Лёгохонькое тепло
Антон Григорьев
«Она самая обыкновенная девушка, ничем не отличающаяся от другихСтоп! Нет. Да какая же она обыкновенная? Она самая ужасная и самая никчёмная де…Даже не девушка, а просто существо. Ну какая ж это девушка?! Фу…»– Так она думала на протяжении всей своей жизни, хотя её друг был другого мнения и пытался переубедить. Хотя… Насколько это вообще нужно было?! Ведь самое главное в жизни это счастье и у каждого оно своё. И даже эти мысли она гоняла в своей голове ради своего крохотного счастья. Книга содержит нецензурную брань.
Лёгохонькое тепло
Антон Григорьев
© Антон Григорьев, 2023
ISBN 978-5-0050-5799-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Небольшие инструкции к прочтению
В формальной логике существует логическая операция под названием дизъюнкция. По своему применению максимально приближённая к союзу «или» в смысле «или то, или это, или оба сразу». В тексте зачастую у меня рождались такие моменты, когда первое и второе могли быть и вместе, и по отдельности друг от друга. Истина же заключается в неизвестности точной возможности. В допущении всех вариантов комбинаций. Сначала я пробовал долго описывать все варианты, потом вставлял «или\и», теперь же всё исправлено на значок дизъюнкции. \/
Пролог
Представьте, вы попали на планету к неизвестной цивилизации. Вы не можете оттуда выбраться. Так же вы не знаете откуда прибыли и кто вы вообще такой. Вокруг ходят неизвестные существа, допустим Пирамидообразные. Все на одну грань похожи. Они-то между собой может и видят различия, но вам такие подробности не заметны.
Вы тщетно пытаетесь вступить в контакт. Существа эти заняты своими делами, вам совершенно непонятными. Вы пытаетесь разгадать, уловить закономерности, или причины, но ничего не выходит. Заговорить не удаётся. Нет никакой связи с их языком: или они только вас не слышат, или не умеют вообще слышать. Всё это неизвестно.
Что поделать? Вам же тоже нужно как-то существовать. Так что вы пытаетесь отдельно от них строить свою жизнь. Иногда ваши пути пересекаются, и существа начинают враждебно вести себя. Иногда, как бы вы сильно на них не налетели, они ничего не замечают. Всё всегда происходит спонтанно и не поддаётся никаким законам. Вы стараетесь максимально от них оградиться и не мешать, чтобы у всех всё было хорошо.
Но идут годы, а вы всё ещё не понимаете, как они живут. Питаются ли? Или что-то делают …для чего-то? Одиночество вас загрызает так что вы пытаетесь подобать им. Вы повторяете за ними, ведёте себя так же, но всё всё равно мимо. Или вы их злите, или ничего не происходит. Ничего неизвестно. Они отдельно, и вы отдельно.
Это, ладно ещё, если они есть. А то могла бы быть такая цивилизация, которая неподвластна вашему восприятию. Это не значит, что она развитей или примитивней вашего, просто другая. И ваши органы восприятия не способных их обнаружить. Всё равно что постараться увидеть новый цвет. И вы бы просто не способны были знать о существовании таких существ. Вы бы тогда ходили по мёртвым землям и бездельничали. Ваш день был бы занят поисками еды и крыши. Ладно, день, неделя или месяц. Но годы, десятилетия. Не поговорить, не увидеть никого, не знать о существовании чьём-то. А, может, вы последнее существо во вселенной?
Но тут на горизонте появляется дрожащее пятно. Оно идёт к вам. Оно кричит и радуется. Оно подобно вам. Может, не так же выглядит или вообще другого вида или формы, но вы способны понять друг друга. Вы, можете быть, не согласны с мировосприятием или жизненными ценностями этого существа, но для вас это уже не важно. Оно есть. И всё. Больше ничего не надо.
Оно может быть отвратительной занудой или ленивой вонючкой, оно может быть циничным и до отвратности эгоистичным, но оно есть. Вы не одиноко.
Для первого состояния, ощущения угнетённости и страха неизвестности или безвыходности, подойдёт слово «одиночество». А что для второго?
«Жизнь»? Но и в толпе живых людей можно чувствовать себя одиноким. «Неодиночество»? «Общество»? Нет тут общества никакого. Это не дружба, потому что этот человек может вам совсем не нравится. Это слово должно быть чувством. Тёплым, очень личным и тайным. Это чувство заставляет просто стоять рядом. Или, во время всеобщего смеха, обращать внимание именно на это, близкое тебе, существо. Слова такого я так и не нашёл в русском языке. Это антоним одиночества. Может быть, объединение? Но это скорее процесс какого-то синтеза чего-то с чем-то. Тогда объединённость – как нечто завершённое и единое. Но этот термин вызывает у меня ассоциации какой-то коалиции или наличия признака. А ведь антоним одиночества можно испытывать и к пирамидообразным существам. Не обязательно, что бы они вас понимали. Вы и сами этого никогда не поймёте. Напишу то, чего сам всё время противлюсь: вы это почувствуете.
Уже долго думаю, как бы это назвать: и «общность» предполагалось, и «единство». Только данные термины вызывают поверхностное, математическое олицетворение. «Понимание», почему-то, вызывает тошноту, но уже ближе. Потом я столкнулся с тем, что понимания одного мало. Можно понимать, что хочет и имеет в виду другой человек, но быть с ним не согласным \/ против него. Или совершенно не знать, как этого добиться.
Если не думать над словом, а обратить внимание на свои ощущения в момент испытывания такого ощущения, то по телу проходит тепло. Не термодинамическое свойство, а осознанное, информационное, даже удивительное. Слово это оказалось тем, что нужно, так как я его не выдумал, исходя из долгих расчётов и подборов. Оно именно родилось. Такое тепло, которое согревает даже при промёрзшем теле. При полнейшей апатии или прострации. И это не жар Данко. А лёгенькое тепло, соединяющееся с другим таким же теплом. И не лёгенькое, а нежней – лёгохонькое. Слова эти оба уменьшительно ласкательные, но первое по звучанию для меня прыгучее, сродни каплям дождя по лужам асфальта или лошадиным подковам. В то время как второе, с добавлением слога «хо», ассоциируется с воздухом, эффектом глубокого грудного выдыхания, после того как долгие поиски закончились, и можно просто им наслаждаться.
Лёгохонькое тепло. «Хорошее» название, но не то, что нужно. Если не придумается ничего лучше, останется это.
Здравствуй, читатель. Не знаю, дорогой ты мой или уважаемый, так что давай не извиняй за столь сухое и ничем не окрашенное «читатель». Почему не извиняй, ты поймёшь, если тебе хватит выдержки осилить все последующие строчки. Думаю, ты уже с первой страницы примерно представил, что тебя ожидает и каким образом оно будет подано.
Сейчас я, зная уже во что всё произведение вылилось, могу судить и подправлять некоторые моменты под изначальную планируемую тему. Так что сомневаюсь, что ты поверишь мне, если я напишу, что изначальной темой не было то, что вышло в итоге. Ведь ты понимаешь, что после того, как я впервые допечатал книгу, я мог с десяток раз её менять и крутить так, как мне это понадобится. Только в таком случае не вышло бы жизни.
Тут сразу рождается моя первая неприязнь к книгам, фильмам или театру. Только не нужно на меня роптать, я не видел всего, так что сужу только по тому, что довелось мне застать. Жизнь в этих выражениях искусства подана в застывшем виде. В виде специально подобранных моментов, сейчас и здесь в этот миг чудом столкнувшихся. Конечно, нам было бы неинтересно следить за бытом, не к чему не стремящемуся. Даже я расписывал не все повседневные обыденные занятия моей героини, однако последующие изменения и поправления привели бы к божественному надзору над персонажем. Как будто он следует своей уготованной судьбе, а мне было интересно проследить за её жизнью.
Для достижения моей цели я взял начальную мысль и следил, во что она разовьётся, если разовьётся вообще. Я не представлял, как изменят её разные ситуации или кем она будет на последних страницах, мы просто вместе с ней проживали забавные и не очень моменты, размышляя о происходящем.
Тем не менее, в тот момент, когда мысль в виде этой девочки родилась в моей голове, сразу же склеилась картина выходов из положения с различными ответвлениями. С того момента я не мог видеть последовательно и линейно проблему, разбираемую в книге, но всё ещё сомневался в её истинности. Если бы моей изначальной целью было стремление от одного к другому, то это являлось бы глупым и самоуверенным учением, постулатом, направленным на изменение человека. Но я не мог быть уверенным в своих мыслях, я же человек – я могу ошибиться. Так что мне приходилось, видя всю картину целиком, сомневаться во всех возможных вариантах её развития. Равносильно этому мне нужно было допускать как можно больше других поворотных линий исходя из предлагаемых условий.
Мне кажется, что я видел и вижу картину и целиком, и последовательно, причём одновременно. Я понимаю, как запечатывал первые буквы по этой мысли. Помню, как развивал каждый поворот. И я тогда уже помнил, вспоминал и видел, как печатаю эти строки последними в самом начале. Мне самому тяжело осознавать написанное, потому что осознание – процесс последовательный, а мысль нет. Но всё-таки я постараюсь передать её понятным хронологическим образом. От первого ко второму.
Иногда у меня рождается теория, некий способ что-то делать иначе. Моментально я стараюсь подвергнуть её суду, обрушая сверху уже установленные суждения по данному вопросу. Чтобы легче было апеллировать размышлениями, модулируемые позиции превращаются в личностей со своими точками зрения. Что и произошло в этом произведении. Есть девочка, и есть всё окружающее. Было бы весьма продуктивно, если бы они обсуждали и искали общий компромисс, что не произошло как в книге, так и в окружающем меня мире.
Если мысль, мною найденная, способна, не выдерживая логической атаки, раствориться в осознании своей никчёмности, то устоявшиеся обычаи продолжают глупо и тупо напирать. Они видят, в чём ошибка, но не желают исправляться. Может боятся, может им просто лень, я не знаю. И как к ним пробиться, мне также не известно, но это не повод не попробовать ещё раз.
1
Сама себя Маргарита всегда уверяла, что именно остерегается людей. Хотя, по сути, она их просто боялась. Страх вырос из остережения, или остережение из страха, теперь сказать сложно, но результат один. Девочка их сторонилась. Они опасны, непредвиденны, спонтанны, от них можно ожидать чего угодно и, в большинстве случаев, это только вредило.
Началось всё может и раньше, но в памяти у неё остались первые впечатления из детского сада. Когда разгорячённые дети, полностью вжившись в условия игры, могли снести любого для достижения цели. Они уже тогда не думали о последствиях, не распределялись, а просто тупо пёрли до упора. Желание было одно – победить. В детях, как после поняла Марго, с рождения просыпался инстинкт подражания. Первых и успешных поощряли, другие им завидовали. Главное, что вносили в них расчётливые и опытные взрослые, это твёрдое распределение мира на добро и зло. Толкового обозначения хорошего и плохого Марго, и повзрослев, не могла обозначить. Ситуации не объяснялись, а навязывались. Они всегда в представлении мудрейших дяденек и тётенек были твёрдо разделены. Антагонистом и протагонистом. Любое отклонение упразднялось. Непонятливому ребёнку вдалбливался постулат в голову. Вбивался подзатыльниками. Вжигался кожаным ремнём или тупой комнатной стенкой, перед которой необходимо стоять было в наказание. Чем больше угол выкручивания ушей, тем быстрее отпрыск вразумит и будет слушаться.
Марго такие нюансы обошли стороной. Может это и повлияло на становление, точнее, расшатывание личности. Отцу Марго принесла замучившаяся женщина, с которой он давно находился в ссоре. Мать влетела в его квартиру со свёртком в руках. Крики, ругань и разборки происходили прямо с ребёнком на руках. Он мог в любой момент вылететь или задеться порывами гнева, что споривших совершенно не волновало. Ведь, если Маргариту тогда и засосало бы в драке, и перепало ей, то оба взрослых нашли бы кого винить. Зато проблема бы решилась.
Больше не мама оказалась хитрей и, в одышках между раундами, незаметно оставила девочку на диване, а сама скрылась. Отец её так и не нашёл. Он ещё долго обходил диван стороной, но ребёнок, не переставая, плакал. Очень маленький, крошечный кулёк, а издавал такой пронзительный и громкий визг. И крик-то был, какой-то недетский, даже с хрипотой, с редкими младенческими нотками. Тогда он взял Марго на руки. Девочка всё ревела. Он аккуратно отогнул уголок ткани и заглянул в лицо. Оно было красным, с огромного размера, ртом. Тело казалось таким хрупким, а как правильно держать он не знал. Недоумение в лице дотянулось до отвращения. Жар ребёнка стал противен рукам. Отец всё же подтянул тело ближе, неосознанно подняв верхнюю губу. Он всматривался в существо, понимая, видя своё и его будущее. И, хоть он будет пытаться от девочки избавиться, но теперь поздно. Мерзкий свёрток опустился обратно на диван.
Потную, липкую и уже уставшую кричать, принёс тогда её отец к своей матери и почти так же просто оставил. Бабушка меньше возражала, что ж делать, ребёнок есть, нужно растить. Марго осталась с бабушкой в однокомнатной квартире. Отец приходил по выходным и приносил что мог. Его квартира находилась на другом конце города совсем рядом с заводом, а работа в две смены его не отпускала. Со временем и вторую квартиру пришлось сдать и вернуться к матери жить. С этого момента он стал спать ещё на час меньше, зато куда крепче. И реже стал отсиживаться с друзьями за пивом в субботу вечером. Выходные его теперь уходили на сон.
Впрочем, к Марго это никак не относилось. Отец для неё был лишь мужчиной, иногда по ночам, мелькавшим в коридоре. Этот кадр запомнился ей с двухлетнего возраста. Глубокая, бездонная ночь. Дверь в комнату не запиралась, а когда отворялась входная, вообще сквозняком почти распахивалась. Папа приходил громко. Включал резкую жёлтую, даже оранжевую, лампу в прихожей. Марго тогда выглядывала из-под одеяла и смотрела на контрастную тень на полу. Она не знала точно, хочет ли, чтобы отец увидел, как она на него смотрит или нет. Потом веяло всегда от коридора холодом и, пока он, топая и задевая всё подряд, разувался, доносился запах. Такой сердитый крепкий, толи пыли, толи чернозёма. Все куртки, висевшие на вешалке в коридоре, всегда им пропахивали, от них несло остро, чем-то кислым. Поэтому бабушка уносила все свои и девочкины вещи в шкаф.
Когда отец разувался, то грохался на стул и отдышивался, низким и вечно что-то цепляющим в горле звуком. Он дышал тяжело и выдыхал раза в два меньше воздуха, чем всасывал. Пока сидел, закрывал дверь, снимая остальную одежду. Слушая всё это, Марго продолжала следить за изредка мелькающей тенью на осветлённом полу. Иногда она придумывала себе и фантазировала то, что делал в те моменты папа. Но в итоге именно этот выцветший ковёр с прощеленнами на паркете и остались ассоциацией к звукам отца.
Один раз он, сидя в прихожей, так и уснул. Марго думала, что прослушала, и что он ушёл назад на работу, но потом он всхрапнул и встал. Если не забывал, то выключал свет, и дальше всегда шёл в туалет. Он чесался, что-то где-то задевал, каждый раз по-разному вздыхая и причавкивая.
Марго всё это слушала долго, сосредоточенно и предельно внимательно. У папы был план, которому нужно было придерживаться. Ему нужно ещё умыть лицо, оторвать кусок батона, прожевать и завалиться на скрипучую раскладушку на кухне. Затем громко, как бабушка рядом, захрапеть, чтобы опять раньше всех встать и отправиться на работу. Он вытворял один и тот же обряд каждую ночь. Но вздохи, чихания и жмаканье каждый раз были разными.
Это и есть мой отец, – решила Марго, – это единственный для меня способ его выражения себя.
Бабушка сопела рядом с насупленными бровями, ей было совершенно не важно, что происходило сейчас вокруг. Отец продолжал крутиться на скрипучей раскладушке. Это был уже непросто скрип, это был режущий скрежет, но никто его никогда не замечал. Последующая часть ночи проходила в полудрёме. Маргарита отворяла глаза каждый раз, когда кровать на кухне визжала. Вот, наконец, звонил телефон, а мужчина ещё активней на это разворачивался. Звонок всегда начинался медленно, нарастая около минуты. Потом отец не выдерживал и выключал его. Бросал тяжело две ноги на пол. Садился и тёр лицо с волосами. Таким образом, он долго-долго вздыхал. Ещё как минимум минут пять. Потом телефон звонил ещё раз, и уже быстро отец собирался на работу. Ни разу девочка не видела его приходящим или уходящим при свете солнца. Из-за этого и она крайне редко высыпалась по ночам.
Бабушка её работала дежурным техником на телефонной станции. Вся система давно была автоматизирована и, по сути, старушка была обыкновенным сторожем. Так что, до того как Марго отвели в детский сад, постоянно бабушка таскала её с собой. Но и потом, и в начальной школе, девочке приходилось вторую половину дня проводить у неё на работе.
Женщины там работали по две в две смены, всего три пары. Все двенадцать часов они сидели на диванах и смотрели записи старых советских концертов. Кто-то вязал, кто-то разгадывал сканворды. Иногда одна из старушек покачивалась, подпевая заезженную песню. Громко трещали они в пересменку, когда на десять минут собирались вчетвером, смеялись, спорили, обсуждали двух других сменщиц. Съедали все печенья и пряники, закупленные к чаю, не слушая окружающих, перебивали друг друга. Сплетничали о начальнике, о стороже, о погоде, о не изменившимся с годами маршруте троллейбуса, о тех же колготках и тусклых платьях. Всегда они были дружелюбны и улыбались. Изо дня в день, из года в год.
Поэтому Марго для них стала новшеством. Ребёнок вносил разнообразие в проведение досуга. Все вчетвером они синхронно сюсюкали её. Громко, не сводя глаз с ребёнка, обсуждали внешность, генетику, евгенику родителей. Подшучивали так, что даже когда девочка выросла, всё ещё не могла понять юмора.
У всех четырёх женщин были одинаковые причёски. У всех виднелись чёрные корни покрашенных в светло-русый волос. Все пользовались бардовой помадой и носили тяжёлые кольца на месте серёжек. Платья, с одинаковым рисунком сирени, отличались только оттенками. Даже сапоги, в которых они приходили, были одинаковыми. Хорошо, что уже на месте переобувались в удобные разные тапки.
– Рииииииии-тааааааааа! – Долго и протяжно вытягивала каждая из них.
Причём первый слог шёл на повышение, а второй на понижение. Подобно сирене. Девочка, каждый раз слыша этот тянучий, отвратных тонов режущий ор, ждала, когда же он утихнет. Остальные слова женщины быстро и в проброс проговаривали, стараясь как можно скорее засмеяться. Но, как только в предложении появлялось имя Марго, то всё предыдущее было уже не важно. – Рииииииииии-тааааааааааа!!! – Как ножом по капоту или камнем по школьной доске, растягивался этот звук. Так что с самого детства Марго решила, что она Маргарита, Марго, Маргарет, но не Рита. Ни за что.
К сожалению, тогда её мнение никого не волновало. Тогда вообще никто не мог допустить, что у ребёнка может быть своё мнение. Ребёнок и сам не осознавал, что такое мнение и как им можно пользоваться. Жизнь была для неё фильмом, экскурсией, в которой нельзя задавать вопросов, можно только созерцать и внимать. Девочку вели на право – значит так нужно. Разворачивали и вели обратно – значит и это нужно. Кому нужно, зачем и почему, узнать невозможно. Этот вопрос никто никогда не задавал, так что и она не стала.
Однако в голове её он метался постоянно, она, пока неосознанно, старалась разгадать правила этой игры, понять: кто, что и почему делает. Почему есть праздники для мальчиков, а есть для девочек, хотя постоянно все говорят, что внутри мы одинаковые? Почему мальчики писают в одном туалете, а девочки в другом, хотя туалеты совершенно одинаковые? Если на самом деле все взрослые врут, что мальчики и девочки одинаковые, тогда почему не разделят их полностью? Получается, что по одним признакам необходимы чёткие границы, а по другим не нужны, но как эти границы определяются? Мальчиковскую письку Марго несколько раз видела, но ничего не изменилось. Мальчики не всегда сильнее девочек, и сила, говорят, неглавное. Все постоянно призывают всех судить человека по нутру, но оценивают физические критерии.
На физкультуре ставят по росту. В медицинском кабинете – по весу. К доске вызывают по списку алфавита. Ребёнок никогда не может изменить то, что заложено в него до рождения, но обязан этим жить. Если ты последний стоишь на физкультуре, то ты и прибежишь последним. Если самый толстый у врача, то нужна бо?льшая доза прививки и времени на перемену останется меньше. Хотя урок у всех одинаковой длины и спрашивают на уроке не по весу, а всех равноправно (казалось бы), но одни отдыхали дольше других. Почему?
Каждый ребёнок на свой день рождения приносил пакетик конфет. Богатые дети – дорогие конфеты, бедные – дешёвые. Потом ребёнок вставал и шёл по партам, мимо ребят, раздавая сладости. Только хитрые мальчуганы с последних парт, пока никто не видел, старались первыми надкусить конфеты. Все же остальные ждали, когда именинник раздаст каждому, и потом вместе поедали сгусток сахара и консервантов. Маргарита повторяла за остальными, боясь выдать свою озадаченность этим обрядом. Почему именно сегодня, почему именно сладостями, именно таким образом? Вопросы разъедали её, как дети конфеты.
Что такое день рождения? Говорят, что праздник в честь человека. Что такое праздник? Изначально, вроде бы, день для отдыха от работы. Теперь же это непросто день, а какой-то особенный день, причём можно в тот день и работать. Тогда что значит, посвящать что-то чему-то? Делать для него? И зачем это вообще всё устраивать?
Специально выделяют день со спонтанно выбранной периодичностью относительно оборота Земли вокруг Солнца. (Почему именно Земли вокруг Солнца, а не Луны вокруг Земли, или Марса вокруг Солнца, или вообще не космического явления, а, допустим, половозрелости утконоса? Простое удобство – слишком низко) Далее праздник обязывает улыбаться, вспоминать тот самый день, что из него следовало и все вытекающие. Но, если вытекающие оказались полезными и самому человеку, и обществу, то они сами о себе регулярно напоминают. Зачем выделять для этого отдельный день?
Современный человек зависим от электричества, от лампочек или магнитов, но крайне редко он задумывается о том, как это всё работает. Если вкопаться, то можно узнать, что для получения вольфрама надо выделить триоксид из руды, потом восстанавливать, также трудно выделенным водородом при ок. 700° C. Затем порошок прессуют, спекают при вдвое больших Цельсиях и бьют током, металл нагревается до 3000° C, становясь монолитом. Это только маленькая тонкая нить одного большого механизма.
Потом выдувают стёкла, откачивают воздух, вставляют патроны, запаивают. Проводят медные провода, изоляцию и только тогда готова лампочка. Это ещё не идёт в расчёт электричество, бобина для его выделения и пластины с щёлочью для содержания. Причём я не знаю точных подробностей большой лампочки. Но есть же светодиоды размером с миллиметр, устанавливаемые другими механизированными автоматическими машинами с микроскопической точностью. Из этих сотен ничтожно малых клонов собирается фонарик или подсветка на телефон, у которого в миллионы раз сложнее конструкция.
Однако мы перестаём обращать внимания на такие достижения. Мы просто пользуемся этими игрушками, до которых человек доходил тысячелетиями. Ради которых миллионы человек работали, плавно, по одному шагу ступая медленно вверх. Чтобы ты мог сыграть в змейку, чтобы тебе нескучно было на уроках сидеть. Но мы не отмечаем дни, посвящённые этим изобретениям.
А ведь это значимые вещи, которые изменяют и улучшают наш мир. Но большая часть человечества даже не знает о существовании праздников посвящённых этим достижениям. В конце концов это же всего лишь вещи. Хорошо.
Помимо материального – мы живём в обществе, стране, где есть образование с какой-то стороны бесплатное, есть медицина, полиция. Мы не бегаем от вигвама к юрте, ожидая, когда охотники принесут нам мёртвую дичь с похода. Мы не платим дань орде. Мы не подчиняемся единовластному царю. У нас есть кодекс, есть какая-никакая демократия. Человек долгое время шёл к тому, чтобы научиться не отбирать силой вещи другого человека, чтобы не воровать и не убивать. Достигнуто такое развитие не было целым обществом единовременно, и тут вели нас определённые люди, имена которых сейчас стираются. Революционеры, политики, философы. Все они старались улучшить человеческий строй. Они, в наш сегодняшний нынешний мир, внесли больше, чем остальные, попросту проживающие его. Но мы не празднуем их дней рождений.
Мы отмечаем рождение своего знакомого, который часто шутил рядом с вами или давал вам списать на экзамене. Празднуем день рождение брата, точно такого же как у всех, но совершенно непохожего на остальных, самого лучшего брата в мире и других таких нигде и ни у кого (как у всех) нет. Он постоянно был рядом и помогал вам, иногда проказничал, но это ничего. И ваша жизнь от него зависит теперь в разы больше, чем от какого-то дядьки, считавшего частоту ряби на воде. Пускай благодаря дядьки можно познать вселенную и выглянуть в окно, но всё же он какой-то дядька.
Твой близкий, в свою очередь, непросто дядька, он родственник. Он нечто важное, более значимое, чем что-либо другое в мире. И у него день рождения. Пьёт он, хотя никакого участия в своём рождении не принимал. В тот день, сколько-то кругов вокруг Солнца назад, не человек появляется на свет, а родители его выдавливают. Хотели они того или по залёту, но ребёнка они об этом не спрашивали. И выходит в роддоме не человек, который после хочет праздновать «его» день. Выходит эмбрион, зародыш, личинка человека. Так как большинство, насколько я знаю (может быть, остальные от меня тщательно скрываются), доходит до старости лишь расходным материалом, то остаётся им праздновать именно тот день рождения. Тот день, когда их тело отделилось от другого тела. Может, это праздник свободы, тогда зачем каждый год указывать на это родителям? Может, и для предков праздник, что они избавились от этой ноши?
Всё же у каждого, самого никчёмного, незаметного и незначительного человечишки есть тот самый момент, который его сделал таким, каков он есть. Вообще их много, каждый миг и есть все те моменты, определяющие становление личности. Упал человек в детстве – испугался – развилась осторожность. Вырос, теперь у него дома не найдёшь острых углов или опасных предметов. Вот именно в тот момент падения и создался данный человек. Если осторожность ведёт его по жизни, если он всегда боится и за всем следит, то совершенно неважно кем он был до падения, он появился только из-за того случая. День падения и есть его день рождения. А сутки мучений с криками, потом, фекалиями, разрывом влагалища, как результат девятимесячного ухода и заботы с мочеиспусканием, голодом, бессонницей и стрессами, это праздник только родителей.
Хотя не понятно, что тут праздновать? Человек мучился, страдал, подавлял себя, заботясь о созревании плода. Это радость, оттого что всё кончилось? Тогда не нужно было начинать, если всё было только для того, чтобы всё кончилось. Может, тогда радуемся тому, что из этого вышло? Человек. Ну, хотя бы физически. Чем не радость? Теперь нужно довести его до ума. Заканчивает школу. Радость? Почему нет? Он отлично учился, имел успехи и заслуги, старался, даже гордость. Диплом – радость. Ну, предположим, что принцип ясен, и мы радуемся, как озабоченный спортсмен на финише. Ведь за победой над остальными бегут последние эгоисты. А конченые отморозки бегут за победой над собой и за расширением человеческих возможностей. Вот и мы думаем о пройденном пути и радуемся ему. Правильно? Радуемся, как хорошо учился отрок в университете, как продвинул фирму на работе. Свадьбы, юбилеи, награды и т. д.
Всё это обобщает, все мелкие отрезки жизни объединяет один, общий финал – смерть. Она как ещё одни роды или выпускной, но только человек, оставшийся и следящий за жизнью первого, почему-то не радуется за усопшего. В самый праздничный для него день, в самый яркий и радостный, бурный и незабываемый день мы грустим. Почему?
Отчего не грустили, а радовались, когда он наконец-то доделал ту поделку или добежал полосу препятствий? Он же точно так же больше не мог заново сделать то, что уже сделал. Он мог повторить, но это было бы не так, как в первый раз. Он уже утратил этот девственный шанс, но никто не горевал за утрату. Что не так-то? Как это работает?
Допустим я, как обычно, где-то ошибся, продолжим. Человеку в день рождения положено дарить подарок. Что же это будет там за сюрприз? – Тайна окутывает нас! Мы радуемся и в нетерпении от предвкушения. Человек, дарующий вам подарок, сам очень волнуется. Он тщательно выбирал этот подарок, предполагая, что вещь вам понравится. Он знал, что без подарка не может явиться. Он не имеет права радоваться за то, что вы есть и не давать ничего взамен. Нам, конечно, было бы приятней, если бы человек всегда относился к нам с почтением, а не в один отведённый день, но мы всё равно рады. Нам же готовили подарок, эта вещь именно для нас. Правда, за что нам подарок? Допустим, за то, что мы есть. Разве существования наши, взаимоотношения договорные? Это какой-то ультиматум и мы обязаны за такие вещи платить? Если нет, тогда почему это делается не спонтанно от собственной инициативы, а приурочено к определённой дате? Таким образом, подарок становится вынужденным.
Но именинник не подаёт виду. Человек открывает подарок и, казалось бы, искренне радуется содержимому. Если именинник рад, что ему дают то, что он хотел, хотя сам ранее не приобретал этого, получается, либо он не знал о данном предмете, либо не решался им овладеть. Мы хотим, чтобы за нами ухаживали? Чтобы нашей жизнью управляли, чтобы всё решали за нас? Чтобы деньги, которые могли бы пойти на ещё месяц жизни, кто-то у нас взял и прожёг на минутную для нас радость? Почему мы сами не брали и не покупали то, что нам действительно нужно? Может оттого что это нам не нужно действительно. Потому что мы выбираем месяц жизни на рисе с курицей, а не день на тирамису. И темнее менее месяц жизни на неприятном не доставляет нам столько радости, сколько сладкий минутный десерт.
Мы не умеем видеть радость в долгом, слабом и продолжительном. Большее, но менее заметное, испачкано также и неприятными вещами. Особенно если оно не воздействует на жизнь внезапно, а понемногу её подправляет. И всё, что есть в ней приятного, подавляется неприятным надоевшим бытом. Хотя ударь это продолжительное одним разом, впечатление от него было бы невообразимо ярко.
Равносильно с этим, подарок может быть неприятным и ненужным. Именинника может это совершенно не волновать, если главное наличие внимания. Но тогда у человека будут скапливаться ненужности, которые могли бы пойти на благие дела. Допустим, можно было бы подарок предоставить в денежной валюте, а не надеяться попасть в точку с закрытыми глазами. Тогда именинник бы сам мог взять себе то, что он хочет и что ему действительно нужно.
Теперь же, когда неприятный подарок уже сделан и именинник скажет правду, что подарок ему не нравится и не нужен, и что теперь ему придётся тратить своё время на продажу подарка, то подаривший человек, оскорбится правдой. Он же тратил силы, он надеялся. Его жалостный вид обязан заставить именинника полюбить подарок. Необходимо обрадоваться и соврать! Ведь это всего лишь вещь, зачем из-за неё ссориться? (Примечание: данное правило не работает в обратную сторону. Работает только к тому, кто первый его вспомнил).
День рождение девочки проходил с конфетами в школе, тортом на бабушкиной работе и пьяным отцом дома. Вернувшись раньше с работы под градусом, он не крушил и ломал всё вокруг, а только заинтересованней осматривал окружающих. Расспрашивал дочку о рисунках, школьных успехах. Придумывал конкурсы и весёлые игры. Маргарита поддалась бы и сблизилась, если бы не настороженная бабушка, заграждающая внучку. Старушка знала, если позволить отцу понравиться девочке, она будет впредь желать повторения. Это было бы неплохо, если бы мужчина в остальные дни не думал о своих сожителях как о ноше.
Вот она его сама и заговаривала. Водила девочку, то в ванную, по нескольку раз домывая ей руки, то в кровать раньше времени укладывала. Нужно было сделать всё, лишь бы он отвлёкся. Заканчивалось тем, что девочке приходилось несколько часов созерцать узоры на обоях, подслушивая кухонные разговоры.
– Нет, ну ты думала когда-нибудь, вот, как бы было, если бы весь мир скинулся всего лишь по рублю. Да даже и не весь мир, а хотя бы те, которые могут. Да если и просто город наш. Да половина их или десятина? Нетяжело же отдать всего лишь, понижающийся с каждым днём на валютном рынке, рубль. Им крупинка, ничтоженка, то, что прожигают в секунду. Что попросту теряют, а тебе жизнь жить! – Отец тогда долго докапывался до бабушки. – Не думала ли ты об этом, скажи?
– Я тридцать пятый год работаю и всегда думаю только об одном: как бы где подхалтурить. А это халява какая-то.
Как и этот, девочка не понимала и остальные разговоры. Где-то были слова непонятные, где-то смысл или причина выстроения понятных слов. Но противоборствующие стороны девочка уже определяла. Отец говорил о прожигании жизни, о никчёмности и жалости всемирного поклонения деньгам. Бабушка же утверждала, что главное – работа. Только работая можно себя обеспечить, а не такими разговорами. Если есть ребёнок, нужны средства для его развития. Она всегда всё делала для родителей, потом для сына, теперь для внучки. Первые две попытки канули, но на девочку ещё надежда есть. Странный у неё эгоизм, семейческий.
Девочка давно бы уже заснула, если бы оба этих человека через каждое слово не вставляли нечто раздирающее изнутри. То, что выделялось, что произносилось всеми, не сговариваясь одинаково, с одной целью – доставить ей как можно больше отвращения.
