно заключил он.

– Думаете, она прознала об изменах и хотела его сжечь, выдав за несчастный случай? – спросил местный офицер наивным тоном школьника, и этот вопрос оскорбил меня до глубины души. Неужели они могли допустить, что этому кретину действительно удавалось дурить меня все эти годы и что это может быть единственным возможным мотивом? Тем не менее слова этого юнца в очередной раз подтвердили, что «слава» о похождениях моего мужа успела достичь ушей всех жителей графства без исключения. Еще более отвратителен мне был ответ Кеннета:

– Достопочтенный господин Ф., мой друг и наставник, имел чистейшую репутацию, а клеветать, в особенности клеветать на человека, уже не имеющего возможности вам возразить, как минимум, недостойно. Если вы намерены оскорблять моего покойного друга, завтра же слетите с поста, офицер. А теперь найдите мне мел!

Все тут же закопошились, и через полминуты мел был найден. Кеннет принялся чертить траекторию наших с мужем вчерашних перемещений. Зачем? Еще и по сгоревшим, а затем промокшим половицам? К тому же обычно мелом очерчивают положение лежащих тел, а не их перемещения. Но идиотские выходки инспектора в полиции считали подлинной гениальностью, поэтому все присутствующие затаили дыхание.

Кеннет и мой супруг были хорошо знакомы, я бы даже сказала, первый был одержим персоной последнего и набивался если не в друзья, то, по крайней мере, в доверенные лица. И расследовать смерть моего благоверного для него стало делом чести. Он деловито ходил от одного угла к другому, что-то шкрябал на истлевшем полу, стирал тряпкой, перечерчивал. Я слышала, как иногда он нервно снимал перчатку, чтобы погрызть ногти, и потом с еще большим энтузиазмом рисовал что-то у моего носа.

– Ну-с, как-то так, – с самодовольной ухмылкой он отряхнул перчатки.