Если бы у меня на тот момент имелись глаза, я безвозвратно закатила бы их, слушая всю ту чушь, которую с важностью полководца и безмятежностью булыжника излагал инспектор в последующие пять минут:
– Исходя из имеющихся у нас данных о том, что госпожа Ф. не присутствовала на ужине, берусь предположить, господин Ф. поджидал ее в спальне для необходимой нравоучительной беседы. Опросив прислугу, я выяснил, что так называемые прогулки госпожи Ф. не были редкостью и вызывали серьезное беспокойство господина Ф. Сама госпожа жаловалась служанке на то, что муж не дает ей свободы. Выходит, всякий раз она совершала променады тайком, а преданная прислуга выдумывала ей прикрытия. По всей видимости, она стала терять бдительность, и похождения становились явными. Не стерпев непослушания жены, господин Ф., будучи человеком темпераментным, задумал ее наказать. По возвращении супруги он в порыве злости ударил ее лампой по задней части головы (это доказывает вмятина на черепе). Естественно, это было по неосторожности. Затем лампа выскользнула из его рук, и все вспыхнуло. Этим объясняется расположение тел: госпоже был нанесен удар у кровати, господин же полз к двери, зовя на помощь. Дверная ручка, даже если он и пробовал провернуть ее, не поддалась. Если схватиться за нее слишком резко, ее заклинит: камердинер подтвердил, что она действительно барахлит. А предполагаемые крики господина Ф. разбудили слуг слишком поздно. Тела – упаковать, вскрыть, отчеты – мне на стол. Но тут и без отчетов все предельно ясно.
Повисла секундная пауза восхищения, и затем в течение минуты вся команда из полицейских и коронеров чуть ли не аплодируя наперебой восхваляла блестящую версию Кеннета. Он прихватил свою офицерскую свиту и пошел вниз, оставив двух экспертов в спальне разбираться с нашими телами. Вот он, мой звездный час. Либо я начинаю шевелиться, либо вечность проваляюсь в деревянном ящике на глубине шести футов. Самое стратегически важное, с чего мне показалось верным начать, это опереться на ладони всем телом, чтобы приподнять туловище. Для твоего понимания, я лежала так, – женщина резво легла животом на мой детский коврик в виде большого розового персика и продемонстрировала нечто среднее между асанами «Крокодил» и «Сфинкс», только в вольном воспроизведении. Показав, как на следственном эксперименте, свою позу в момент смерти, дама хотела было продолжить рассказ, но из ее рта послышались лишь звуки, похожие на те, что издает человек, когда давится. Жестом она показала мне подождать секундочку, отвернулась, закурила новую сигарету и, продышавшись, снова смогла говорить.
– Черт побери, кхе-кхе, не могу произнести ни слова без этих чертовых сигарет. Так на чем я остановилась? Ах да, за почти пять минут, пока коронеры заворачивали моего мужа в простыню и перекладывали на носилки, я продвинулась всего на несколько сантиметров. Те двое даже не заметили, если бы рука сползла с очерченного мелом контура, настолько движения были медленные. Но мне казалось, что пройден колоссальный путь. Именно тогда я поняла, что боль крайне эластична. Это как обыкновенный порез бумагой может довести тебя до слез, но одновременно с переломом ноги боль от пореза меркнет, ты ее даже не чувствуешь. У меня в запасе было немного времени, пока коронеры будут спускать и укладывать в машину первое тело. Возможно, они еще остановятся перекурить и только потом вернутся за мной. Но если я продолжу в том же темпе, то ничего не успею даже к закату. Надо было торопиться.
Итак, они ушли. Я дала своим костям пятнадцатисекундную передышку, в ходе которой слезно умоляла их начать меня слушаться. Собравшись с мыслями, я резко подобрала под себя левую ладонь. Безмолвно взвыв от боли, я снова немного полежала перед самым ответственным рывком. На счет три – упор руками в пол – и отрыв от него на миллиметр. Разочарование. Такого я не ожидала. Мне думалось, что только боль может остановить меня, но оказалось, все тело попросту отказывалось повиноваться. Еще раз, другой, пятый – все без толку. Стратегию надо было менять. Выдохнув, я окончательно завалилась на бок и начала медленно поджимать колени, сворачиваясь клубочком. Я двигалась так, как только позволяло мне мое тело. Кости ног сквозь изъеденный пламенем подол платья стесывались о пол, но упорно продолжали свой путь. Поджав их, наконец, я ухватилась за одну из них рукой и, приложив максимум усилий, привстала на колени. Из этого положения уже можно было встать, но отсутствие зрения усложняло задачу. Казалось, за все это время коронеры успели бы выкурить по десять трубок каждый и дважды скататься в морг. А меня в это время ждал момент истины. Бортик кровати, сделавшей еще вчера вмятину в моем черепе, сегодня должен был искупить свое предательство. Я оперлась на него рукой и стала медленно разгибаться. Последний этап – поставить ногу на стопу. До этого я и представить не могла, насколько обеднело мое тело. Если руки и с обгоревшими пальцами могли выполнять свое предназначение, то встать на обглоданную пламенем стопу было так же сложно, как ходить в туфлях на каблуках, от которых остались одни каблуки. Поймав равновесие, я медленно потянулась вверх. Замерев, я прислушалась. Мое внимание привлекла пугающая тишина в районе грудной клетки, где должно было от волнения громко стучать сердце. Но на переживания не было времени. Перильце пришлось отпустить. Я двигалась, пошатываясь от малейшего дуновения ветерка, как огородное пугало – теперь я почти ничего не весила. По моим догадкам, я выровняла курс прямо на дверь. Но не успела я сделать и пары шагов, как в дверном проеме послышались голоса:
– …Матерь божья! – вскрикнул один из коронеров.
– Это что за чертовщина! – шепотом произнес его коллега.
Они попятились назад, видя свое спасение в лестнице. Я же, очевидно подстегнутая адреналином, стремительно бросилась за ними, но не для того чтобы напугать, а чтобы попросить о помощи. Как и следовало ожидать, ослепшая я врезалась в косяк двери и рассыпалась на пороге. Те двое со страху споткнулись на ступеньках и кубарем покатились по мраморной лестнице вниз. Вслед за последним пронесшимся стоном повисла гробовая тишина. Внутри имения теперь находилось два с половиной трупа. Оправившись от падения, я не решилась снова встать на ноги: по лестнице безопаснее было сползти. Предстояло новое приключение. Оно прошло на удивление удачно: я сорвалась только после шестой ступеньки и немного проехала на спине. Затем все же уцепилась за перила и продолжила спуск. Оказавшись внизу, стоя на своих двоих, я вдруг осознала, что в последний раз нахожусь в стенах своего дома. Я не знала, куда отправлюсь, что сделает Кеннет, когда увидит меня, мертвую, выходящей из дверей поместья. В его стиле и в его праве было отдать меня на опыты. Я застыла на несколько секунд, жадно впитывая каждую пылинку. Для меня этот дом никак не был связан с мужем, не был виноват в наших ссорах и уж точно не выступал на его стороне. Он был моей единственной крепостью и пристанищем, хоть и стал в итоге для меня приговором. Я послала прощальный воздушный поцелуй в никуда и решила, что пора выходить к людям. В душе я радовалась, что не вижу тлеющих руин, и что в памяти домашнее убранство навсегда останется таким же роскошным и грустно-родным, каким было до пожара.
У двери я замерла, словно школьник за кулисами, от волнения забывший свои реплики. Неотвратимость выхода к «зрителям» щекотала ребра, по пяткам бежали сотни мурашек. Я уперлась в когда-то тяжелую дверь, которую не пощадил пожар, и толкнула ее всем весом костей. Она лениво поддалась, и мне в голову ударил ураган свежего ветра, продувший насквозь все щели черепа. Было неприятно, будто соленая вода залилась в ноздри. Я вышагивала с высоко поднятой головой, гордая за весь тот путь, что я уже преодолела. Ветер развевал лохмотья моего платья. Первая ступенька позади, вторая, третья. Прощай, милый дом.
– Меня улики никогда не подводят… – каждый шаг приближал к моим ушам заносчивый голос Кеннета.
Стопы стучали по каменистой дорожке, идущей от крыльца. Я чувствовала, что захожу к нему со спины. Лизоблюдские голоса, столпившиеся вокруг инспектора, затихали по мере моего приближения.
– …Надо бы пойти проведать ребят наверху, что-то они совсем закопались, – Кеннет пыхнул трубкой, игнорируя своих притихших коллег, явно ошеломленных моим видом, и повернулся в мою сторону. Видимо, он собирался пройти в дом, но вдруг столкнулся лицом к лицу с обгоревшим трупом.
В изумлении раскрыв рот, он выронил трубку на брусчатку и, стуча зубами, произнес:
– К-как… – он сам не знал, что хотел выяснить.
Я протянула руки, чтобы опереться на его плечо, но опора не выдержала. Инспектор распластался у моих ног. Сопляк (так я обозначила для себя того молодого офицера, которому грозил увольнением Кеннет) приказал остальным схватить меня, а сам ринулся к нему щупать пульс.
– Сердцебиения нет! – в панике кричал он окружившим меня коллегам-полицейским. Один из них достал наручники и, повалив меня на землю, намеревался уже заковать мои руки, но тоже обмяк. Офицеры отступили к машинам.
– Вы как хотите, – сказал кто-то из них, – но я не рискну больше даже взглянуть на нее.
Сопляк с истеричной решительностью достал револьвер и трясущейся рукой выстрелил в мою зияющую грудную клетку. Я в судорогах сдалась пуле. Он приблизился, чтобы оттащить меня в машину и доказать остальным, что я обезврежена, но от одного прикосновения к моему предплечью тоже пал замертво. Двое оставшихся в живых запрыгнули в машину и умчались в направлении города со скоростью света. Прислугу к тому времени, похоже, уже эвакуировали врачи и пожарные, поэтому в границах имения теперь остались только разбросанные трупы полицейских и я.
* * *
Если вы не забыли, дама все еще сидела на краю моей кровати и рассказывала автобиографическую сказку. Ее история была подробной и не вызывала желания задавать уточняющие вопросы. Но, уже привыкшая к обстановке, я решила наконец подать признаки жизни. Из всех разумных вопросов о том, как, черт возьми, она выжила, бьется ли ее сердце или, в конце концов, что она ест на завтрак, я собралась духом и выдала этот:
– Почему вы запнулись, рассказывая историю? Вы закашлялись и зажгли новую сигарету еще до второй главы.
– О, ты заговорила! Мне именно эти штуки, – она покрутила в воздухе папиросой, – дают возможность произносить слова. Без них у меня нет голоса.
Как оказалось, все же иногда глупейший вопрос оказывается одним из самых подходящих к ситуации.
– Как вы до этого додумались?
– А вот слушай дальше. Акт третий. Развязка, – продолжила дама. – Любой сценарий в моей голове предполагал, что я точно не буду обделена вниманием. А вот исход, при котором я останусь одна, я никак не могла предвидеть. Сбежавшие офицеры, очевидно, поехали за подмогой и рассчитывали вернуться, чтобы добить меня или же связать и выставить в кунсткамере. Никакой из этих раскладов не виделся мне радужным. Таким не был и третий вариант – уходить куда угодно как можно скорее. Но он, по крайней мере, был увлекательнее первых двух.
Лишенная последних сил, я небрежно выдернула сбившую меня с ног и застрявшую в груди пулю. На удивление, она больше не причиняла боли, лишь разносила неприятный зуд по всему телу. Мне срочно нужно было укрытие и отдых. Я не стала выпрямляться, а поползла на четвереньках.
– Куда? – спросила уже совсем осмелевшая я и подумала: увидь Марта, с кем я так бесстрашно болтаю, точно больше никогда не назвала бы меня трусихой.
– А куда тянет всех мертвецов? На кладбище, конечно. У нас с мужем не было отдельного места для захоронения членов династии. Всех погребали на общем кладбище, разделенном на участки для зажиточных господ, нищих и неопознанных. Ползти было не так далеко – последнее пристанище жителей графства находилось на выезде из деревни, и в том районе редко можно было встретить прохожих. Путь не преграждали слишком высокие холмы, не надо было пробираться сквозь чащу леса, а с болью я уже смирилась настолько, что вовсе ее не чувствовала. Я выползла за открытые ворота поместья, повернула налево и, приминая собой полевые цветы, взяла курс на запад. Спустя час утомительной дороги, я уперлась в чугунную увитую цветами оградку могилы. Было бы неплохо переместиться поближе к безымянным, поросшим плющом захоронениям, чтобы не попасться на глаза навещающим родственникам.
Я понимала, что могу пробыть здесь не больше суток, пока меня не отыщут. Они ведь прочешут все окрестности, лишь бы меня найти. Тем не менее уже веяло прохладой вечера – это означало, что в ближайшие часы мне не угрожает опасность. Принимая во внимание слабонервность местной полиции, в темноте никто не решился бы искать ходячий труп на кладбище. За это время я рассчитывала придумать, что делать дальше, но усталость брала свое. Голова еле держалась на плечах, руки отказывались выполнять приказы мозга. Спину тянуло к земле, и оказывать сопротивление уже не было смысла. Я сорвала ветку, свисавшую со стоящего поблизости дерева, чтобы немного замаскироваться, и покорилась подступавшему сну.
Снился Кеннет: его лицо, отпечатавшееся в памяти во время совместных ужинов, ехидная улыбка и похотливый смех после скабрезных шуток моего мужа. Его неумелые попытки выглядеть столь же вальяжным, когда он, откинувшись на спинку моего любимого кресла и закинув ноги на газетный столик, томно попивал скотч и заглядывался на талии наших юных горничных. Он всегда старался угодить «мудрейшему» господину Ф. Он в точности повторял глупые высказывания графа о политике, а тот всегда безразлично перебивал их замечаниями о том, как хорош выбранный им скотч. Мой супруг был абсолютно равнодушен к инспектору, впрочем, как и ко всем окружавшим его людям. Мы нужны были лишь для мебели, чтобы разбавить скучный антураж своим жужжанием. В то же время подобострастные улыбки и кивки поднимали ему настроение. Поэтому он так ненавидел меня за мою отстраненность, холод и отсутствие малейшего стремления понравиться ему.
Затем снился огонь, пепел, грешники в аду. Среди них все мы: и я, все еще покрытая гладкой кожей, и граф, и Кеннет, и убитые мной дети – в качестве свидетелей страшного суда. «Убийца!» – торжественно кричал Кеннет. «Убийца!» – вторил ему детский хор. «Убийца!» – равнодушно подтверждал супруг. Огромный фавн с молоточком в волосатой руке наклонился ко мне со своей трибуны и прошептал: «Убийца!». Эхом разнесся шепот и стук молотка о деревянную подставку. Послышалось блеяние, детский смех, смешанный с грозным хохотом грешников. Всех захватил хоровод, а на меня опрокинулся чан раскаленной лавы. Аплодисменты, визг, занавес.
Ночь сменилась утром. Я пробудилась на рассвете, но не от лучей солнца – от чего-то намного более яркого, источающего непривычно интенсивное свечение. Боль брезжила где-то в скрытых уголках моего скелета, но она больше мне не мешала. Кое-что вызывало странное беспокойство: тело не требовало совершенно никакой пищи, даже легкого перекуса, хотя я уже два дня ничего не ела. Мне, как, например, зомби, не хотелось человеческих мозгов. Повадки кровососущей твари тоже отсутствовали: желание промочить горло кровью меня не донимало. «А мне даже нравится», – помню, подумала я. Почувствовав свечение (именно почувствовав, не увидев), я зашевелилась. Оно не было статичным – слегка мерцало и словно парило в воздухе. Интерес заставил меня подняться. Кости «затекли» за время сна, поэтому поднималась я со своего импровизированного лежбища шумно – кряхтя, хрустя и щелкая конечностями. Однако стоило мне разогнуться, порадовавшись спокойному (в сравнении со вчерашним) утру, как меня вновь атаковала боль.
Она назойливо ныла, не ослабевая ни на секунду, на одной и той же частоте в каждом участке тела. Это было что-то новое. Не такое, как вчера, не физическое… В воображении проносились фрагменты из сна. «Убийца!» – шептал на этот раз нежный женский голос. А боль сковывала все сильней и сильней. Закололо в районе грудной клетки, слева – где раньше было сердце; меня залихорадило. Опять детский хор, опять фавн. Опять невыносимое чувство стыда, крики и пламя. Маленькие могилки, поросшие мхом и покрытые воском от сгоревших свечей. Внезапно что-то подкатило к глазным впадинам – невероятно жгучее чувство, будто они снова пылали в огне. Это слезы не могли покатиться из глаз, а лишь жгли глазницы. И чем больше я сопротивлялась этой боли, тем сильнее она атаковала. «Господи, прости меня!» – прокричала я на все кладбище так громко, что вороны разлетелись в разные стороны, обрушивая с деревьев листья. «Муки совести, – подумала я. – Мой ад». Изо дня в день я должна была просыпаться от непрекращающихся страданий, снова и снова. Страданий по погубленным душам, страданий из-за хождения в вечных потемках без права на амнистию. Осознание собственной отвратительности, накрывшее меня с головой, больше никогда не покинет меня – час расплаты пришел. Вернее сказать, не час, а вечность.
После крика я села обратно, заходясь диким кашлем. Слезы, наконец, полились горячим водопадом, будто кипяток стекал по щекам. Внезапно белый сгусток, который изначально разбудил меня, зашевелился и начал приближаться, становясь все ярче и озаряя меня своими лучами. И вот нас разделяли три шага, два, один и тут… Меня схватили две женские руки. А в следующее мгновение глазницы изнутри просияли светом. Боль наконец перестала идти сплошным потоком. Она пронзала, давала секунду на передышку, затем возвращалась с новой силой. После нескольких залпов свечение отступило, на мгновение стало темно, и тут… Я снова начала видеть. Моему взору открылось круглое лицо, ослепительно бледная кожа, пепельно-белые волосы, почти достающие до колен, струящееся платье – все в аккуратных разрезах – корсет, сжимающий чуть полноватую талию. Источником паряще-мерцающего света, разбудившего меня несколькими минутами ранее, оказалась девушка, сейчас стоявшая передо мной. Вид ее был суров, пухлые губы напряжены, рука сжимала изящную фарфоровую трубку лилового оттенка, из которой тонкой струйкой тянулся дым. Как я узнала позже, звали девушку Лидия, но в ту нашу встречу она не представилась. Она смотрела на меня взглядом, полным разочарования:
– Пойдем, мне надо тебе кое-что показать, – повелительным тоном сказала она и медленно протянула мне руку. В ответ я подала свою и, о ужас, наконец увидела, в каком состоянии было мое тело.
Торчащие кости, местами недоеденная огнем плоть, обугленные клочки платья. Не могу сказать, что для моего сознания это было чем-то неожиданным, но вот для глаз… – было. К такому не подготовишься. Я замерла, как вмерзшая в землю, разглядывая свои пальцы.
– Вполне вероятно, у тебя будет еще целая вечность для этого. А у меня времени сегодня немного, – поторопила меня девушка, – хватайся за руку, и пошли.
Было что-то особенное в ее серьезном голосе: он звучал, отдавая сказочным эхом, будто проходя через какой-то фильтр, при этом струясь, как гладкий шелк и звеня, как строгий будильник. Вот так он усыплял и ободрял одновременно. Я схватила ее белоснежную кисть своей черной ладонью, и в мгновение мы перенеслись в лес. Я сразу же его узнала – это был лес при нашем имении: здесь мне знаком каждый ярд. При этом меня совсем не шокировал наш способ перемещения: мысли все ще были заняты впечатлениями от моего внешнего вида. Девушка шла впереди и вела меня, раздвигая ветки. Знакомый путь казался чужим из-за непривычного утреннего света: обычно я бывала здесь после заката, когда меж стволов уже сгущалась мгла. Удивительно, но темнота ночи нагоняла меньше жути, чем сегодняшние рассветные лучи, просвечивающие чащу. То тут, то там раздавались неясные шорохи, сухие ветки хрустели, будто на них наступал кто-то, наблюдающий за нами издалека.
В сосновом лесу встретить дуб, вымахавший размером с двухэтажный дом, – большая редкость. И однажды найдя дорогу к этому шедевру природы, я не забывала ее никогда. Если зайти в лес с северной стороны, то потребуется пройти три фута прямо, после второго бурелома повернуть на восток и идти еще пару футов, пока не покажется поляна. На ней и воцарилось могучее дерево, одно на весь лес. Для меня старый дуб был не столько предметом любования, сколько местом силы, хранилищем моих злодеяний. Его корни, покрытые мхом, образовывали собой отдельные углубления, каждое из которых вмещало в себя ни больше ни меньше как одно тело ребенка до двенадцати лет. Здесь они, тела, и лежали, с каждым днем проседая все ниже и ниже вглубь корней и затягиваясь одеялом из зарослей.
Вот, наконец, мы и прибыли на место следственного эксперимента. Девушка остановилась. Ее грудь вздымалась от глубоких и частых вдохов ярости, на бледном лбу вздулась синяя венка. Свет сочился сквозь густые ветви и играл с клубами дыма от ее не потухавшей ни на секунду фарфоровой трубки. Она зажала ее в зубах и подняла руки вверх, производя ими в воздухе странные манипуляции магического характера. Дуб послушно зашевелился, приподнимая корни из земли и высвобождая тем самым упокоенных меж ними детей. Те просыпались, как просыпается человек от дневного сна – немного потерянными. Срывая с себя мох и ветки, они вставали в своих могилках, изъеденные птицами, мошками и личинками, и плавной поступью шли в сторону девушки. В конце концов они выстроились позади нее в шеренгу и, завидев меня, приняли позу для атаки. Мгновение, и они бы ринулись терзать меня, пока не осталась бы кучка поломанных костей. Но девушка вовремя раскинула руки в стороны – это послужило командой «Отбой!». И дети замерли неподвижно.
– Как смела ты вершить чью-то судьбу? – сказала, наконец, девушка, покровительственно обнимая стоящих рядом детей, – Я вернула тебе зрение, чтобы ты увидела злодеяния, которые ты совершила. Я хочу знать, что ты чувствуешь, увидев их теперь.
Я чувствовала страх наказания, близость страшного суда. Однако не он побуждал меня покаяться. Теперь, когда я тоже была неживой, жизнь ощущалась самым большим чудом. Теперь я понимала, как, должно быть, страшно распрощаться с ней насильно. В ответ я захрипела, пытаясь что-то сказать – как здесь, у тебя на кровати, когда истлела моя сигарета. И девушка протянула мне трубку.
– Ты сорвала голос, крича в агонии сегодня с утра. Навсегда, боюсь. Но это может помочь.
После второй затяжки я сипло прошептала:
– Я лишь хотела помочь им, избавить от страданий бытия…
– В твоих силах было помочь иначе. Переступить гордыню и попросить мужа о милости открыть приют. Самостоятельно обучить детей грамоте. Подкормить, в конце концов, принося им булочки с вашей кухни, – девушка повысила голос. – Не смей говорить, что это было из лучших побуждений.
– Но я же раскаивалась каждый раз, – пробормотала я в свою защиту, – я приносила свечки, разбивала могилки, хоронила их. Просила о наказании, а оно все никак не настигало меня!
– О, нет. Нет-нет-нет. То было не раскаяние, а чистой воды самолюбование. Ты наслаждалась каждой минутой: твои «похороны» были кульминацией упоительного момента. Все затевалось ради них, ради кошмарного ритуала. Не надо приписывать ему воображаемый смысл. Посмотри, – она тронула за плечо мальчика, стоявшего рядом с ней, и подошла ко мне забрать трубку обратно, – это Томас. Он из семьи мельника, перспективный молодой человек. Из-за проблем с суставами мало двигался и не вышел ростом. Но он прирожденный актер. Ну-ка, Томас, исполни нам что-нибудь, не стесняйся.
Мальчик механически сделал два шага вперед и звонко, хорошо поставленным голосом, местами даже чересчур выразительно (как это свойственно детям), рассказал отрывок какой-то средневековой баллады:
Твои лазурные глаза…
В них жар костра сейчас играет.
Вокруг – служители креста,
И все тебя в огонь толкают.
Кричат все: «Ведьма, Сатана!
Дочь зверя, мерзкая блудница,
Очистись в пламени костра!»
Огонь горит еще сильнее,
На платье кинулся твое.
Тебе кричат: «Покайся, ведьма!»
А ты опять все за свое.
И вот уже ты вся пылаешь,
Огонь съедает всю тебя.
И в пламени ты погибаешь,
По-демонически крича.
Мальчишке даже не помешала тонкая веточка, проросшая из его рта за время его «сна» в корнях дуба. Она лишь заставляла его немного шепелявить, но не более. Закончив, он встал обратно в строй, не сказав больше ни слова и не пошевелив ни одной мышцей мертвенно-рыхлого личика. Хотя выбор произведения я нашла специфическим, признаю, к случаю стишок подходил идеально.
– Ему было предначертано однажды попасть в труппу гастролирующего театра, – продолжила Лидия, – и прихватить с собой… Где она? Где Дейзи? А, вот ты где, Дейзи, – маленькая девочка с косичками помахала ей откуда-то с конца шеренги. – Он влюблен в нее с самого детства, и, по правде сказать, это взаимно. А это Колин, ты должна его помнить – твоя самая свежая жертва. Его отец умер, мать осталась одна с ним и младшей дочкой. Колину двенадцать, его был готов взять в подмастерье кузнец, и их семейству тогда хватало бы на хлеб. Но теперь, без Колина, они медленно умирают с голоду.
Лидия повернулась ко мне и с напором следователя спросила:
– От чего ты спасала их? А?! Образованной женщине несложно посмотреть чуть дальше своего носа, чтобы яснее взглянуть на вещи. Ты не настолько глупа, чтобы действительно верить в эти легенды о спасении душ, что ты сама рассказываешь. Кто дал тебе право примерять роль Бога: вершить судьбы, менять предначертанное самой Вселенной? Кто ты, чтобы дерзнуть и пойти наперекор всему живому, богохульно оправдывая злодеяния высшей целью?
Лидия запнулась, и видно было, что она еле сдерживает слезы. Все эти убийства она принимала как что-то личное, и ее гнев, обрушенный на меня, был гневом предвзятым, оттого столь суровым, столь сокрушительным в своей устрашающей ярости. Она продолжила, теперь спустившись на ноты разочарования:
– Зачем я спрашиваю тебя, я ведь и так знаю. Ты – страх, сотканный из лоскутов семейных драк, горького одиночества, несчастливого случая. Ты пропитана слезами, кровью незаживших ран, керосином, воздавшим тебе по заслугам. И пусть все мое естество стремится простить тебя – ведь таково мое назначение, – но ничто не может оправдать твои бессмысленные злодеяния. Ты – зло, пускай и порожденное несправедливыми испытаниями. Зло собственного творения, свободное от мук совести.
Она была не права. Теперь мою душу переполнял стыд, ноги подкашивались от отчаяния. Я упала на колени перед стайкой детей и заглянула в лицо каждого. Черепа с выклеванными глазами болтались на тонких позвонках, а внутри них съежился иссохший мозг, не подававший признаков жизни. Мне явилось давно забытое чувство, хотя раньше я настойчиво убеждала себя, что оно и так живо во мне – раскаяние. Как оказалось, его ни с чем не спутать, особенно когда знаешь, что искупить ошибки уже не выйдет. Дети стояли молча, не слыша и не видя меня, слегка покачиваясь из стороны в сторону, пребывая не в нашем мире. Их безмолвность выражала самый страшный приговор, тем не менее я обняла каждого – каждого из двенадцати детей. Наверное, я просто надеялась на ответ хотя бы от одного из них – на плевок в лицо или презрительную ухмылку. Но никто не нарушил лесную тишину, кроме Лидии.
– Хорошо, я вижу проблески скорби. Есть шанс, что не все потеряно, – закивала она, с усилием делая голос суровее: он явно дрожал из-за нахлынувших чувств. – Вставай, есть разговор.
Она щелкнула пальцами, и дети побрели обратно под корни дуба, который снова их приподнял, а затем прижал к земле, обняв тела. Лидия вручила мне курительную трубку, чтобы я смогла отвечать, и приступила к «собеседованию»:
– Тебе знакомо выражение «Небесная Канцелярия»? – услышав мое «угу», она продолжила: – Отлично, тогда назовем ее так. В миру мы все ее так и называем. Наш дружный коллектив как никогда нуждается в сотрудниках – у нас страшная нехватка рук. Руководство заседает там, в самом центре… – она запнулась и показала на небо, – да-да, прям наверху, вон там. Но тебе эти детали не особо нужны: работенка предстоит в основном полевая. Туда, – она снова показала наверх, – я сама буду доносить о твоих провалах или успехах.
Я не сдержалась и робко перебила ее, выдыхая дым:
– А чем предстоит заниматься?
Она недоуменно посмотрела на меня, как смотрят на того, кто слишком многого просит, и надменно распрямила плечи:
– Это мы обсудим наверху, но позволь объяснить тебе кое-что. Выбор у тебя невелик, дорогая. Сейчас я забрала тебя подальше от людей и даровала зрение, но если вынудишь меня уйти, я заберу его с собой. Пока ты не чувствуешь голода, но это лишь пока – в загробности метаболизм замедлен, но не мертв. Также ты смертоносна для любой живой твари, которая прикоснется к тебе. И каждая из них, убитых тобой, пускай и по случайности, будет донимать тебя в кошмарных образах, наводняющих твое сознание. Держу пари, уже через год ты потеряешь рассудок: кошмарные сны сплетутся с реальностью, а твой рацион питания составят крысы и вороны с кладбища. Кости тоже будут изнашиваться до тех пор, пока не распадутся на части, и уже не смогут таскать твой скелет. Однажды ты упадешь и никогда больше не сможешь подняться, при этом ты продолжишь все чувствовать. Я же предлагаю тебе относительную свободу. Ты сохранишь нынешний облик, будешь скрыта от глаз большинства людей и неприкосновенна до тех пор, пока хорошо выполняешь задания. Словом, будешь искупать свою вину служением высшим инстанциям. Одно отклонение от приказа – и, имей в виду, я уполномочена тебя уволить. После неопределенного испытательного срока посмотрим, может быть, войдешь в штаб.
Я не рассчитывала услышать что-то получше, так что искренне обрадовалась озвученным условиям. От любопытства меня распирало, поэтому я не удержалась и робко, издалека, спросила:
– Выбор у меня и правда невелик, вы правы. Только не подумайте, что я сомневаюсь, и не сочтите за дерзость… но – почему? Почему мне дарован второй шанс? Ведь кому, как не мне, каждодневно сгорать в пламени собственных грехов?
Девушка помолчала, рассматривая свои аккуратные светящиеся башмачки, перепачканные в земле. Затем улыбнулась и произнесла:
– Обыкновенная случайность, дорогая. Считай, что тебе повезло. У нас и правда бесконечная текучка: мало кто справляется даже под угрозой навсегда попасть в ад. А ты просто умерла в удачное время, когда работодатель очень нуждается в кадрах. Так что если по рукам, то – в путь. Только для начала, – она щелкнула пальцами, и в них появилась черная шляпа с вуалью, – давай закроем этот безобразный голый череп.
Она надела мне головной убор, и в ее взгляде блеснуло предвкушение визита туда, где она частенько бывает. Видно было, что она чувствовала облегчение, то ли от того, что увидела мое искреннее раскаяние, то ли от того, что выполнила порученное дело. Тем же способом, которым мы добирались до леса, мы перенеслись «наверх». Что случилось там – уже не для твоих ушей… да и не для чьих-либо: я подписала соглашение о неразглашении. Скажу лишь, что мне выдали новую одежду и придумали прозвище – Дарлинг, чтобы мое старое имя больше не всплывало. А «Дарлинг», к тому же, звучит иронично – это ведь последнее слово, которое мне сказал муж перед смертью. Наверху вообще любят пошутить, порой даже цинично. В конце концов, меня приняли в штат и наделили кое-какими полномочиями. Сейчас я как раз выполняю одно из своих поручений: знакомлю тебя с чувством страха.
Конец!
* * *
Мы с дамой, то есть с Дарлинг, погрузились в тишину. К концу истории я даже немного заскучала из-за непонимания, к чему весь этот сказ. Моя комната ожила, наполнившись звуками: вернулись трели сверчка, тиканье часов. Под окнами расположилась группа гуляющей молодежи, и их разговоры доносились аж до нас, находившихся на последнем этаже пятиэтажного дома. Хоть я и пришла в себя, ни один вопрос не озарял мою голову. И давайте на чистоту: только тот, кто никогда не сталкивался с мистикой, может уверенно сказать, какие вопросы бы заготовил на случай визита полуживой сущности. Мой вопрос снова прозвучал глупо, зато интерес был неподдельным:
– Так вы когда-нибудь ели их?
– Кого, детей? – смутилась дама.
– Ворон и крыс! – тоном нетерпеливого учителя, объясняющего очевидные вещи, ответила я.
– А-а, доводилось, да. Но в загробности для меня все на один вкус. Рецепторы у меня теперь немножко… с дымком, – раскатисто рассмеялась гостья.
Покашляв, она досмеяла невысмеянное и с минуту посидела, глубоко задумавшись.
– Послушай, Фрея. Должно быть, цель моего визита не очень тебе ясна, – она встала и подошла к окну. – Ты не хочешь прослыть маленькой трусихой, это мне понятно. Только вот бояться – не значит трусить. Думаешь, взрослые не боятся? Ха, еще как! Просто скрывают. Страх – главное первобытное чувство, которое буквально вшито в, как там у вас ее называют? ДНК! Да, ДНК каждого смертного. Не будь страха, человечество бы вымерло. То, что я явилась тебе, означает лишь одно: теперь ты достаточно взрослая, чтобы самостоятельно оценивать опасность и уберегать себя от нее. Я здесь, чтобы защитить тебя, а не бесцельно пугать. Иногда, в самые неожиданные моменты, я буду навещать тебя. Без стука и приглашения. Порой – когда действительно не помешает осторожность, а порой – когда неизведанность будет затмевать твой разум своей загадочностью.
Дарлинг бесшумно опустилась на пуфик возле моего пианино и провела пальцами по пыльным клавишам – в подготовке к Пасхе у меня не нашлось времени музицировать.
– Ты не против? – она взмахнула руками и застыла, ожидая моего разрешения опустить их на клавиатуру. – Мало у кого из моих подопечных имеется толковый инструмент.
– А мы никого не разбудим? – обеспокоилась я.
– Ну-у, разве что мотыльков, – по-доброму усмехнулась женщина, – Не переживай, крошка. Позволь тебя убаюкать, раз уж я потревожила твой сон.
Всем весом она налегла на клавиши. Из-под ее пальцев выходили густые и плавные минорные аккорды, согревающие душу, как горячий пряный чай.
– И еще, – уже будучи сознанием где-то далеко за пределами своей комнаты, я слышала мутный шепот Дарлинг, – не волнуйся по поводу дыма и запаха гари, я заберу все с собой.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=69135874&lfrom=174836202) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
